Красные спешно отступали на восток. После последних боёв их части были деморализованы, и всё чаще красноармейцы сдавались в плен, переходили на службу побеждающей армии.

Велика была заслуга в этом первого Конного корпуса, действиями своими не дававшего большевикам восстановить силы, гнавшего их вон из пределов Северного Кавказа. Именно корпус Врангеля Ставка решила продемонстрировать прибывшим, наконец, союзникам, на помощь которых возлагались большие надежды, для создания у них лучшего впечатления об армии. Первоначально хотел Деникин везти гостей к Казановичу, но вышла незадача: именно в это время любимый корпус Главнокомандующего находился в тяжёлом положении и не был пригоден для осмотра союзниками. Тогда Антон Иванович телефонировал Врангелю. Спросил, что корпус может показать гостям. Что может показать действующая боевая часть? Сразу ответил Врангель:

- Можем показать, как казаки бьют большевиков! Пусть приезжают до темноты, иначе не застанут нас на месте.

Союзники в сопровождении чинов Штаба и самого Деникина приехать не замедлили. За ночь Пётр Николаевич подготовил директиву по корпусу, перевёл её на английский и французский языки, снабдил картами и пояснениями и на рассвете объявил о выступлении. Не прекращавшиеся несколько дней дожди размыли дороги. Кони скользили по липкой, чёрной грязи, увязали тачанки, а всего труднее приходилось пластунам. После десятичасового марша вышли во фланг противнику. Гости были крайне утомлены и едва держались в седле. Оставив их на наблюдательном пункте, Пётр Николаевич отправился строить свои полки для атаки. Уже шёл бой на подступах к деревням Шишкино, Александрия, Сухая-Буйвола и Медведское, которыми предстояло овладеть. Замешкался, взбираясь в гору, славный Екатеринодарский полк. Пустив коня в галоп, Врангель без сопровождения помчался к нему. Окопы красных были уже совсем близко, неумолчно свистели пули. Взлетев на взгорье, генерал крикнул командиру Екатеринодарцев:

- Полковник Лебедев, покажите, что не зря носите свои погоны, вперёд!

- Шашки к бою! – воскликнул молодой полковник, бросаясь вперёд.

И понеслись эскадроны! Лошади скользили по грязи, спотыкались и падали, огонь усиливался, но ничто не могло уже остановить мчащуюся во весь опор конницу. Вот, вклинились в оборону красных и, прорубая себе дорогу, ворвались в деревню. Более тысячи пленных, оружие, трофеи… Все четыре деревни были очищены от красных, более ничего не угрожало теперь корпусу генерала Казановича. Смерклось. Колонны пленных тяжело двигались по дорогам. Войска выстроились в каре, и, гарцуя в центре его на разгорячённом коне, Врангель объявил воинам благодарность за новое славное дело, которое они совершили.

- Ура! – грянули бойцы.

- Ура! – крикнул один из пленных и упал на колени.

А гости конца «представления» не дождались. Слишком устали. Пожелали отбыть обратно. И теперь нужно было Врангелю спешно догонять их, чтобы успеть повидаться с Деникиным до его отъезда. Уже тридцать часов он не ведал сна, а впереди была десятичасовая дорога сквозь промозглую, непроглядную ночь – в Петровское, где расположен был штаб корпуса, откуда выступили поутру. Укутавшись в бурку, пришпорил коня…

Гости ещё не уехали. Задержались в Петровском. Здесь и получили донесение об одержанной победе. Встретили прибывшего Врангеля криками «ура». С тем и отбыли, торопясь отдохнуть, даже поужинали наспех, без аппетита, хотя почти сутки голодали. Заморились…

Кажется, уже всё и вся погрузилось в сон, а Петру Николаевичу нужно было ещё составить приказ на следующий день. Только после этого разрешил отдых и себе.

Не подготовлены оказались гости к серьёзным действиям, к долгим переходам. Не только союзники (что с них взять? они и понять не могут, как, вообще, так воевать возможно), но и свои, штабные, ещё недавно сами сражавшиеся на поле брани. Но окунулись в удушливую атмосферу тыла, пригрелись там, отвыкли от будней суровых…

В тылу побывал Врангель как раз недавно. Ездил в Екатеринодар для решения некоторых служебных вопросов. Главным из них был вопрос о создании мощной регулярной конницы. Это ли не важнейшая задача в условиях войны, в которой маневр, быстрота играет главенствующую роль? А в Ставке ничуть не озабочены были этим. Есть же казаки! А что – казаки? Хорошо знал, Пётр Николаевич казаков. Он ещё в Японскую войну ими командовал. Казаки – воины об Бога, но строить расчёты на них нельзя. Покойный Крымов на них большие надежды возлагал, и прямо сказал ему тогда Врангель, что надежды этой не разделяет – на том и разошлись. Так и теперь. Казаки – опора надёжная, покуда сражаются за свою землю. А как только война выйдет за пределы её, охота их улетучится. Вновь овладеет ими настроение: разойтись по своим базам, налаживать свою жизнь, а с остальной Россией – нехай русские разбираются. И что тогда? Останется армия без конницы? Лучшая в мире конница была в России! И до чего бездарно расходуются кадры её! Большинство кавалеристов служат в пехотных частях, тающих день ото дня. Всё это пытался донести Врангель до командования. Но без толку. Не только безразлично относились верхи к идее создания регулярной конницы, но даже отрицательно. То ли потому что сами все пехотными офицерами были, не умели понять, то ли что…

Не только вопрос о кавалерии трудно было решить в Ставке. В Ставке, вообще, ничего нельзя было решить. Разросся Штаб до гомерических размеров, распух, сам запутался в своих размноженных, неизвестно на кой нужных отделах, утонул в бумагах. Заседали при Штабе несчётные комиссии, занимались предметами, которые, быть может, и могли бы быть важны в будущем, но на день сегодняшний никакого значения не имевшими. А за нагромождением их о вопросах для армии насущных забывалось, терялись они в этом море. И сколько же всевозможной дряни стекалось в Штаб! Желающие уклониться от фронта оседали в штабах, в комиссиях, парализуя работу, разлагая тыл.

От тыла сложилось у Врангеля впечатление самое неприятное. Как раз избирали в Екатеринодаре атамана. Бурлил Екатеринодар. Съехались на выборы казачьи офицеры во главе со своими командирами, Шкуро и Покровским. И тот, и другой отличались крайней неразборчивостью в средствах. Первый «прославился» грабежами, второй имел склонность к садизму. Ломились екатеринодарские рестораны, вспыхивали пьяные дебоши… А Ставка почему-то старательно закрывала на это глаза. Не одергивала зарвавшихся начальников, своим примером деморализующих армию. Ни малейшей попытки не предпринимала, чтобы этот кабак прекратить.

А могла ли предпринять? Могла ли хоть что-то? Две недели сидел Врангель в кубанской столице, изводясь от вынужденного бездействия, и никак не мог добиться вразумительного ответа на свои вопросы. Деникин, как всегда, любезный и сердечный, обещал во всём помочь, чем сможет, но:

- Сообщите обо всех нуждах Ивану Павловичу, - отослал к Романовскому.

А с Романовским совсем сложно дело иметь было. Смотрел на него Врангель и не мог раскусить существа его. Первопоходец, ближайший соратник Деникина, человек, по-видимому, честный… А в армии толковали о нём разное, иные чуть ли не агентом большевиков считали, распускали слухи. Сумел Иван Павлович настроить против себя подавляющее большинство офицерства. Странным человеком был начальник Штаба. Ни единой эмоции не выражало ни правильное лицо его, ни голос, всегда мерный, всегда спокойный. Скользкий человек… Даже решительного ответа нельзя было добиться от него ни по одному вопросу. Отвечал уклончиво, остерегаясь давать обещаний. Избегал и отказов.

- А с этим вы обратитесь к генералу-квартирмейстеру, - адресовал.

Генерал-квартирмейстер полковник Плющик-Плющевский произвёл впечатление человека не только несамостоятельного, но заранее напуганного тем, что за что-то надо взять ответственность.

- Что скажет Иван Павлович… Как посмотрит Иван Павлович… - только и слышалось в ответ от него.

И снова всё сводилось к Ивану Павловичу. А тот адресовал в другие отделы штаба. А оттуда опять косились на него… И, кажется, никто ни за что не желал отвечать в Штабе, всемерно стараясь переложить груз ответственности на плечи другого. Это приводило Врангеля в крайнее раздражение. Так ничего и не решив, он вернулся на фронт, обстановка на котором потребовала его срочного присутствия. Вернулся и вздохнул с облегчением. Никакие бои не выматывали так, как штабная волокита. Даже бой неудачный не навевал такого уныния. Всякую неудачу в бою, в конце концов, можно было исправить в следующем, взять реванш, от неудач никогда не унывал Пётр Николаевич, они лишь подстёгивали его, прибавляли энергии. На фронте исход всех операций зависел, прежде всего, от его умения правильно спланировать их и от того, сумеет ли он заразить своим порывом своих людей, стать одним целым с ними. А в Штабе от Врангеля ничего не зависело. Ничем не мог он это окостенение преодолеть. И закрадывалась давящая мысль, что окостенение это может пагубно сказаться на фронте. Даже при правильном планировании операций, при наличие лучших частей дело может быть провалено, если верховное командование окажется несостоятельным. Яркий пример тому – Японская война, проигранная исключительно из-за того, что во главе армии оказались не те люди. Если военный талант и личные качества генерала Деникина были несомненны, то люди, составлявшее его окружение, вызывали немало вопросов.

Фронт и новые победы на нём помогли быстро стряхнуть тыловой угар. За два дня до Нового года Пётр Николаевич получил новое назначение – командующим Добровольческой армии. Последняя, наконец, объединилась с Донской, и Деникин принял звание командующего Вооружёнными силами Юга России. Новое назначение очень обрадовало Врангеля. Значит, не так глуха была штабная стена, как показалось. Значит, высоко ценит командующий работу, проделанную Петром Николаевичем, доверяет ему. А главное, командование Добровольческой армией – какой огромный простор для того, чтобы приложить все знания свои, все силы, какой масштаб для проведения в жизнь многочисленных замыслов! Немного жаль было расставаться с родным корпусом, передаваемым теперь генералу Покровскому. Но расставание это должно было состояться не ранее, чем корпус завершит выполнение своей задачи по освобождению Северного Кавказа.

Очищение этого региона от большевиков было делом решённым. Лучшие кавалерийские начальники Улагай, Бабиев и Топорков, служившие под началом Врангеля, своими блестящими действиями не оставляли противнику ни малейшего шанса на успех. Командиром первой Кавалерийской дивизии, которой недавно командовал он сам, Пётр Николаевич решил назначить своего старого, ещё с Японской войны, товарища генерала Шатилова. Павел Николаевич прибыл в Петровское в первый день нового года. Врангель как раз был занят разработкой плана предстоящих операций, и Шатилов, едва появившись в штабе, оказался втянут в водоворот его замыслов. Времени на то, чтобы предаваться общим воспоминаниям и вести задушевные беседы не было, поэтому Пётр Николаевич с полуоборота заговорил о деле, подробно объясняя другу положение на фронте, боевые задачи и свои распоряжения. Шатилов несколько растерялся от такой стремительности. Для него и назначение это было неожиданным, а нужно оказалось ещё одномоментно войти в суть дела, разобраться во всём с головокружительной быстротой… Взял карту, отслеживал по ней излагаемые Врангелем планы. От Петра Николаевича, как ни был он погружён в работу, не укрылось смущение друга. К людям был Врангель внимателен всегда и хорошо чувствовал их состояние, что весьма помогало находить правильный подход к каждому, понять, кто и на что способен и вообще, и в данную конкретную минуту, и согласно тому в дело употребить. Пётр Николаевич окончил свои пояснения и, желая ободрить Шатилова, сказал, положив ему на плечо руку:

- Насчёт твоего назначения не волнуйся. Обе дивизии состоят из прекрасных частей, твои подчинённые – храбрые и способные командиры.

- Меня беспокоит другое.

- Что же?

Недомолвок Врангель не любил. Сам он привык высказываться прямо и того же требовал от других.

- Меня беспокоит, смогу ли оправдать твоё доверие, - серьёзно ответил Павел Николаевич.

Врангель улыбнулся:

- Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь. Как ты воевал на Кавказе и во время революции, мне известно от людей, видевших тебя в деле. Я бы не стал приглашать тебя и не дал бы тебе такой важной должности только по старой дружбе.

Через три дня части генерала Шатилова взяли Новоселицы и село Александровское. В тот же день генерал Улагай захватил базу Таманской армии – Святой Крест. В Сочельник Шатилов атаковал город Георгиевки, взятие которого должно было отрезать пути отступления Минераловодской группе красных и стать завершающим этапом освобождения Северного Кавказа.

На Рождество был отслужен молебен, и Врангель обратился к своим офицерам с кратким поздравлением.

- Господа, прошлое наше темно, а будущее пока неясно, но рассвет уже брезжит, прорезая кровавую тьму, покрывшую русскую землю, - говорил он. И верилось в это теперь. И оглядывая пройденный путь, нельзя было не укрепиться в этом. Четыре месяца назад армия была почти безоружна, неорганизованна, малочисленна, положение её было незавидно. И, вот, за четыре месяца она преобразилась, она очистила от большевиков огромное пространство, её победительное шествие неудержимо. И она не одинока. В Сибири утвердилась власть Колчака, признанного Верховным правителем и здесь, на Юге. Две эти силы, сжимая большевиков с двух сторон, словно клещами – неужто не раздавят их?

Слова командующего легли на сердце капитану Вигелю. Он и сам, впервые почти за два года, не увидел даже, а услышал этот луч, кровавую тьму разрезающий. Почувствовал приближение его, как если бы из-за плотных туч первые крупицы рассеянного света, как вода живительная сквозь сито, пробились.

Кавказ был практически освобождён. А далее? Продвижение в Россию. К центру её. К Москве… Дух перехватывало, обрывался голос, не договаривая слова заветного. Москва! Родная! Чудная! Сколько месяцев в разлуке… И рвался Вигель туда всей душой, но и боялся. Немела мысль: а в Москве – что? Ещё дом родной цел ли? И живы ли близкие? Жив ли отец? А что если уже никто не ждёт его там?.. Кроме могилы матери?.. Коли так, то лучше бы в Москву и не ступить больше. Но Москва – звала. Как невеста покинутая. Как мать. Манила, грезилась в ночном забытьи каждой улочкой своей, каждой церковью, каждой площадью… Встать бы на колени, поклониться земно и губами коснуться мостовых, по котором столько хожено. И верилось, что и дом родной устоял, и все свои – целы. Не может быть судьба так беспощадна, чтобы всех выкосить… А значит – в Москву! А значит – к новым победам!

Эти победы виделись неизбежными. Теперь, когда объединились две армии, Донская и Добровольческая, как не быть им? А Добровольческую – Врангель возглавит. И это тоже обнадёживало. Счастье сопутствовало Петру Николаевичу. Но не только счастье то было, а большой военный и человеческий талант. Невольно сравнивая его с Деникиным, Вигель думал порой, что Врангель был более достоин занять высший пост. Не было у Антона Ивановича необходимых задатков вождя. Затворившись в Екатеринодаре, он всё реже бывал в армии, отдалялся от неё. Иногда приезжал на фронт. Неловко сидя в седле, говорил длинные, скучные речи. И слушая их, думалось, как лучше было бы, кабы на месте Деникина оказался Врангель с его стремительностью, с его энергией, мгновенно от него как ток передававшейся всем, кто видел и слышал его. Ему не надо было говорить долгих речей. Достаточно было крикнуть несколько фраз, обжигающих и до каждого сердца доходящих – как он умел – и войска вдохновлялись. И словами этими, и самим образом генерала. Невозможно было не восхищаться им, когда он в черкеске, в развивающейся бурке, с шашкой наголо летел в атаку, ведя за собой эскадроны. И в штабе его никогда не было рутины и бюрократии: немногочислен он был и прибывал всегда в движении, всегда шла в нём кипучая работа, руководил которой сам генерал. И, кажется, оценил незаурядные способности Врангеля Верховный, раз дал ему под начало любимое детище – Добровольческую армию.

Под Георгиевском шли бои. В них Николаю не пришлось участвовать. Войдя со второй Кубанской дивизией генерала Улагая в Святой Крест, Вигель вместе с ней и остался здесь. Здесь догнало его целый месяц шедшее из Новочеркасска письмо. Письмо Натальи Фёдоровны, Наташи… Сильно потрёпанный конверт принесли утром, и, поборов искус, Вигель не вскрыл его сразу, торопясь на праздничный молебен. И лишь теперь, возвратившись, осторожно разрезал конверт, в котором оказалось письмо и вырезка из газеты. Газету он отложил в сторону и не без волнения принялся читать письмо. Оно было на нескольких страницах, написано красивым, местами подрагивающим (опять что-то с нервами?) почерком, строчки беспрестанно норовили соскользнуть вниз…

«Дорогой и единственный друг! Видите, я даже обращаюсь к вам, как к нему… Будто бы всё ещё ему пишу… Будто бы не Вы, а он прочтёт…»

Все её письма к нему Николай читал. Она настояла на этом. С каждого своего письма мужу она, прежде чем отправить его, снимала копии, и эти копии хранились у неё в шкатулке, перевязанные тесёмкой. Странная женщина! Письма она писала так, словно рассчитывала, что их будут читать через сто лет, проявляя недюжинный литературный талант. И прекрасен почерк. Даже когда нервы её расстроены. Всё равно – не почерк, а искусство.

«Я снова совсем одна. Словно заживо погребена. Всё чужое… Все чужие… И я никому не нужна. Что может быть убийственнее? Нет-нет, Вы не волнуйтесь, друг великодушный, я сейчас далека от того состояния, в котором Вы меня нашли этой весной. Только холодно и пусто, пусто и холодно… Но я – привыкаю. Привыкаю ходить по улицам одна. Привыкаю к тому, что окна моих друзей занавешены, и мне не к кому идти больше, и они никогда не придут в мою зелёную гостиную… Я почти ненавижу её. Я её боюсь. По вечерам особенно. По вечерам, когда я остаюсь в ней одна, мне чудятся голоса, звуки, словно тени тех, кто собирался здесь за столом, приходят навестить меня… Больше некому приходить…

Недавно был Ваш друг. Ростислав Андреевич. Он уехал… Я не поняла, куда. То ли в штаб, то ли на фронт, то ли с каким-то заданием… Оставил мне кота. Серого, пушистого… Никак не могу придумать ему имя. Может, Вы подскажите? Этот кот – мой единственный (кроме Вас) друг. Иногда я просыпаюсь утром и не хочу подниматься, не хочу видеть солнечного света, идти куда-то… А потом вспоминаю, что надо коту рыбы купить. Что надо его кормить. И встаю, и иду…

Я ко всему привыкаю… Привыкаю и к самому невыносимому. К тому, что его нет. К тому, что Вас нет. К тому, что я не нужна больше никому, кроме моего кота…

Если бы Вы могли вырваться в Новочеркасск хоть на несколько дней! Хоть на несколько часов! Господи, если бы Вы знали, как мне страшно без Вас! Как пусто! И как я за Вас молюсь… Чтобы хоть Вам, хоть Вам Он сохранил жизнь, хоть вас помиловал!..»

Нервы Натальи Фёдоровны явно были предельно расшатаны. Сжималось сердце: как она там, бедная? Тогда, весной, Вигель нашёл её на грани помешательства. Иногда на неё нападало какое-то странное состояние: лицо её становилось потерянным, по нему гуляла улыбка, а взгляд делался бессмысленным… Боялся Николай за её рассудок. Неужели и этой прекрасной женщине суждено превратиться в несчастную, страшную в своём безумии, Машу из бедлама? Неужели и ей оказаться в проклятых стенах дома скорби, среди помешенных? Только не это! Из далёкого Новочеркасска, как безумная Маша, тянула она к Вигелю свои прекрасные руки, молила спасти её. Эта мольба в каждой строчке читалась… Но как же ехать к ней? Как оставить фронт? И сколько времени понадобится, чтобы её успокоить? Да и надолго ли успокоится? Всего хуже было то, что в Новочеркасске не оставалось никого из знакомых. Уходя во Второй Кубанский, попросил Николай подполковника Арсентьева, в городе по ранению находившегося, иногда навещать жену боевого товарища. Но, вот, и он уехал. Оставил ей кота… Чтобы было о ком заботиться. Не забыл Ростислав Андреевич просьбы, всё, что мог, сделал. Но Наталье Фёдоровне человек был нужен. Опора. Нежный вьюн не может расти ввысь сам, ему нужно обвиться вокруг крепкого ствола, прильнуть к нему, держаться за него, а без того опадает он бессильно на землю. Наташа и была таким нежным вьюном. Много лет обвивалась она вокруг своего сильного, любящего её мужа, и цвела ещё прекраснее на фоне его простоты, неприметности. Но срубили ствол, и вьюн стал чахнуть, стал отчаянно искать иной опоры.

Много дней провёл Вигель в обществе Натальи Фёдоровны, выхаживая её, жалея. Когда бы ни война, он, вероятно, никогда бы не оставил её. Из сострадания, из чувства долга… Слова «любовь» не произносил Николай. Любовь в его жизни одна была. Таня. И вместе с ней погибла она под стенами Екатеринодара. До сих пор не зарастала эта рана. И нередко Таня снилась Вигелю по ночам. Молчаливая, кроткая, мягкая, приветливая… Просыпался Николай и вспоминал строки Гейне:

Я каждую ночь тебя вижу во сне

В толпе незнакомых видений,

Приветливо ты улыбаешься мне,

Я плачу, упав на колени.

Ты долго и грустно глядишь на меня

И светлой качаешь головкой,

И капают слёзы из глаз у меня,

И что-то твержу я неловко.

Ты тихое слово мне шепчешь в ответ,

Ты ветку даёшь мне открыто.

Проснулся – и ветки твоей уже нет,

И слово твоё позабыто…

Такими в точности и были ночные, рождённые сном, свидания с Таней… Может быть, видел сам Гейне схожие сны? Может, и он потерял дорогого человека?

Разрывался Вигель между памятью о невесте и тягой к Наталье Фёдоровне. Иногда думалось, не есть ли его отношения с Наташей изменой, пусть и посмертной, Тане? Далеко зашли отношения эти, и заходили всё дальше… Но Таня не стала бы осуждать. Таня бы поняла и простила. И сама, по всеотзывчивости и сострадательности своей святой души, пожалела бы и полюбила бы Наталью Фёдоровну…

В конце письма была приписка: «Сегодня мне попала в руки газета. Посылаю Вам из неё вырезку. Когда я читала эти строки, я видела Вас… Не удивляйтесь этому. Там не по смыслу про Вас, а по чувству… По моему чувству. Потому что и я, как трава полевая, клонюсь и шепчу: «Слава…» Вам… Ему… И всем, всем таким, как Вы и он…»

Нигде в письме не обращалась Наташа к Вигелю по имени, словно всё ещё писала их не ему, а своему мужу. Точь-в-точь так, как писала ему…

Прочесть газеты Николай не успел. Вошедший казак, Елисей Данилыч, доложил:

- Пленного взяли, ваше благородие. Опросили. Коммунист, и партийный билет при нём. Что делать с ним?

В который раз подивился Вигель, как всё же причудливо устроены люди. Несмотря на приказ о расстреле коммунистов, они, в схватке рубившие большевиков сотнями, взяв пленного, непременно являлись к старшему по званию, чтобы спросить, как поступить. И знали ответ доподлинно, а всё равно спрашивали. Расстрелять по собственному почину, взять ответственность на себя не смели. Вот, если приказал командир, то дело другое. Тогда выводили и расстреливали, а без того – ни-ни.

Николай пожал плечами, бросил небрежно:

- Расстрелять, разумеется.

Но казак не уходил, переминался с ноги на ногу, крутил в руках папаху.

- Что тебе ещё, Данилыч?

- Так это, ваше благородие… Рождество сегодня. Светлый праздник. Сам Спаситель народился. В такой день расстреливать – грех…

- А в другие дни добродетель?

- В другие не то, Николай Петрович. А светлый день рук и души марать не хочется. Может, пустить его в честь Христова праздника?

После Ледяного похода, так дорого стоившего ему, Вигель готов был без жалости истребить всякого большевика. Томимый жаждой мщения, он после первого же боя, когда стали искать желающих на расправу, вызвался. Пленных выстроили перед расстрельной командой. Их было несколько десятков. Стояли мрачные, глядя исподлобья. Страха в них не было. Попытались затянуть «Интернационал». В тот же миг последовала команда «пли». Грянул залп… И каждая выпущенная пуля нашла свою жертву. Но пули Николая среди них не было. В последний момент он понял, что не может выстрелить. Да, эта казнь была справедлива, да, пленные большевики получили своё (и менее того, учитывая, каким мукам подвергали пленных на их стороне). Но Вигель стрелять в безоружных не мог. Даже после всех утрат, после всего пережитого. Что-то внутри его протестовало против этого, не позволяло… Больше в расстрельные команды Николай не вызывался. А, вот, приказы о расстрелах отдавал неоднократно. Закон военного времени – суровый закон. Закон войны гражданской – суровее вдвойне. И закону, пусть даже такому, старался следовать бывший адвокат Вигель.

- Веди сперва сюда своего пленного. Посмотрим, что за птица…

Данилыч привёл захваченного большевика, а сам остался снаружи. Было тому едва за тридцать, держался мужественно и с достоинством. По выправке можно было судить, что прежде служил он в Императорской армии. Стоял по-военному прямо, руки по швам. Только пересохшие губы, которые он временами облизывал, выдавали волнение.

- Представьтесь, - коротко приказал Вигель.

- Роменский Виктор Кондратьевич.

- Чин в Императорской армии?

- Поручик.

- С какого времени в партии?

- С августа семнадцатого.

- Врать не буду, таких, как вы, партийных коммунистов, мы расстреливаем. Но сегодня Рождество, и в честь Христова праздника вы можете быть свободны… Хотите – возвращайтесь к своим, пропуск я вам выдам. Хотите – в тыл. Только дайте слово, что агитации против нас разводить там не будете.

Роменский побледнел. Глаза его округлись и смотрели недоверчиво. Но произнёс, запинаясь:

- Покорнейше благодарю, господин капитан…

- Благодарите не меня, а Бога, - сухо откликнулся Николай. – И если вы атеист, то помните всегда, что своим спасением вы обязаны Спасителю, пришедшему на нашу грешную землю в этот день… Говорите, куда желаете идти?

- Дозвольте остаться у вас, господин капитан.

- Как у нас? – с удивлением переспросил Вигель.

- Так точно, у вас в армии. Служить буду честно.

Принятие в ряды армии пленных было не редкостью. Под Армавиром было захвачено несколько сотен большевиков. Начальственный элемент в числе трёхсот семидесяти человек был вычленен из общего количества, и Врангель отдал приказ расстрелять их. Красноармейцев построили. Пётр Николаевич велел офицерам предложить осуждённым перейти в Белую армию:

- Действуйте честно, но без сентиментальности.

Офицеры двинулись вдоль строя, делая предложения тем, кто казался наиболее годен. Вигель подошёл к пленнику, выправкой похожего на царского офицера:

- Вы можете сохранить свою жизнь, если перейдёте на нашу сторону.

- Я не перейду на вашу сторону, капитан, - хрипло отозвался большевик.

- В таком случае, вы будете расстреляны. Подумайте…

- Иди ты к чёрту! – зло блеснули глубоко посаженные глаза.

Все триста семьдесят человек были расстреляны. Генерал Врангель обратился к оставшимся пленным:

- Вы были бы достойны участи ваших товарищей, но я возлагаю ответственность не на вас, а на тех, кто вёл вас против своей Родины. Я хочу дать вам возможность загладить ваш грех и доказать, что вы верные сыны Отечества.

Тотчас вчерашние красноармейцы получили оружие и были зачислены в ряды сильно поредевшего в боях пластунского батальона, переименованного в первый Стрелковый полк. Во всех последующих сражениях полк этот проявил себя с лучшей стороны.

Николай Петрович раздумчиво смотрел на Роменского, пытаясь проникнуть в суть его мыслей, понять, зачем нужно вчерашнему коммунисту вступать в ряды Белой армии, когда ему дают полную свободу. Пожал плечами:

- Ваше дело… Ступайте, отыщите артиллерийский парк. Скажете там, что от меня, - подумав, Вигель написал короткую записку. – Вот, передайте, чтобы не было недоразумений. Идите.

- Слушаюсь, господин капитан, - бывший поручик по-военному отдал честь и вышел.

Николай Петрович, помедлив немного, последовал за ним. У входа дожидался Данилыч.

- Что, ваше благородие, всё-таки отпустил?

- Отпустил… Твой пленник изъявил желание служить у нас.

- Что ж, даст Бог, вправду одумается. Хорошо, что греха на душу не взяли.

- Хорошо ли, нет – время покажет, - вздохнул Вигель.

- Что-то ты смурной сегодня, Николай Петрович. Разве какую весть худую получил? Я видал, письмецо у тебя лежало…

- Получил, Данилыч, получил… - угрюмо ответил капитан. – И ума не приложу, куда теперь поворачивать, - махнул рукой, закурил. – Данилыч, у тебя жена есть?

- Как не быть! Казачат трое. Старшой скоро нам пособлять будет!

- Скучает, поди, по тебе…

- Не без этого, Николай Петрович. Хотя ей и скучать-то некогда. Всё ж хозяйство на ней лежит. А ты, что ли, от жены письмо получил?

- Да нет… Не от жены… От не-жены, вернее сказать…

- Вон оно что! – понимающе протянул казак.

- Больна она, Данилыч, понимаешь? Серьёзно больна. И никого у неё, кроме меня, нет. А я отсюда чем могу помочь? Это письмо меня месяц искало. Бог знает, что с ней стало за этот месяц. А ответ ещё столько плутать будет? Душа не на месте у меня.

- Отпуск испроси. Съезди к ней. Оно быстрее письма будет. И пользительнее.

- Как же! Тут бои каждый день, я и без того две недели в лазарете прохлаждался… А теперь по личным обстоятельствам в тыл уеду… Эти проклятые обстоятельства ведь и не пояснишь! Хорош буду! Можно подумать, что у других надобности меньше моих.

- И то верно, - вздохнул Данилыч. – Когда бы жена занемогла… А не-жена – это оно конечно…

На улице показалась скорбная процессия: вереницы саней с убитыми и ранеными тяжело ползли по грязной, едва припорошенной снегом дороге. Впереди везли погибших, укрытых рогожей так, что видны были только ноги, часто босые (сапог не хватало, и со своих мертвецов снимали их). Первую лошадь вёл под уздцы мальчик-казачок лет двенадцати.

- Кого везёшь, сынок? – спросил его Данилыч сочувственно.

- Батю и братку, - ответил мальчик. – Их красные порубали.

Данилыч перекрестился:

- Что ж ты теперь делать будешь?

Казачок вскинул болтавшуюся у него на плече тяжёлую винтовку:

- Красных буду убивать, - отозвался жёстко, и совсем недетскими глазами посмотрел.

Вигелю стало немного не по себе. Проехали сани с убитыми. Показались раненые, наваленные также по нескольку человек, кое-как. Две-три сестры то шли пешком, переходя от одних страждущих к другим, то, устав, садились на край саней.

- Вигель! – крикнул чей-то голос. – Капитан!

Николай увидел, что с одних из саней зовёт его, приподнявшись на локте, знакомый прапорщик. Поспешил к нему, пошёл рядом:

- Куда тебя?

- Да ерунда! Царапина! – хотел крепкое словцо отвесить, но при сестре, рядом сидевшей, удержался. – А вот, другу нашему меньше повезло… - омрачился.

- Кому?

- Ротмистр Гребенников ранен. Кажись, смертельно…

Проехали сани, а Вигель остался стоять на дороге, сжимая кулаки до кровоподтёков на ладонях.

- А мы с пленными в гуманизм играем… - глухо выдавил он.

Кровь бросилась в голову. Какое-то мутное, тяжёлое, злое чувство овладевало его сердцем, гася сознанье, оставляя одно единственное страстное желание: ни мгновения не медля, изрубить кого-нибудь, отомстить за убитого друга, утолить чужой кровью свою боль. Не владея собой, бросился к артиллерийскому парку, который был невдалеке.

- Стой! Николай Петрович, стой! – побежал следом Данилыч. – Что удумал?!

Достигнув артиллерийского парка, Вигель увидел Роменского, стоявшего у одного из трофейных орудий, выхватил пистолет. Бывший поручик инстинктивно понял, в чём дело, но не подался назад, не дрогнул, а вышел вперёд, спросил ровно:

- Кажется, господин капитан, вы пожалели о своём милосердии? Что ж, расстреливайте. Я готов.

И убил бы его Николай в охватившем его исступлении, но подоспевший Данилыч схватил его за руку, и выстрел ушёл в небо… Казак тряхнул капитана за плечи:

- Ты что ж творишь, ваше благородие?! Не допущу! Окстись! Нешто можно?! Не бери греха на душу!

Вигель сунул пистолет в кобуру, глубоко вздохнул. Не глядя на Роменского, повернулся, пошёл шатко в обратном направлении. Как-то разом не осталось сил ни на что, а всё тело сотрясала крупная дрожь. Сам себя не узнавал Николай, сам удивлялся своему припадку, словно чёрным крылом заволокло разум, словно чёрт вселился… Данилыч, как тень, шёл следом.

- Говорят, те души, что в такие дни отходят, черти не мытарят…

Вигель не ответил. Вспоминалось давнишнее предчувствие Гребенникова, что до Москвы ему не дойти. Откуда только знал он? При его весёлости и бесшабашности… А вот – знал. Сколько раз судьба пощадила. Даже в безрассудствах, в русской рулетке – прощала. А тут отвернулась, как капризная красавица.

- Ничего, Николай Петрович… Жаль, конечно, хорошего человека. Но на то и война… Сейчас по стопочке выпьем, полегшает. Тебе стопочка зараз лучшее лекарство.

С Гребенниковым мировой так и не выпили… Принцип проклятый выше всего оказался! Упёрся, отказался пить. «До Москвы». А в Москве, если дойти суждено, за упокой придётся теперь пить, а не мировую. А может, всё-таки не смертельно ранен ротмистр? Может, напутал прапорщик? И не узнал у него, где случилось! Где Гребенникова искать!

Пока дошли до дома, где Вигель стал на квартиру, чёрный туман, окутавший сознание, рассеялся, и Николаю стало стыдно за свой срыв. Ведь Бог знает, что могло выйти, не окажись рядом верного Данилыча! Этак и свихнуться недолго… И вновь возвратились мысли к Наташе. Месяц письмо шло… Целый месяц! Как она там? Что с ней сталось? Не захворала ли окончательно? Фотография её, та самая, северьяновская, до сих пор при нём. Она настояла, чтобы карточка осталась у него. Хранил… От Тани и карточки не сохранилось. А икона только. Так и возил с собой: икону убитой невесты и портрет… Как и назвать даже не понятно. Не жена, не любимая, но и не «вдова друга», большее гораздо… Портрет Наташи…

Войдя в комнату, Вигель, не разуваясь, рухнул на скрипучую кровать, лицом в высокие подушки.

- Вот, полежи, Николай Петрович, полежи. А я хозяйке скажу, чтобы по стопочке подала да чаю. А там и отобедаем…

Всё же надо было ехать в Новочеркасск. И совестно отпуск просить, а надо. В конце концов, обстановка на фронте неугрожаема, и можно воспользоваться этим и съездить в тыл, а иначе ведь можно забыть о покое при полной неизвестности о Наташе. Вспомнил о том, что не прочёл присланной газеты, поднялся, взял её, так и лежавшую на столе. Двенадцатый номер «Донской волны», августовский ещё. Роман Кумов, «Памяти погибших героев». Пробежав первые строки, Вигель окликнул Данилыча:

- Послушай, Данилыч, что написано, - и стал читать вслух: - Пусть позволит мне ваша чистая память возложить к подножью ваших безвременных могил несколько смиренных благодарных, благоговейных былинок.

Я не погублю для этого в моём маленьком цветнике ни пышных маков, ни тонкостебельных синеоких васильков – пестрое, но непрочное богатство. Пусть они живут и дышат в память вашу…

Но я отдам вам то, что мне дороже всех пышных маков, синих васильков и благоухающих левкоев: несколько былинок седой горькой полыни и полевого цветущего чебора. Пусть они напомнят вам, как напоминали когда-то мне на чужбине, о прекраснейшей стране под солнцем, где течёт единственная в свете по синеве своих вод старая Река и где на пустынных прибрежных горах колышется белая подсохшая полынь да сладко курится розовый ладонный чебор.

Пусть расскажут они вам, как рассказывали мне в далёких землях, о нашей тихой станице под высокими горами – Пирамидами, о милых, изрытых дождевыми потоками улицах, о старом задумчивом соборе, на котором чудесно трезвонят ко всенощной под праздники, о сиреневых палисадниках, о заросших шумящими пахучими левадами и садами Базах и Клинах, о коротеньких переулках к Дону, с восхитительными видами на старую синюю богатую воду.

Пусть скажут они вам о ваших оставленных на степной стороне беленьких домах под лепечущей вишней, о грустных лампадках, зажженных в вечерний час близкой рукой во имя ваше, о родных, о близких людях, - о всём том, что вами, высокими, оставлено ныне беззаветно и беспрекословно, ради долга и высокой чести…

И пусть передадут они вам, что вся великая Донская степь с седой полынью и розовым чебором, с чистой ромашкой и важными красноголовыми татарниками, с холодной мятой и узорчатым тысячелистником, со всяким, всяким полевым разнотравием, ныне клонится перед вами ниц и поёт, как под сильнейшим свежим ветром: «Слава вам, слава»…

Клонятся ниц полинявшие под солнцем деревянные голубцы при дорогах, возмутились в глубоких тенистых оврагах ключевые воды, восшумели полевые дикие красавицы – боярышники и луговые терны, задымила травяным ароматом дебелая яркая «рожа» под подъемным слуховым окном: «Слава вам, слава»…

Падают ниц, до самой сырой земли степные народы, и те, которые пьют воду из сырой синей Реки, и те, которые пьют воду из далёких степных жемчужных озерец, на белых хуторах: «Слава вам, слава»…

- Хорошо! – выдохнул Данилыч. На глазах его блестели слёзы, и несколько капель скатилось на седоватую бороду, утонуло в её черном серебре…

Звякнула посуда. Это дрогнули руки старушки-хозяйки, с подносом застывшей в дверях, зачарованно слушавшей певучие строки. Она ничего не сказала. Только всё морщинистое лицо её было влажно от слёз, которые она не утирала, так как руки её были заняты. Данилыч принял у хозяйки поднос, и она утёрла лицо краем фартука.

- С Рождеством вас, матушка, - сказал старушке Вигель, с утра ещё не видевший её.

- И тебя, сынок, с праздником светлым! Дай Господь следующее счастливее встретить.