Выстрел на варшавском вокзале поразил мое детское воображение и поставил 19-летнего Бориса Коверду на пьедестал героя. Таким Борис Сафронович остался для меня на всю жизнь...
С апреля 1978 по апрель 1982 года я работал в Москве на постройке нового американского посольства. За эти годы я многое видел и многое слышал и о многом говорил с русскими людьми.

Эти наблюдения и разговоры подтвердили то, о чем мы, родившиеся или выросшие заграницей, знали из газет, книг и свидетельств наших родителей, а также от бывших советских граждан, а именно, что советская власть сделала все, чтобы отнять у русских людей их историческое культурное и духовное богатство, ничего не смогла дать взамен и физически обрекла большинство народа на убогую жизнь иждевенцев режима. Только идейность части русской интеллигенции и естественное тяготение народа к «своему, понятному и родному» заставляет власть неохотно идти на уступки.

Правы были наши отцы и деды, поднявшие знамя белой борьбы! Они уже тогда предчувствовали и предвидели все ужасы, через которые пришлось пройти русским людям под богоборческой и антинародной властью кучки фанатиков-интернационалистов. Правда была и остается на нашей стороне!

С такими мыслями и чувствами я вернулся в Вашингтон, где вскоре узнал, что Борис Сафронович живет со своей семьей в районе города и состоит прихожанином нашей Зарубежной Церкви.  Меня охватило волнение при мысли, что я смогу пожать руку одному из героев русского национального сопротивления коммунизму...

Многие из нас кадет помнят, что после выхода из тюрьмы Борис Коверда провел несколько месяцев в Белой Церкви и сдавал экзамены на аттестат зрелости в июне 1938 года. Две фотографии Бориса с матурентами  18-го выпуска, любезно предоставленные мне супругой покойного Ниной Алексеевной, передают знакомую многим из нас обстановку последних дней в стенах корпуса: письменные экзамены в зале корпуса с родными нам девизами на арках и неизменный групповой снимок матурантов с представителем министерства образования, директором корпуса и преподавателями на фоне сцены, расписанной сюжетами из русских народных сказок...
Борис Сафронович сохранил теплое чувство к корпусу и кадетам, легко вжился в небольшую семью нашего объединения в Вашингтоне. Он охотно посещал товарищеские встречи, семейные обеды, поочередно устраеваемые в домах членов объединения, молебны и чествования в дни кадетских праздников. Для более молодых членов объединения Борис Сафронович, Н. Новицкий и Г. Никонишин представляли тех мальчиков и юношей, участников белой борьбы, которым посвящали стихи зарубежные поэты...

В августе 1984 года Борис Сафронович провел неделю на 9-ом общекадетском съезде в Вест Пойнт. В знак глубокого уважения всех присутсвующих ему был преподнесен погончик Первого Русского Великого Князя Константина Константиновича Кадетского Корпуса, в котором 46 лет тому назад он сдавал экзамены на аттестат зрелости.

В начале 1985 года состояние здоровья Бориса Сафроновича ухудшилось, и он даже стал пропускать наши встречи. Со свойственной ему скромностью и стойкостью он мало говорил о своей болезни и никогда не жаловался. На 10-ом юбилейном съезде, в августе 1986 года в Канаде, Борис Сафронович присутствовать уже не смог. Однако он передал через меня приветствие нашему съезду, вместе с короткой запиской, в которой писал:

«Поездка два года назад на 9-ый съезд произвела на меня большое впечатление, и мне так грустно, что в этом году не смогу ее повторить».

В субботу 6 декабря 1986 года мы отмечали корпусной праздник молебном и товарищеской встречей, на которую собралось больше 30-ти человек кадет с семьями и гостей.

Бориса Сафроновича не было с нами, и мы знали, что состояние его здоровья сильно ухудшилось. Однако он попросил свою супругу, Нину Алексеевну, присутствовать на нашем праздновании, несмотря на то, что нуждался в ее постоянном уходе.

По предложению К. Болдырева, мы позвонили по телефону Борису Сафроновичу и хором пропели ему «Многая лета». Он был обрадован и растроган, а мы с грустью чувствовали, что говорим с ним, возможно, в последний раз.

Борис Сафронович скончался в среду 18 февраля 1987 года, не дожив до своего 80-тилетия.

На первую панихиду в четверг в храме Иоанна Крестителя в Вашингтоне собралось более 70-ти человек. Гроб был накрыт трехцветным полотнищем, а у изголовья покойного был поставлен русский национальный флаг.
Настоятель храма о. Виктор Потапов сказал сильное, прочувствованное слово. После панихиды мы узнали, что Борис Сафронович хотел, чтобы его гроб на похоронах несли кадеты.

Отпевание и похороны состоялись в пятницу, 20 февраля в монастыре Новое Дивеево.

Ввиду рабочего дня только пять кадет смогли проводить покойного: Е. Гирс, К. Голицын, Ю. Козлов, С. Муравьев и А. Боголюбов. Поминальная трапеза была устроена семьей покойного в помещении общества «Отрада».
Еще до смерти Бориса Сафроновича из Парижа в Вашингтон прилетела его дочь Наталия Борисовна. Старшая внучка покойного Таня, студентка университета в районе Вашингтона, была вместе с матерью и бабушкой на похоронах. Младшая внучка Аня, как раз в это время, была в заграничной поездке со своей парижской школой и не смогла проститься со своим дедушкой. У могилы и на трапезе было много искренних слез и теплых, сердечных слов и объятий...

Во время поминальной трапезы мы договорились с Женей Гирсом, что я напишу статью о Борисе Сафроновиче для следующего номера «Кадетской Переклички».

По возвращении в Вашингтон, я обратился к супруге покойного Нине Алексеевне и получил от нее разные материалы, относящиеся к событиям июня 1927 года, включая стенографическую запись с заседаний чрезвычайного суда в Варшаве.

На последующих страницах я попытаюсь вкратце осветить все стороны этих волнующих событий шестидесятилетней давности.

Суд над Борисом Ковердой был проведен очень быстро: 7 июня было совершено покушение, а уже 15 был вынесен приговор.

Оба заинтересованные правительства имели для этого основания. Польша не хотела осложнять отношения со своим опасным соседом, с которым она не так давно закончила войну. Для Советского Союза долгое следствие и разбор причин покушения грозили превратить суд над Ковердой в осуждение советского режима на глазах у мировой общественности.

Большевики боялись повторения суда над швейцарским подданным Конради, застрелившим в 1923 году секретаря советской делегации Воровского. Швейцарский суд оправдал Конради и тем самым осудил большевистские злодеяния в России.

Для ускорения процесса польское правительство нашло возможным применение закона о чрезвычайных судах, относящегося главным образом к преступлениям против польских официальных лиц. В составе председателя и двух членов, этот суд выносит скорые и суровые приговоры, которые являются окончательными и обжалованию не подлежат.

С раннего утра 15 июня здание суда было окружено толпой лиц, желавших присутствовать в зале судебного заседания. Несмотря на строгий разбор, с которым производился пропуск в зал, все скамьи для публики, проходы и места за судьями оказались занятыми. Польская и иностранная пресса были представлены значительным числом журналистов, количество которых все увеличивалось и к моменту приговора достигло 120-ти человек. Среди них были корреспонденты «Правды» и «Известий», занявшие места в стороне от «буржуазных» журналистов.

Борис Коверда был введен в зал суда под сильным конвоем и сразу завоевал общую симпатию своей улыбкой и выражением лица. В чистой рубашке и в скромном костюме он казался совершенно мальчиком. Свои показания Коверда давал, как и все свидетели, на польском языке. В первый момент он очень волновался, но все остальное время держал себя очень спокойно, несмотря на то, что до объявления приговора в напряженной атмосфере судебного заседания возникали даже опасения о возможности вынесения смертного приговора...

Заседание суда открылось в 10.45 утра, а приговор был вынесен через 14 часов в 12.45 ночи. Судьям понадобилось 50 минут, чтобы принять решение.

Приговор был выслушан Ковердой и всеми присутствующими стоя. Когда председатель суда дошел до слов о бессрочной каторге, вздох облегчения прошел по залу, а Коверда встретил приговор с выражением радости на лице. Его отец подбежал к скамье подсудимых и крепко обнял и поцеловал сына, который сразу же, под конвоем полицейских, был отведен в тюрьму.

Впоследствии президент Речи Посполитой заменил бессрочные каторжные работы теми же работами, но на пятнадцатилетний срок. Как мы сейчас знаем, Борис Сафронович Коверда провел 10 лет своей молодой жизни в тюрьме (освобожден по амнистии).

Обвинительный акт о предании Бориса Коверды чрезвычайному суду, в качестве обвиняемого по статье 453 уголовного кодекса, в интересующей нас части, гласит:
«Стрелявшим в посланника Войкова оказался Борис Коверда, девятнадцати лет, ученик гимназии Русского общества в Вильно, который, опрошенный в качестве обвиняемого, признал себя виновным в умышленном убийстве посланника Войкова и заявил, что он, будучи противником настоящего политического и общественного строя в России и имея намерение поехать в Россию, чтобы там принять активное участие в борьбе с этим строем, приехал в Варшаву с целью получить разрешение Представительства СССР на бесплатный проезд в Россию. А когда ему было в этом отказано, он решил убить посланника Войкова, как представителя власти СССР, причем добавил, что с посланником Войковым никогда не разговаривал, к нему претензий не имел, ни к какой политической организации не принадлежал, и что акт убийства он совершил сам, без чьего-либо внушения или соучастия».

После огласки обвинительного акта председатель суда спросил Коверду, признает ли он себя виновным, на что тот ответил, что признает убийство Войкова, но виновным себя не признает, т.к. убил его за все то, что большевики совершили в России.

По окончании этого заявления были введены свидетели. Свидетелей обвинения было пять: Аркадий Розенгольц, полпред СССР в Англии, Юрий Григорович, завхоз советского посольства в Варшаве, два польских полицейских, дежуривших в утро покушения на вокзале и Сура Фенигштейн, бедная торговка, у которой Коверда прожил в качестве «углового жильца» 13 дней из своего двухнедельного пребывания в Варшаве.

Розенгольц рассказал о своей встрече на вокзале с Войковым и о деталях самого покушения, в то время как они вместе шли из вокзального буфета к поезду, на котором Розенгольц собирался уехать в Москву. Григорович по сути дела ничего сказать не смог, т.к. Войков отпустил его с вокзала до покушения. Околоточный Ясинский дежурил на вокзале, услышал несколько выстрелов и «на перроне Мо. 8-9 заметил двух людей, стрелявших друг в друга из револьверов»... Описавши последующие обстоятельства, он закончил свое показание так: «Будучи в помещении, в которое был отведен Коверда, я слышал, как тот сказал: „за Россию"».

Полицейский Домбровский, тоже дежуривший на вокзале, дал свою версию событий и подтвердил, что на вопрос зачем он стрелял, Коверда ответил: «я отомстил за Россию, за миллионы людей». Он также отметил, что Коверда был совершенно спокоен, когда его арестовали. Свидетельница Фенигштейн показала, что Коверда приходил вечером, а утром выходил и никого у себя не принимал.

Со стороны защиты выступали родители и сестра Бориса, директор гимназии, в которой он учился, его духовник, издатель еженедельника «Белорусское Слово», в котором Коверда проработал три года, товарищи по гимназии, знакомые и т.д.—всего 21 человек.

Мать Бориса, Анна Коверда, дала следующие показания:
«В 1915 году мы были эвакуированы властями из Вильны... Мы жили в России до 1920 года... То, что он видел в Самаре, не могло создать в нем благоприятного для большевиков настроения... Он был свидетелем разгула Чрезвычайки... Сын моей сестры был убит большевиками. Борис часто об этом говорил с моей сестрой... Борис в Самаре был свидетелем, как расстреливали на льду нашего знакомого отца Лебедева... Борис много читал. По взглядам он был демократ... Борис был впечатлительным, тихим и скромным. Он работал на всю семью... Борис болел скарлатиной и дифтеритом, был в больнице шесть недель. Сразу после выздоровления взялся за работу... Когда Борис был еще 6-7-летним мальчиком, я иногда читала ему историю России... На него особенно сильное впечатление произвела история Сусанина. Он сказал мне: „Мама, я хочу быть Сусаниным"... Об убийстве я узнала из газет. Оно было для меня неожиданностью».

Директор гимназии Виленского Русского Общества сообщил следующее:
«В прошлом учебном году Коверда поступил в нашу гимназию в 7-ой класс... Я спрашивал учителей белорусской гимназии, отчего Коверда ушел из этой гимназии — и мне было сказано, что там часть учеников принадлежала к коммунистической партии, что Коверда выступал против своих товарищей и что на этой почве ушел... Я знал, что Коверда находится в очень тяжелых материальных условиях, что он вынужден работать... Мы мирились с частым пропуском уроков... и он хоть с трудом, но был переведен в 8-ой класс... Уже после Рождества он очень редко бывал в гимназии... Возник вопрос, что делать с Ковердой. 21 мая на заседании педагогического совета было принято решение об исключении Бориса Коверды... Мы были вынуждены это сделать на основании существующих правил... Исключение Коверды... было для меня тяжелой обязанностью... У него были слезы на глазах, когда он говорил, что хочет окончить гимназию, но не может платить... Коверда был тихим, спокойным, послушным, сосредоточенным и замкнутым... Как директор гимназии я могу сказать, что Коверда оставил в гимназии самые хорошие воспоминания... На этой неделе я разговаривал с товарищами Коверды. Они мне говорили, что встречались с Ковердой и рассказывали ему об экзаменах. Коверда загадочно говорил о том, что ему тоже предстоит сдать экзамен, и потом его товарищи объяснили, что этот экзамен—это его поступок. Общее мнение о Коверде гласило, что это человек безусловно идейный, не бросающий слов на ветер, сосредоточенный, впечатлительный, мягкий... Всем было ясно, что Коверда переживал что-то крупное, что-то ценное, какую-то тайну. Это было общее мнение товарищей Коверды по гимназии»...

Священникъ Дзичковский был духовником и законоучителем Бориса и охарактеризовал его как хорошего ученика и христианина: «Борис Коверда был христианином не только на словах. Он относился к закону Божию с особенным вниманием. Посещал церковь. Я видел, что он в семье получил религиозное воспитание и этим отличался от остальных моих учеников»...

Товарищи по гимназии Агафонов и Белевский пробыли с ним в одном классе два года и считали его замкнутым, набожным, скромным и симпатичным. Его любили и уважали, так как он приходил в гимназию усталый от работы. Коверда был противником большевиков и в Вильне выступал против них. Когда в Вильне шел советский фильм «Волжский бурлак», Коверда сказал, что такие картины не должны демонстрироваться и что следовало бы, как в Риге, сорвать демонстрацию. Коверда говорил, что он очень любит Родину и Родина находится в тяжелом положении.

После окончания выступлений остальных свидетелей защиты, которые ничего по сути дела не добавили, суд перешел к слушанию обвиняемого.

Коверда поднялся со своего места и громко и отчетливо стал рассказывать, на польском языке, свои воспоминания и впечатления детства в России, передавая обстоятельства и сцены бесправия, насилия, жестокости и террора. Во время этих показаний его постепенно охватило волнение и последние слова он проговорил почти плача. Но затем взял себя в руки и продолжал совершенно спокойно и твердо рассказывать о своей жизни в Вильне по возвращении туда в 1918 году.

В течение двух лет Борис работал экспедитором в белорусских левых газетах. В какой-то момент ему стало ясно, что работа этих газет ведется, как он выразился, «на червонцы, выкованные из церковных ценностей».
Перейдя в газету Павлюкевича, Борис начал читать о большевистской революции и о ее последствиях, прочитал книгу Краснова, сборник статей Арцыбашева, польские книги, в том числе и книгу о голоде и понял, кто виноват в том, что положение России дошло до того, что люди стали людоедами. Дальше привожу слова Бориса: «Еще в прошлом году я хотел ехать для борьбы с большевиками в Россию. Я говорил об этом моим друзьям. Не знаю, почему они умолчали об этом здесь перед судом. Но пришло время материальной нужды, и мне не удалось осуществить мой замысел. Но когда мое материальное положение укрепилось, я опять начал думать о борьбе и решил поехать в Россию легально. Я собрал немного денег и приехал в Варшаву, а когда мне было в этом отказано, я решил убить Войкова, представителя международной банды большевиков. Мне жаль, что я причинил столько неприятностей моей второй родине—Польше. Вот в газетах пишут, что я монархист. Я не монархист, а демократ. Мне все равно: пусть в России будет монархия или республика, лишь бы не было там банды негодяев, от которой погибло столько русского народа».

На этом закончились показания Бориса Коверды.

Прокурор Рудницкий начал свою речь с утверждения, что Коверда является русским не только по происхождению, языку и вероисповеданию, но и по «одушевляющей его экзальтированной, плохо понятой, ведущей на неверные пути, но тем не менее глубокой любви к своей стране».

Затем он продолжил: «На какую бы ошибочную дорогу ни завела его эта любовь, мы не можем не принять во внимание той правды, которая в нем живет, руководит его неопытным умом, его ошибочными, преступными шагами. Но, господа судьи, мы не можем преступление, убийство посланника Войкова, считать за спор сегодняшней России с завтрашней Россией или же России сегодняшнего дня с Россией вчерашнего дня, а тем более мы не можем считать, что наш приговор должен разрешить великий спор между двумя лагерями одного народа. Мы не можем ни минуты задумываться над вопросом, кто прав: сегодняшние правители России или же ее эмиграция, которая, измученная и раздраженная, как всякий лишенный своей земли человек, желает ввести какой-то другой порядок в России. Мы не можем ни разрешать, ни касаться этого спора не только потому, что никто из современников не в состоянии разрешить, за кем правда в великих исторических переворотах, но прежде всего потому, что это спор русских с русскими, спор внутри государства, борьба сил чужого общества.
Мы не можем также поставить вопроса, был или не был террористический акт Коверды вызван и оправдан террором в России. Мы не можем этот вопрос ставить так, как его поставил русский писатель, книга которого была для Коверды настольной. Мы не можем ставить вопрос, кто первый начал применять террор. Террор не является содержанием революции, он является излишне часто применяемым способом борьбы, и я думаю, что никогда история, отмечая завоевания или отдавая надлежащую дань революционным переворотам, не найдет слов признания или хотя бы оправдания террора. Безусловно, террор не умаляет завоеваний Великой французской революции, но все то, что она завоевала для человека и гражданина, не может узаконить и оправдать гибель десятка тысяч человеческих жизней.

Террористический акт является всегда преступлением. Человеческая справедливость должна его преследовать и наказывать виновных. Откинув в сторону те соображения, о которых я говорил выше, которые могли бы нарушить спокойствие, необходимое для вынесения приговора, мы должны подойти к настоящему процессу, как к процессу об убийстве посланника Петра Войкова Борисом Ковердой.

При этом подходе мы сталкиваемся сразу с понятием о вечной и никогда не исчезающей человеческой гордыне. Коверда убивает за Россию, от имени России. Право выступать от имени народа он присвоил себе сам. Никто его не уполномочивал ни на это сведение счетов, ни к борьбе от имени России, ни к мести за нее».

Заканчивая свое выступление, прокурор Рудницкий обратился к трем судьям со следующими словами:
«Коверде, господа судьи, следует дать суровое наказание, суровое даже, несмотря на его молодой возраст, ибо его вина весьма велика. Выстрел, произведенный им, убил человека, убил посланника, убил чужестранца, который на польской земле был уверен в своей безопасности. Этот безумный и роковой выстрел, последним эхом которого будет ваш приговор. Польская республика, которая будет говорить вашими устами, должна осудить и сурово наказать. Слишком тяжелое оскорбление нанесено ее достоинству, чтобы она могла быть мягкой и снисходительной. Она обязана быть суровой в отношении виновного, значит, и вам нельзя не быть суровыми.
Через несколько минут вы должны стать мыслью и совестью республики, болеть ее заботами, возмущаться ее гневом, карать ее мудростью. И если вы из-за милосердия, которое ей свойственно, захотите проявить снисхождение, взвесьте и помните, что это не вы, но она сама будет оказывать милосердие!»

На этом закончилось выступление прокурора, которое произвело на слушателей глубокое впечатление и, по-видимому, очень неприятно подействовало на Розенгольца.

Когда после прокурора заговорил первый защитник, Розенгольц покинул зал.

Бориса Коверду защищали четыре адвоката: три поляка (Недзельский, Эттингер и Пасхальский) и один русский по отцу и поляк по матери (Андреев).

Все четыре защитника прекрасно справились со своей задачей. Говоривший первым, адвокат Недзельский защищал Коверду по приглашению всех русских общественных организаций и учреждений в Варшаве.
Противопоставляя заповеди христианства догмам коммунизма, Недзельский сказал: «По подсчетам русского социалиста Мельгунова — уже в первый период большевицкого господства пало по приказу кровавой Чека миллион семьсот тысяч людей. Проходят годы, и каждый день поглощает новые жертвы. За все время, в течение которого кошмар большевизма висит над Европой—свершились только два акта мести; один в Швейцарии в 1923 г., когда убит был Воровский; другой — спустя четыре года на польской земле—убийство Войкова. Неужели эти две жизни являются таким ужасом в сравнении с миллионом семьюстами тысяч невинных жертв Чека? С десятками миллионов жизней, поглощенных по вине советского эксперимента, гражданской войной, голодом, нуждой и болезнями?"

Заканчивая свое выступление, адвокат Недзельский приходит к заключению, что столкновение между всемирной христианской культурой и попыткой большевиков вернуть человечество на путь варварства неустранимо, и, обращаясь к судьям, говорит: «Вот почему бремя великой исторической ответственности падает не на личность Бориса Коверды, а на весь тот строй, на совести которого уже столько преступлений и совесть которого еще запятнается не одной катастрофой, прежде чем наступит в мире победа правды и справедливости... Пусть на чашу милосердия будет брошен символ, который Коверда хотел защитить—крест, на котором написана заповедь „не убий". А если этого мало, то бросим на чашу весов любовь к родине, которой Коверда посвятил свою молодую жизнь. И чаша милосердия должна перевесить!»

Следующим выступал защитник Павел Андреев, который начал свою речь с оспаривания утверждения прокурора, что столкновение между Ковердой и Войковым — это борьба между двумя русскими, различно относящимися к состоянию своей родины: «Нет! Коверда страдал за несчастия своей родины, боролся за нее—Войков же не представлял родину Коверды, а созданное на крови и кровью питающееся государственное новообразование, которое даже со своих знамен сорвало имя России. Родина—это не только территория, не только совокупность людей. Родина—это комплекс традиций, верований, стремлений, святынь, культурных достижений и исторической общности людей и земли, ими населенной. Родина—это история, в которой развивается нация. А разве СССР может создать нацию? Нет!»

Опровергая следующую установку прокурора, Павел Андреев говорил: «Борис Коверда — жалкая пылинка—выступил против ужасной силы не во имя гордости, не во имя ненужного реформаторства, как это хочет видеть господин прокурор. Гордость?

Господа судьи, разве в этом мальчике, сидящем здесь на скамье подсудимых, можно усмотреть хотя бы тень гордости, этого сатанинского искушения? Разве вы не поняли, господа судьи, что Борис Коверда — это мальчик с чистой, кристальной душой, с голубиным сердцем; мальчик, способный на жертву, мальчик, которого на страшный поступок убийства толкнула не гордость, а любовь к неисчислимым массам сородичей, уничтожаемых, попираемых и убиваемых 111-им Интернационалом».

Третья защитительная речь блестящего варшавского адвоката Эттингера была наиболее сильной с юридической точки зрения и произвела большое впечатление своей аргументацией против подсудности дела чрезвычайному суду. Свое выступление Мечислав Эттингер начал следующими словами: «Господа судьи! Мы разделили между собой защиту, и моей задачей является представить вам наши выводы по вопросу о подсудности вам этого дела. Позволяет ли вам закон республики судить Коверду и наказать его согласно немилосердно суровым предписаниям о чрезвычайных судах? Можно ли лишать его тех гарантий, которыми пользуется подсудимый при обычном судебном разбирательстве и оценки его вины согласно принципам нормального закона?
По глубокому убеждению защиты, предание Коверды чрезвычайному суду противоречит закону. Мы требуем, чтобы вы исправили эту ошибку обвинения и направили дело на путь обычного разбирательства".

Последним выступал адвокат Франциск Пасхальский, который сравнил суд над Конради в Швейцарии с судом над Ковердой в Польше.

Он сказал, что Швейцария стала ареной процесса, во время которого прошел длинный ряд свидетелей, пополняя обвинительный акт против режима Советов. В условиях чрезвычайного суда в Варшаве защита не имела возможности использоваать рассеянных по Европе многочисленных свидетелей, которые при другом судопроизводстве своими показаниями могли бы дополнить сведения юного обвиняемого и взять на себя моральную ответственность за его поступок. Таким образом, рамки процесса были значительно сужены, что повлекло за собой удаление из судебного разбирательства всего, что происходит в Советской России, с которой Польша подписала мирный договор!

Заканчивая эту часть своего выступления, Пасхальский воскликнул: «Никто, однако, не может нам запретить здесь говорить обо всем, что Коверда пережил и что толкнуло его на убийство».

Вернувшись к воспоминаниям детства Бориса в советской России, защитник сказал, что, в отличие от взрослых, видевших многое, для детской души, которая впервые смотрит на мир, такая картина, как «ледяное крещение» в реке священника, оставляет неизгладимое впечатление и ложится в основу жизненного опыта ребенка.

Обращаясь к судьям, Пасхальский говорил: «Я не могу согласиться с господином прокурором, когда он отказывает личности в праве прокладывать пути истории. Для господина прокурора человек — это только незначительная крупинка, зернышко песка, гонимое временем. О нет! Мне кажется, что один пример Коверды, который записал свое имя в историю, является ярким опровержением такой теории».

Свою речь Пасхальский закончил следующими словами: «Господа судьи, я верю, что ваш приговор, в котором должно заключаться величие народа, покажет миру, что Польша, памятуя свои страдания, умеет понимать чужое горе!»

Речью Адвоката Пасхальского закончились выступления четырех защитников Бориса Коверды.
После этого суд предложил Борису последнее слово, от которого он отказался.

После выполнения последних формальностей суд удалился для совещания. Как я уже писал, обсуждение и вынесение приговора не заняли много времени.

Окружной суд в Варшаве, в качестве чрезвычайного суда, в составе председателя, двух судей и секретаря вынес приговор в документе, озаглавленном: «РЕШЕНИЕ СУДА, 15 июня 1927 года, от имени РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ ПОЛЬСКОЙ».

На основании признания обвиняемого и показаний свидетелей, суд нашел вину Коверды совершенно доказанной.
Более подробной мотивировки потребовал поднятый защитой вопрос о подсудности дела Коверды суду в порядке чрезвычайного судопроизводства. После детального разбора статей закона и обстоятельств покушения суд пришел к выводу, что «все сомнения о подсудимости дела об убийстве Войкова чрезвычайному суду следует признать несущественными во всем их объеме». Две резкие ноты советского правительства от 7 и 11 июня несомненно сыграли свою роль в этом решении суда.

В вопросе о размере наказания суд постановил, что нет необходимости применения самого сурового наказания (смертной казни), но нашел нужным приговорить Бориса Коверду к бессрочным каторжным работам.
Однако, принимая во внимание принцип исправления преступника и смягчающие вину обстоятельства, как-то: молодость подсудимого, его нравственные достоинства, глубокий патриотизм и понимание им страданий его сородичей, суд постановил: «Обратиться через господина министра юстиции к господину президенту Речи Посполитой с ходатайством о замене Коверде бессрочных каторжных работ теми же работами на пятнадцатилетний срок».

Так закончился суд над Борисом Ковердой.

Как я уже писал, покушение на полпреда Войкова и суд над Борисом Ковердой вызвали большой интерес в русской заграничной, польской и европейской прессе.

Присутствие 120 журналистов на суде говорит о необыкновенном внимании, оказанном западной общественностью этому событию.

После суда Коверда для многих превратился в героя; со всех сторон на его имя посылались приветствия; газеты сообщали подробности его пребывания в тюрьме.

Белая эмиграция ликовала; создавался своего рода культ Коверды, и даже появились высказывания о роковой связи между преступником и мстителем и о неизбежности судьбоносного события.

Я прекрасно помню, как один из моих товарищей разделил обе фамилии на две части,—«Вой/ков» и «Ков/ерда»,—написал фамилию «Войков» над фамилией «Коверда» и прочитал в вертикальном направлении те же фамилии, что и в горизонтальном. После этого ему нетрудно было меня убедить в том, что смерть Войкова от руки Коверды была предопределена судьбой.

Приведу для примера два отклика белой русской эмиграции на казнь Войкова: один более аналитический, другой эмоциональный.

Первый отклик принадлежит перу С. Л. Войцеховского, присутствовавшего в зале суда в Варшаве.
«Борис Коверда выступил против большевиков во имя поруганной Родины, во имя той России, которая была и будет вновь. В поступке Коверды, в наличии смелости и патриотизма в молодом русском поколении, приходящем на смену усталым бойцам,—залог ее возрождения».

На Дальнем Востоке поэтесса Марианна Колосова посвятила Борису Коверде следующее стихотворение:

РУССКОМУ РЫЦАРЮ.
С Дальнего Востока—в Варшаву,
Солнцу—привет из тьмы!
Герою воспетому славой —
В стенах варшавской тюрьмы.
Золотыми буквами — Имя
На пергаменте славных дел.
И двуглавый орел над ними
В высоту голубую взлетел!
Зашептались зеленые дали...
Зазвенела Русская ширь...
Ты — литой из блестящей стали
Из старых былин богатырь!
И закорчился змей стоглавый,
Видно пули страшней, чем слова?
И под стены старой Варшавы
Покатилась одна голова...

Нам еще отрубить осталось
Девяносто девять голов...
Но нам ли страх и усталость?
На подвиг каждый готов!
И огнями горит золотыми
Путеводная наша звезда —
Дорогое, любимое имя:
«Русский рыцарь Борис КОВЕРДА!»


Окончился суд в Варшаве, интерес к судьбе Бориса Коверды стал постепенно спадать, и только его выход из тюрьмы в 1937 г. на время оживил воспоминания о событиях между 7 и 15 июня 1927 года. Отгремела вторая мировая война и затмила в памяти людей многое, что было до нее.

За исключением дружеских бесед, Борис Сафронович все эти годы хранил молчание по поводу событий, в которых он был главным действующим лицом. Только в 1984 году, сознавая важность восстановления исторической истины и, возможно, предчувствуя, что его жизнь подходит к концу, Борис Сафронович написал статью под заглавием «Покушение на полпреда Войкова 7 июля 1927 года».

Эта короткая статья, названная автором «свидетельским показанием», написана языком делового отчета и почти полностью ограничивается передачей фактов и событий.

О самом важном решении во всей своей жизни Борис Сафронович пишет так:
«В моих беседах с Павлюкевичем и Яковлевым мы все чаще обсуждали план покушения на Войкова и в конце концов, к началу 1927 года, я выразил желание совершить это покушение».*

Я думаю, что невозможно проще и скромнее сказать о решении, которое могло стоить жизни 19-летнему юноше.

В своем выступлении перед судом адвокат Пасхальский сказал: «Удивительное в этом ребенке (Борисе) соединение чего-то взрослого и чего-то совершенно детского».

Я считаю, что «взрослый» Борис проявил необыкновенную убежденность, настойчивость и хладнокровие, проведя 14 одиноких дней в Варшаве без сообщников, руководства и опыта, выискивая способ привести свое намерение в исполнение и поднимая руку с револьвером на страшное дело убийства другого человека. А Борис «ребенок», после того, как Войков упал смертельно раненый, остался стоять на перроне, просто и твердо веря, что сделал правое дело.

На суде Борис решительно и спокойно заявил, что действовал сам, без сообщников, что несомненно принесло ему более строгий приговор. Признай он, что инициаторами покушения были два известных в Польше антикоммуниста, суд бы совсем по другому отнесся к его участию в покушении, строго наказавши взрослых вдохновителей и значительно мягче молодого исполнителя. Такое моральное качество Бориса я назову — верность слову, даже в ущерб самому себе...

Вся же последующая жизнь Бориса Сафроновича может послужить примером скромности любому из нас.
В моих глазах идейность, стойкость, верность и скромность являются неотъемлемыми качествами настоящего героя...

В этом году исполняется 70 лет со дня захвата власти большевиками и 60 лет со дня казни на варшавском вокзале видного большевика и одного из организаторов убийства царской семьи Петра Войкова. За эти годы выросло два поколения русских людей в Советском Союзе и заграницей.

Громадное большинство из них не знают имени Бориса Коверды и не слышали о его героическом поступке. На национальном русском зарубежья и особенно на нас, кадетах, лежит моральная обязанность сохранить память о нем до того дня, когда русские историки получат доступ ко всем архивам и смогут вынести беспристрастный суд о вооруженной и идеологической! борьбе сторонников и противников коммунизма.

Уже сейчас слышны молодые голоса из Советского Союза, которые признают, что правда на нашей стороне. Я совершенно уверен, что суд истории прийдет к такому же заключению и что новая Россия сохранит имя Бориса Коверды наряду с именами других борцов за свободу и достоинство русского народа.

Алексей Боголюбов
кадет 17-го вып. Р.К.К.1
17 мая 1987 г.
* Нина Алексеевна, супруга Бориса Сафроновича, говорит, что были колебания Польша сначала Войкова послом не приняла, по-видимому из-за его участия в убийстве царской семьи. Говорили, что Войков носил перстень на руке, снятый с царских мучеников. ** Факт участия Войкова в убийстве царской семьи повлиял на решение Бориса Коверды.

Библиография

1. Дело Б. Коверда, июнь 1927 г. (Книгоиздательство «Возрождение», Париж).
2. Убийца тов. Войкова перед польским судом (Государственное издательство, Москва, Ленинград, 1927).
3. Покушение на полпреда Войкова 7 июня 1927 года, статья Бориса Коверды; «Русская Мысль», февраль 1984 г. и журнал «Часовой».
4. Газеты.

Источник: http://www.xxl3.ru/kadeti/koverda.htm