Оказывается, порой для достижения творческих высот не возбраняется много сибаритничать, лениться, валяться целыми днями на диване, наедаться до отвала. Однако небольшое уточнение: если вы – Иван Андреевич Крылов.

Хитрец он был изрядный. Ленью прикрывался, чтобы еще больше подчеркнуть свое дарование. Всем своим видом показывал, что целый день ловит мух, бездумно глядит из своего окна на прохожих, кормит голубей и воробьев или ходит по гостям. «Бездельничает, а какие перлы выдает! – шептались дамы и господа, рассматривая в лорнет громадного, растрепанного толстяка, словно видели впервые. – Читали намедни басню Ивана Андреевича в «Утренних часах»? Чудо, как хороша, да и смешна к тому же!»   

На самом же деле Крылов работал много, усердно, придерживаясь старинного правила: «Cent fois sur le metier remettez votre ouvrage» – «Сто раз переделай свою работу».

Свеча на его письменном столе не затухала порой до самого рассвета. Но о своих напряженных усилиях не распространялся, о них знали лишь немногие.

«Напрасно воображают, что легкие стихи его сами текли с пера…» – писал поэт и критик Петр Плетнев. Небольшой, но красноречивый пример: только к басне «Кукушка и Петух» было найдено около двухсот строк черновых набросков автора. И это при том, что произведение миниатюрное, уместившееся в двадцать одну строку. Антон Дельвиг подшучивал над стараниями Крылова, сравнивая его со столичным щеголем, который заставляет сво­его портного перешивать одно и то же платье по не­скольку раз.

Был Иван Андреевич самородком. Истинным, русским.

Крылов нигде не учился, всего достиг сам. Книги глотал, как котлеты, борщи и пироги. Недурно знал математику. Способности к иностранным языкам являл необыкновенные. Латинский, правда, почему-то не жаловал. Лишь по одному учебнику освоил французский язык. Когда ему было уже за пятьдесят, принялся за греческий и снова не оплошал. «Без помощи учителя, в несколько месяцев узнал все грамматические правила, – вспоминал Петр Плетнев. – После, с лексиконом, прочитал он некоторых авторов, менее трудных; наконец, восходя от легкого все выше и выше, он уже не затруднялся в чтении Гомера».

Казалось, он мог освоить любой предмет, за который брался. Крылов выучился скрипичному искусству: по свидетельству фрейлины императорского двора Александры Смирновой-Россет, «сам играл в квартетах Гайдна, Моцарта и Бетховена, но особенно любил квартеты Боккерини».

Ступив на литературный путь, Иван Андреевич долго озирался, присматривался. Стал драматургом и вскоре обрел на этой стезе немалую известность.

Его пьесы «Модная лавка» и «Урок дочкам», в которой высмеивалось пристрастие дворян к заморским нравам и привычкам, шли под овации. Числится за Крыловым и опера «Илья богатырь», которая шла в Санкт-Петербурге с немалым успехом. Однако окунулся он в басню, правда, не сразу – терзался сомнениями, что не выдюжит в новом жанре, опозорится, станет предметом насмешек…

Неистово работал, но и часто рвал в клочья свои сочинения. Спор Крылова с судьбой решил известный поэт Дмитриев, к которому Иван Андреевич пришел за советом. Он, слывший мастером сложения басен, изучив бумаги, исписанные беглым почерком Крылова, благосклонно кивнул: «Это истинный ваш род. Остановитесь на этом литературном жанре».

Сквозь толщу столетий спасибо Ивану Ивановичу Дмитриеву! Он не побоялся, что благословляет конкурента, который если не затмит его, то приберет к рукам немалую часть читательской массы, вниманием которой тот прежде безраздельно владел. А, может, просто не думал Дмитриев, что Крылов достигнет таких высот…

Были и другие баснописцы – Александр Сумароков, Иван Хемницер, Александр Измайлов. Но Дмитриев возвышался над ними. Потом появился Крылов, и со страниц его произведений повеяло легкостью слога и свежестью мысли. В одной из своих басен Крылов писал: «Люблю, где случай есть, пороки пощипать». Так и поступал всю жизнь.

Кто сильней, кто искусней: Дмитриев или Крылов? – подобную дилемму решали тогда российские любители поэзии и критики. Одни по-прежнему превозносили первого, другие отдавали предпочтение второму. Третьи, как поэт Петр Вяземский не склонялись ни к одному, ни к другому, скрывшись за завесой словесного изящества: «Иван Иванович (Дмитриев – В.Б.) написал несколько превосходных басен. Скипетр – в руках законного царя: горе и стыд самозванцам! Разумеется, здесь дело идет не о Крылове: он счастливый смельчак, бесстрашный наездник, который, смеясь законам, умел приковать победу к себе и закупить навсегда пристрастие народа, склонного всегда рукоплескать счастливой смелости».

Впрочем, Пушкин безоговорочно отдавал пальму первенства Крылову: «И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова…»

В письме писателю Александру Бестужеву Александр Сергеевич, сетуя на отсутствие зорких и непредвзятых критиков, писал, что от того и дарования в России остаются незамеченными: «Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который в басне столь же выше Лафонтена, как Державин выше Ш.-Б. Руссо…»

Лев Андреевич, брат баснописца, разумеется, родственника поддерживал. И не просто так, а истово: «Читал я басни Измайлова, по сравнению с твоими – как небо от земли; ни той плавности в слоге, ни красоты нет, а особливо простоты, с какою ты имеешь секрет писать... Ты пишешь для всех – для малого и для старого, для ученого и простого, и все тебя прославляют».

В последней фразе Лев Крылов попал в точку.

Ну а великий Гоголь разглядел в творчестве баснописца подлинное, глаголил истину: «Всюду у него Русь и пахнет Русью. Всякая басня его имеет, сверх того, историческое происхождение».

И далее: «Несмотря на свою неторопливость и, но-видимому, равнодушие к событиям современным, поэт, однако же, следил всякое событие внутри государства: на все подавал свой голос, и в голосе этом слышалась разумная середина, примиряющий третейский суд, которым так силен русский ум, когда достигает до своего полного совершенства».

Гоголя в известной мере дополнил Михаил Лобанов, добрый приятель и биограф Крылова: «Язык его в баснях есть верный отголосок языка народного, но смягченный и очищенный опытным вкусом. Он изучал его сорок лет, вмешиваясь в толпы народные, в деревнях посещая вечеринки и посиделки, а в городах рынки и торговые дворы; прислушивался к разговорам народа...».

По свидетельству того же Лобанова, Крылов читал свои басни превосходно: непринужденно, внятно, и даже музыкально, «легко опираясь голосом на ударениях смысла и наивно произнося сатирические свои заключения».

Характер Ивана Андреевича был ровный, без всплесков горячности или, упаси Бог, гнева.

Может, оттого, что не было у него семьи, не обременяли его жена и дети, и для тревог не возникало особых причин, как и не имелось обязанностей по устройству домашнего быта.

Дочь президента Академии художеств Варвара Оленина как-то спросила Крылова: «Отчего вы не женились?» «От того, фавориточка, что ту, которую бы я хотел, то за меня бы не пошла, а которая бы на это решилась, ту бы я не взял», – ответил он. Верно, при этом Крылов улыбался. Может, иронически, но, скорее всего, грустно...

Дни баснописца текли однообразно, ровно, как несет свои воды спокойная река. «Он все допускал, всему позволял быть, как оно есть, но сам ни подо что не подделывался и в образе жизни своей был оригинален до странности, – писал критик Виссарион Белинский. – И его странности не были ни маскою, ни расчетом; напротив, они составляли неотделимую часть его самого, были его натурою...»

Впрочем, одна забота у него была. Ее можно назвать горячей и холодной, как и блюда, которые он с завидным аппетитом вкушал. Тема «Крылов и кулинария» давняя, густо отдающая ароматом угощений. И – вечная, неисчерпаемая, подобно многообразному меню Ивана Андреевича. Обед его – простой, русский! – был обычно таков: добрые щи, кулебяка, жирные пирожки, гусь с груздями, сиг с яйцами и поросенок под хреном. Других блюд перечислять не стану, боюсь, увлекусь и сверну на дорогу, ведущую к гостеприимным домам русских дворян, ресторанам да трактирам, где потчевали так обильно, что впору было отчаяться. А потом, глядя в зеркало огорчаться: ох, как раздобрел, теперь и талии никакой не видно, да и одышка замучила…

Никаких упражнений для укрепления организма баснописец не совершал, никаких физических нагрузок не позволял. Но было у этого тучного, большого господина тогда диковинное, а в наше время весьма распространенное увлечение. Выражаясь по-современному, Крылов был «моржом» – постоянно ходил купаться в канал, омывающий Летний сад. И так все лето, потом – в сентябре и октябре. Окунался даже в ноябре, когда ударяли морозы, поутру, с кряхтеньем и шумными возгласами, проламывая лед. Поглядеть на него, огромного, белотелого, с которого стекала ледяная вода, сбегались окрестные жители. Но Крылов не сердился, смотрел, как всегда, добродушно, шутливо и звал последовать его примеру.

50-летие творческой деятельности Ивана Андреевича праздновали шумно, на весь Санкт-Петербург. Его уважительно величали не иначе, как «Дедушка Крылов».

Его облик был простодушный и в то же время величавый, как у мудреца: разбросанные по голове седые волосья, проникновенный взор. Впрочем, Крылов и был мудрецом, подобно Эзопу – он хорошо изучил людские характеры, проник в их души.

По случаю праздника в зале Дворянского собрания был устроен торжественный обед, на который собрался весь цвет русской литературы. Пришли поздравить поэта и политики, министры, сенаторы, прочие знатные господа.

В честь юбиляра была отлита медаль с его профилем. Виновник торжества был увенчан лавровым венком, который он тут же «разобрал» и по листочку одарил своих близких. Его засыпали всевозможными подарками, славили его талант, вклад в отечественную литературу. Гремели речи, раздавался звон бокалов, лилась музыка. Прозвучали стихи Петра Вяземского, положенные на музыку композитором Михаилом Виельегорским. Каждый припев сопровождался жаркими рукоплесканиями зала:

Здесь с Музой свадьбу золотую

Сегодня празднует Крылов.

На этой свадьбе все мы сватья

И не к чему таить вину,

Все заодно, все без изъятья

Мы влюблены в его жену…

Крылов сегодня – вовсе не анахронизм, не только реликвия русской словесности. Его вирши свежи, а потому он современен, да-да, современен, хотя жил и творил два столетия назад. Взять хотя бы за пример случай, который описал актер и драматург Петр Каратыгин.

В 20-х годах ХIX века в Санкт-Петербурге с большим успехом шла мелодрама французского романиста и драматурга Виктора Дюканжа «Тридцать лот, или Жизнь игрока». Побывав на спектакле, известные литераторы сокрушались о тлетворном влиянии дурного вкуса, завладевшим российским обществом. С презрением отозвался об увиденном и Крылов: «Помилуйте, что это за безобразная пьеса! Теперь остается авторам выводить на сцену одних каторжников или галерных преступников».

Прошло два столетия и что же? Разве сегодня не происходит нечто подобное, когда на экранах мы видим преступников разных мастей? Они – разбойники с большой дороги, убийцы, насильники – главные герои, к ним приковано внимание, вокруг них вертится действие…

Воистину, Крылов – крылат. И поныне к месту его строки: «Ты сер, а я, приятель, сед…»; «Ах, Моська, знать она сильна, что лает на Слона»; «Ты все пела? Это дело: так поди же, попляши!»; «А вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь». И так далее.

Миновали многие войны, революции, бунты, сменились политические режимы, но пороки все так же живы, остались все те же…

В самую точку некогда попал Вяземский. А в последних строках этой эпиграммы показал себя еще и провидцем:

Забавой он людей исправил,

Сметая с них пороков пыль;

Он баснями себя прославил,

И слава эта — наша быль.

И не забудут этой были,

Пока по-русски говорят,

Её давно мы затвердили,

Её и внуки затвердят.

Валерий Бурт