КУПИТЬ

С.В. Марков. Покинутая Царская Семья

Утром я прочел в приказе: В 5 часов дня в помещении офицерского собрания штабс- ротмистр Алексеевский прочтет доклад на тему: "Что такое демократическая республика?".

На лекцию собралось порядочное количество офицеров. Содержание доклада было возмутительно. Из уст лектора, небольшого роста человека с рачьими усами, плешивой головой и черными, безпокойно бегающими глазками, с ужимками митингового оратора, неслись проклятия "сгинувшему царизму" и восторженные хвалы "исполину-народу, сбросившему трехсотлетнее ярмо самодержавия".

Один из моих соседей сообщил мне биографию сего замечательного господина.

В 1905/1906 поступил в Н-ское Кавалерийское училище караим Коган. Учившись прекрасно 2 года, накануне производства он оказался евреем из Бердичева. Случился невероятный скандал! В это время через Н-ск проезжал Государь Император, и юнкер Коган подал на Высочайшее Имя прошение, и Государю благоугодно было, принимая во внимание отличные успехи юнкера Когана, согласиться на переход его в Православие и на перемену фамилии Когана на Алексеевский, в честь Наследника Цесаревича.

Прошло 10 лет, и вот штабс-ротмистр Алексеевский, обласканный в свое время Императором и всем Ему обязанный, сделался первым членом Совета солдатских депутатов, предавая проклятиям "кровавую тиранию" и выливая ушат грязи на своего Благодетеля-Монарха. И этот господин в сегодняшней лекции решил напитать офицеров республиканской белибердой, восхваляя неисчислимые блага республиканского режима.

Но вышло напротив. Аудитория весьма недружелюбно встретила лекторские вопли и делала громкие, резкие и определенные замечания, ничего хорошего не предвещающие оратору. К середине лекции не оказалось и половины ранее присутствовавших. Все понемногу стали расходиться. Я тоже собрался уходить:

• Ваше Вскоблагородие! Вас председатель Совета солдатских депутатов желает видеть! - раздался за мной голос бравого вестового.

Я вышел в переднюю. Передо мной стоял опрятно одетый татарин с типичным лицом ялтинского проводника, с бриллиантовым перстнем на указательном пальце правой руки.

• Здравствуйте, что вам угодно?
• Здравия желаю, господин корнет! - господин председатель попытался протянуть мне руку.

Я пристально посмотрел на него и спокойно положил свою руку в карман. Рука его повисла в воздухе и, как-то стыдливо, исчезла. Он смутился.

• Видите ли, собственно говоря, извиняюсь, что вас безпокою, но нам очень интересно было бы узнать, что делается в Петербурге.
• Понимаю... Но кому это, нам?
• Мне и моим товарищам делегатам!
• Прекрасно, приходите через час ко мне в гостиницу, и я вам подробно расскажу, что мне пришлось пережить в эти незабываемые дни! А пока честь имею кланяться.

Бекиров рассыпался в благодарностях, но я прервал его:

• Итак, через час, - повернулся и пошел обратно в собрание.

Через час я был дома и ожидал "почетных" гостей. Вскоре они появились. Кроме Бекирова, пришли еще два солдата и, к моему удивлению и изумлению, особа женского пола в яркокрасной кофте, в которой я опознал еврейку, игравшую ночью на бильярде в общественном собрании и так блестяще аттестованную ротмистром Бухариным. Я любезно осведомился у мадемуазели Канель (такова была фамилия у этой особы) о целях ее прихода.

• Я представительница Совета рабочих депутатов, - с достоинством ответила мне она.

Пригласив жестом своих посетителей сесть, я совершенно честно и правдиво описал все мои переживания за последние три недели. Конечно, опустив все, что касалось Царского Села, я, как мне повелела совесть, в ярких словах дал понять делегатам, что все случившееся есть величайшее несчастье для нашей Родины и что при создавшемся положении мы войну безусловно проиграем, так как дисциплина в армии в корне подорвана и восстановить ее только может диктатура, учрежденная на все время войны. Не преминул я вскользь пройтись по части евреев, принявших столь деятельное участие в перевороте. Товарищ Канель кусала губы, когда я говорил о ее соотечественниках, и, наконец, вскочив со стула, заявила:

• Тут вы затрагиваете специальные вопросы, меня не интересующие, - и, удостоив меня небрежным кивком головы, вышла из комнаты.

У меня стало легче на душе, и я продолжал рассказывать дальше. Часа два продолжалось наше собеседование, пока я совсем не охрип и, извинившись перед моими слушателями, надел фуражку и вышел с ними на улицу.

Бекиров, как и в первый раз, рассыпался в благодарностях, и его спутники не отставали от него.

• Единственной властью пока является Временное Правительство, и его следует поддерживать, так как иначе к той анархии, каковая грозит нам, мы придем с молниеносной быстротой. Благодарить меня не за что. Я был очень рад дать вам интересующие вас сведения. Да потом и время теперь такое: сначала благодарят, а потом арестовывают... Ведь вы же не можете гарантировать мне того, что меня не арестуют? - Товарищи были окончательно убиты моим заключительным словом.
• Нет... что... вы... помилуйте..! - бормотали они.
• Итак, помните все то, что я сказал вам, и да не даст Господь, чтобы все мои предположения оправдались! Спокойной ночи.

На этом я расстался с делегатами и вернулся в собрание, чтобы убить как-нибудь остаток вечера. Не успел я войти в карточную комнату, как ко мне подошел маленький коренастый полковник Б. 12-го Стародубовского полка и проговорил:

• Корнет! Немедленно отправляйтесь домой! Командир полка приказал Вас арестовать!
• Вернее, Совет солдатских депутатов, господин полковник, - ответил я ему. Полковник только безнадежно махнул рукой.

По темным улицам я быстро дошел до своей гостиницы. Заперев дверь на ключ, я зажег свечу и при свете мерцающего огарка убедился, что мои четыре автоматических пистолета находятся в полной боевой готовности под моей подушкой на кровати, а пятый, как всегда, в кармане.

Под окнами раздался глухой шум толпы. В темноте, при свете тускло мерцавшего фонаря, у входа в гостиницу я различил толпу солдат. Среди серых шинелей терлись какие-то штатские. Слышались крики:

• Чего там копаются! Давайте его, контрреволюционера! Провокатель! Все они такие, попили нашей кровушки!

Деревянная лестница застонала и затрещала под напором хлынувшей на нее толпы.

• Назад! Я здесь начальник.

В ответ раздались угрожающие возгласы. В дверь кто-то громко постучал. Преувеличенно спокойно я сказал:

• Чего там ломитесь, сейчас, - и я открыл дверь.

В комнату вошел в шинели, при полой боевой амуниции дежурный по полку корнет Р. Он взял под козырек:

• По приказанию временно командующего полком вы арестованы!
• Пре-к-р-асно, - ответил я и тихо добавил, - я уже знаю за что.

Корнет Р. повернулся и вышел в коридор. Я встал в дверях и твердо решил никого больше в комнату не впускать.

• Так вы знаете, за что вы арестованы? - раздался голос в полумраке коридора, и я узнал в говорившем одного из солдат, бывших у меня перед ужином.
• Нет, не знаю, - громко и резко ответил я.
• Как не знаете? Вы только что сказали...
• А я вам повторяю, что не знаю. Быть может, за то, что я призывал вас поддерживать Временное Правительство?

Это мое спокойное и ироническое замечание заставило его растеряться. Около моей двери появился какой-то солдат с винтовкой, несколько других просунулись в коридор.

• Спокойной ночи, господа! - я хлопнул дверью и дважды щелкнул ключом.

На лестнице слышались возгласы:

• Одного часового мало! Нужно около окон поставить. Нас при старом режиме в карцерах давили, а тут домашний арест!
• Я сам знаю, что мне нужно делать! Вон отсюда! - распоряжался корнет Р.

Постепенно толпа стала расходиться, и все стихло, только по коридору раздавались мерные шаги часового.

Проснулся я около 10 часов утра. Умывшись и одевшись, я вышел в коридор. К моему удивлению и удовольствию, часовой оказался моим однополчанином. По его смущенному лицу я понял, что он и не подозревал, что окарауливает своего офицера. А когда я объяснил ему, что причиной моего ареста является Бекиров, он совсем растерялся; я же был очень доволен, что смог немного поагитировать среди своих татар. Товарищи, по-видимому, поняли свою ошибку, и смена караула пришла уже русская, и мне было непонятно, каким образом они смогли изменить наряд. Но и новый часовой оказался недурным и услужливым солдатом. Он, по моему приказанию, притащил мне от хозяйки самовар и, ничтоже не сумняшеся, оставил на время свою винтовку в углу моей комнаты.

Около 11 раздался стук в дверь, и в щель просунулась голова Бекирова, с приятной улыбочкой сообщившего мне, что скоро меня поведут на допрос.

Я поблагодарил его за любезное сообщение и напомнил, что все мои предположения оправдались, так как я уже арестован. Он ничего не ответил и исчез. Около часу дня ко мне пришел новый дежурный офицер, корнет В-ский, сообщивший, что мой допрос будет происходить в помещении Волостной Управы.

С ним я вышел на улицу, и мы направились к маленькому, находившемуся шагах в трехстах от моей гостиницы, дому с красным флагом на воротах. Пройдя через маленькие сени, я очутился в комнате, где должен был произойти мой допрос.

В комнате компания собралась пестрая. В левом углу рядом со столом, за которым сидел военный доктор, которого я видел играющим в карты в Общественном Собрании, сидели, развалившись и раскуривая цигарки, три солдата из Совета, из коих двое были у меня накануне с Бекировым. За столом военного доктора, который, видимо, был председателем столь своеобразного судилища, сидела какая-то мужеподобная женщина с университетским значком, приколотым к защитной кофте военного покроя.

По левую руку доктора сидел седобородый старик в судейской тужурке, как потом я узнал, местный мировой судья. В правом углу комнаты сидели 12-го Др. Стародубовского полка полковник Б. и 12-го Ул. Белгородского полка полковник К. Около стен жались какие-то штатские и несколько солдат, по-видимому, просто любопытные.

Почтительно поздоровавшись с обоими полковниками и мировым судьей, я на ходу сунул руку доктору и его даме, а в сторону делегатов бросил небрежное:

• Здрасте!

Спросив у полковника Б. разрешения сесть, я сел на стул против доктора, но сейчас же встал и, в упор посмотрев на делегатов, пускавших дым кольцами по направлению к сидевшим полковникам, демонстративно аффектировано спросил у полковника Б. разрешения курить и снова сел на свое место.

• Что вам угодно от меня? - громко и отчетливо обратился я к доктору.

Он немного замялся.

• Видите ли... собственно говоря... нам интересно узнать о том, что вы рассказывали о событиях в Петрограде в собрании.

Я хотел было ответить ему, что его, собственно говоря, мои разговоры в собрании не касаются, так как офицерское собрание - это "святая святых" офицерства, но, не желая с места вступать в пререкания, ответил:

• Сделайте ваше одолжение, я из моих рассказов секрета не делаю.
• Сначала нужно записать фамилию, место и год рождения и, вообще, все прочее? - обратился доктор к мировому судье.

Последнему, видно, было как-то не ловко и не по себе, и он только молча кивнул головой.

Я с первого взгляда убедился, что господа судьи кустарного производства и поэтому, чтобы избежать излишних вопросов, решил взять инициативу в свои руки и начал свой рассказ.

Г-жа Павловская (такова была фамилия дамы, сидевшей по левую руку от меня), бывшая по профессии, как я впоследствии узнал, народной учительницей, во время моего рассказа все о чем-то справлялась в своей записной книжке, лежавшей на столе. Она поминутно перебивала меня и задавала самые разнообразные вопросы.

Я разговаривал с нею пренебрежительным тоном, через плечо, заставляя ее повторять свои вопросы по несколько раз, что ее крайне нервировало. В выражениях я не стеснялся и безпощадно ругал товарищей-солдат и товарищей- матросов, одних за разгром и ограбление "Астории" и за варварскую расправу с полицией, Других за Кронштадтские зверства. Доктор молчал, делегаты злобно исподлобья смотрели на меня. Наконец Павловская не выдержала:

• Вы сгущаете краски, я не могу себе представить, чтобы свободный народ дошел до такого безобразия...

Меня прорвало:

• Сударыня, я весьма жалею, что вас не было со мной в "Астории" и что вам не пришлось в полуголом виде проехаться в Думу с проститутками. Кроме того, я поражен, как вам, сорокалетней женщине, окончившей пять университетов, не стыдно задавать такие нелепые вопросы, какие вы все время задает мне, восемнадцатилетнему корнету, окончившему всего лишь военное училище. Я бы постыдился на вашем месте.

Павловская покраснела, ей было не больше 26-28-ми лет, а мое замечание о ее сорокалетнем возрасте сразило ее.

Полковник и мировой судья едва сдерживались, чтобы не расхохотаться.

Вскоре П. встала и, извинившись, покинула зал заседания.

Я думал, что мне станет легче, но не тут то было. Делегаты, разозленные на меня, подвергли мою персону совместно с доктором перекрестному допросу, все время силясь доказать, что я оскорбил священных революционных героев.

Но это им не удалось. Пытались доказать, что я агитировал против законной власти в лице Временного Правительства, но из этого ничего не вышло. Допрос продолжался добрых четыре часа. Наконец, один из делегатов, справившийся в своей записной книжке, изрек:

• Вы сказали, господин корнет, что достаточно одной или двух кавалерийских дивизий, чтобы успокоить всю эту сволочь!

Я не потерялся:

• Да, но я сказал: для того, чтобы успокоить всю ту сволочь, которая громила "Асторию", грабила иностранных офицеров, издевалась над женщинами, делала самочинные обыски и искала пулеметы в ночных столиках, вот для этой сволочи достаточно было кавалерийской дивизии.

Эффект заданного вопроса сразу пропал, делегаты притихли, доктор что-то злобно буркнул себе под нос.

Наконец, полковник Б., видя, что я начинаю сдавать и буквально еле сижу от усталости, прервал мои объяснения и предложил доктору кончить допрос, с чем последний согласился, и меня вскоре отпустили домой, но в сопровождении дежурного офицера.

Так громко началась моя служба, вернее, мое пребывание в запасном полку. Подчеркиваю - "пребывание", так как результатом моего допроса и суда, на котором обсуждался вопрос, каким образом обезвредить меня, было компромиссное предложение полковников Б. и С. временно никуда меня не назначать против предложения товарищей делегатов, желавших отправить меня или в военную тюрьму в Киев, или на гауптвахту в Харьков, или же, наконец, были и такие голоса, которые требовали моего отправления в Петроград в Государственную Думу.

Заседание суда продолжалось почти всю ночь, и нашим штаб-офицерам удалось отстоять меня. Было принято постановление, по которому предлагалось командиру полка сделать мне внушение за грубость выражений, допущенную мною по адресу совершившейся великой революции и ее героев, а временно никуда не назначать, так как я могу оказать растлевающее влияние на своих подчиненных. Вследствие этих долгих дебатов мне пришлось просидеть под арестом лишних 20 часов, после чего я был выпущен, и мое освобождение было радостно встречено почти всем офицерством полка.

Я говорю почти, так как оказалось, что штабс-ротмистр Алексеевский-Коган в полку имеет единомышленника в лице поручика 12-го Стародубовского полка Иванова. Этот субъект с момента революции втерся в Совет солдатских депутатов, играя на дешевой популярности, и, что хуже всего, был доносчиком и осведомителем Совета о том, что творится в офицерском собрании, о настроении офицерства и о разговорах, происходивших между нами.

К стыду нас, русских офицеров, бывших в 8-м запасном полку, и наших штаб- офицеров, которым надлежало так или иначе прекратить возмутительную деятельность этого негодяя, раскрыл его подлую роль прикомандированный к полку прапорщик Кедржинский, поляк по происхождению, уже пожилой человек, с университетским образованием и в свое время имевший много общего с военной службой.

На одном из офицерских собраний он в краткой, но весьма выразительной речи без всяких стеснений, не считаясь с присутствием Иванова, во всеуслышание заявил, что таким офицерам, как поручик Иванов, не пристало носить офицерский мундир и что мы, офицеры, должны ему сказать:

- Вон из офицерского собрания!

Кедржинский был бурно приветствован собравшимися офицерами, Иванов пытался что-то сказать, но ему не дали говорить, и он покинул собрание.

В конце заседания к зданию полка подошла довольно большая толпа солдат. Оказалось, что Иванов успел наябедничать в Совет, и солдаты пришли требовать объяснения у Кедржинского. В открытые окна к нам доносился глухой ропот толпы и отдельные крики:

• Давайте сюда прапорщика Кедржинского и провокателя корнета Маркова второго!

Это звучное прибавление к моей фамилии появилось в полку после того, как в одном приказе, где упоминалось обо мне, писарь напечатал "корнет Марков второй", хотя я был в полку единственным, носившим эту фамилию. По-видимому, кто-то из писарей желал меня спровоцировать в глазах безмозглой солдатской массы и этой прибавкой к моей фамилии установить мое родство с членом Думы Н. Е. Марковым 2-м. Попытка, на первый взгляд, идиотская, но имевшая кое-какие результаты. По этому поводу мною был подан соответствующий рапорт командиру полка, и в приказе появилось следующее:

Корнета Маркова, ошибочно упомянутого в приказе от.., как корнета Маркова 2-го, впредь называть Марковым. Основание рапорта и т. д.

Кедржинский и я, сопровождаемые офицерами, вышли на широкое крыльцо собрания. Толпа шумела и волновалась, слышались даже угрожающие возгласы.

Кедржинский попросил слово и, когда толпа немного успокоилась, с огромным подъемом сказал блестящую, понятную для солдат речь, сравнив типов, подобных Иванову, и их действия с накипью, которая образуется при варке борща и которую хороший кашевар ложкой снимает и выбрасывает в помойное ведро. Он просил собравшихся солдат ответить, что сделали бы они со своим сотоварищем, который доносил бы на них нам, офицерам? Ответа не было. Его дал Кедржинский.

• Если бы вы, братцы, имели право, вы бы такого солдата выкинули из своей среды.

Громовые крики: Правильно! - вырвались из сотни грудей, и демонстрация против нас кончилась овациями по адресу не растерявшегося Кедржинского.

Иванов пытался вызвать Кедржинского на дуэль, об этом писались протоколы, но все кончилось тем, что он получил от Совета солдатских депутатов командировку в Петроград для ориентировки Совета о положении дел и для выражения приветствия от 8-го Зап. Кав. полка Гос. Думе по поводу совершившейся великой революции, и уехал, избавив нас, таким образом, от своего гнусного присутствия. Впоследствии, как мне передавали, он в полк обратно не вернулся, а устроился не то адъютантом, не то ординарцем к подобному, как он сам, негодяю, растлителю армии, военному министру и главковерху Керенскому.

Огромное большинство офицерства было враждебно настроено ко всему совершившемуся и явно монархическое. Печальным явлением в нашей среде было то, что несколько штаб-офицеров кадра запасного полка и дватри человека из действующих полков, которые в душе сочувствовали нам, но внешне вели себя возмутительно. Они заискивали у солдат и афишировали красными бантами свою вящую революционность, даже эфесы шашек с вензелями Государя обматывали красными тряпками.

На меня лично эти господа смотрели, как на зачумленного. Я же ко всему тому, что творилось вокруг меня, относился безучастно и безразлично, твердо решив при первом удобном случае уехать из полка и покинуть военную службу, так как продолжение таковой при создавшихся условиях считал для себя совершенно неприемлемым и безсмысленным, ибо ясно сознавал с самого начала "великой безкровной", что войну мы проиграли. Продолжать же игру в солдатики в угоду и на пользу новоявленным вершителям судеб просто не желал.

Не получая никакого назначения, я имел массу свободного времени и наблюдал жизнь полка. Гостиницу я покинул и нанял себе маленькую комнату около базарной площади, недалеко от собрания.

Приехал из Крыма мой любимый денщик Халил. Моя встреча с ним была очень сердечна. Как часто теперь, на чужбине, я вспоминаю этого образцового солдата, оставшегося верным заветам, вложенным его доблестным начальником, ныне покойным генералом от кавалерии графом Келлером.

Привязанный ко мне, как родной, в дни моего одиночества в Новогеоргиевске, когда я сидел в своей комнате, погруженный в невеселые и тяжелые думы, он прекрасно понимал мои душевные переживания и был моим единственным утешителем. Халил плакал, как ребенок, когда я рассказывал ему о Царском Селе. Огромных трудов мне стоило удержать его от расправы с Бекировым. виновником моего ареста. Но он обещал мне, что рано или поздно он с ним разделается и отомстит за меня. Впоследствии он сдержал свое обещание.

Как-то раз утром Халил, принеся мне обычное кофе, остановился перед моей кроватью. Он был мрачен и чем-то возбужден. Я спросил его, что случилось.

• Я, Ваше Высокоблагородие, думал... много думал.
• О чем же ты думал? - спросил я.
• Я думал, как бы было хорошо, если бы Валидэ¹ была бы теперь нашей Царицей; Царя теперь не хотят, так пускай Валидэ будет Царицей. Ведь это можно сделать, Ваше Высокоблагородие, и татары в этом помогут.

г-----------------------------------------------------

¹ Валидэ (Мать народа) - так называли всадники Крымского Конного Ее Величества полка своего Шефа, Государыню Императрицу Александру Феодоровну.

L

Я был до глубины души тронут таким мировоззрением моего любимца и постарался растолковать ему как все случившееся, так и создавшееся положение, подчеркнув, что теперь не время об этом думать, а надо все силы свои напрячь к тому, чтобы как Валидэ, так и всю Ее Семью вырвать из заключения и дать Ей тихую и спокойную жизнь.

Халил очень внимательно выслушал мои объяснения и, когда я окончил, заявил:

- Я все понял... Я буду думать!

Через несколько дней он конфиденциально сообщил мне, что он говорил со своим двоюродным братом, приезжавшим из Табурища, где стояли наши маршевые эскадроны, и с тремя своими приятелями еще по службе в дивизии, и они все согласны пойти за мной на помощь Валидэ.

Я горячо поблагодарил его за его верность нашему любимому Шефу и просил передать его друзьям, что, когда нужно будет, я непременно воспользуюсь их услугами в святом для нас всех деле.

В начале апреля я получил из полка известие, доставившее мне много радости и глубокое нравственное удовлетворение. Мне сообщали, что штабс-ротмистр Губарев, которому я передал в Петербурге рапорт командиру полка об аудиенции у Ее Величества четвертого марта, в двадцатых числах марта прибыл в полк и передал его по назначению. Результатом моего рапорта был приказ по полку, в котором сообщалось, что корнет Марков имел счастье 4 марта представляться нашему горячо любимому Державному Шефу и т. д., передал благодарность Ее Величества полку за верную службу, Ее прощальный привет и приказ снять Шефские вензеля. На основании этого командир полка, доводя об этой последней священной воле Ее Величества, приказал снять вензеля, которые полк до этого дня продолжал носить.

Насколько я знаю, наш Крымский полк был единственным во всей Императорской армии, снявший вензеля по личному приказанию Шефа, и я был счастлив, что помог родному полку облегчить этот тяжелый для него шаг расставания с отличиями, которыми мы все так гордились и так высоко чтили.