Меня арестовали под вечер. Это было так. Пришли двое матросов и какой-то третий, тщедушный субъект с беспокойно бегающими глазками, в студенческой фуражке. Субъект извлек из кармана засаленный мандат со своей фотографической карточкой и роковой треугольной печатью, на которой значилось «У.С.С.Р. одесская чрезвычайная комиссия».

- Вы арестованы, - сказал субъект.

И с губ моих невольно вырвался обычный машинальный вопрос, всю бесполезность которого я ясно ощущал:

- За что?

И в мозгу торопливо, обгоняя одна другую, стали проноситься воспоминания моей жизни и деятельности, в которых я тщетно пытался уловить причину ареста.

«За что?..» - так же машинально повторял я мысленно, но при всем напряжении мысли не мог припомнить за собой какого-либо определенного предосудительного с точки зрения большевизма деяния.

А может быть, я действительно неосторожно выразился, думал я, может быть, я обнаружил чем-нибудь тот естественный, внутренний протест против тирании советского режима, который переживал каждый интеллигент.

- Садитесь, - сказал субъект и достал из кармана печатный бланк протокола.

Меня обыскали. Отобрали имевшиеся при мне документы, удостоверяющие личность, и все наличные деньги. Во время обыска один из матросов сунул в карман полфунта чаю, другой овладел моим сахаром. Субъект в студенческой фуражке заполнил бланк протокола ответами на обычные вопросы об имени и фамилии, роде занятий и внес туда же сведения об отобранных у меня документах и деньгах. Чай и сахар, а также золотые часы и два браслета жены в протокол не попали.

- Идемте! - сказал студент.

- Сейчас вернется жена, - сказал я. - Она пошла на пять минут к соседям, разрешите мне подождать ее, проститься.

- Не могу, - сказал субъект. - Об аресте ей передаст комиссар дома. Впрочем, вам беспокоиться нечего. Продержат дня два и отпустят, раз вы невиновны.

- Но что же мне вменяется в вину?

- Контрреволюция. Донос был.

После некоторого колебания я вдруг заявил:

- Почему же вы не внесли в протокол драгоценности моей жены? Эти безделушки стоят сравнительно пустяки, но это для нее память. Потом у нее ничего кроме них нет, деньги вы все забрали, ей не на что будет существовать. Она могла бы хоть заложить эти вещи.

- Какие браслеты? - спросил субъект. - Я не брал ничего.

- Да, но вот товарищи матросы…

Один из матросов, белобрысый, с рысьими крошечными, совершенно бесцветными глазками и квадратной плоской физиономией, как я узнал впоследствии, латыш, сощурился на меня.

- Что он врет! - сказал матрос студенту. - Мы ничего не брали. Никаких браслетов там и не было. Это все их буржуйские штучки, мать их…

- Совершенно правильно, товарищ, - нагло подтвердил другой.

- Чего же вы? - недовольно пробормотал субъект. - Вероятно, жена спрятала эти вещи, а вы на людей понапрасну сваливаете. А знаете ли вы, что им за это грозит? У нас за это никакой пощады, прямо «к стенке». Чистый «размен».

Я не стал возражать, хотя собственными глазами видел, как вещи исчезали в карманах матросов.

- Ну, ступай! - проскрежетал латыш, толкнув меня прикладом в спину.

И мы пошли. Когда я покинул квартиру и вышел на улицу, меня объяло ощущение какого-то нравственного отупения и полного безразличия. Я чувствовал, что, очутившись во власти этих людей, беззастенчиво наглых, мне нечего ждать правосудия или даже намека на какую-нибудь справедливость.

«Это начало… это смерть…» - мелькнуло у меня в голове.

Меня привели в обширную комнату в доме № 7 по Екатерининской площади. Здесь сидел дежурный следователь, молодой человек с бритым симпатичным лицом, по-видимому студент. Он, просмотрев мои документы, вписал мою фамилию в дежурную книгу.

- В чем вас обвиняют? - спросил следователь.

- Я вас об этом хочу спросить, - возразил я.

- Однако вы, вероятно, что-нибудь да чувствуете за собой?

- Ровно ничего.

- Гм. Все так говорят. Но, впрочем, возможно, конечно, что это и простое недоразумение, донос. Хотя у нас каждый донос сперва проверяется агентурой и лишь после этого производятся аресты.

- Да, товарищ, но кто эти агенты, которым вверяют судьбу людей?

Мне вспомнились арестовавшие меня матросы.

- Агенты? - Следователь пожал плечами. - Да, конечно, есть разные, - уронил он. - Но ведь следствие-то ведется следователями, проверенными коммунистами, юристами. Одним словом, все выяснится. Беспокоиться вам нечего. Посидите дня два и отпустят, если за вами ничего нет.

Разговор со следователем несколько ободрил меня. Может быть, и в самом деле все эти толки о чрезвычайке и ее застенных ужасах и произволе преувеличены, подумал я. Ведь вот есть же здесь и следователи, такие, как этот молодой человек, студент, производящий впечатление корректного и интеллигентного человека. Я стал ощущать некоторую надежду. В будущем я убедился, что студенческую фуражку здесь трепали и позорили субъекты, ничего общего с университетом не имевшие.

От следователя меня повели к коменданту. Комендант, молодой блондин, извлек регистрационную карточку красного цвета и начал вписывать туда требуемые сведения обо мне. В комендантской находилось несколько агентов, по большей части юношей. Они делились впечатлениями о каких-то удачных обысках и раскрытых «делах».

- А ты знаешь, Сенька, - обратился к коменданту один из юношей. - У Лёни есть кокаин. Целых пять грамм.

- Уступи грамм, - оторвался комендант от регистрационной карточки, обращаясь к тому, кого звали Лёней.

- Заплати 200 рублей.

- Вот сволочь! Спекулянт! Ведь я отлично знаю, за что ты получил кокаин. Он тебе и двух копеек не стоит.

- Ничего ты не знаешь. Во всяком случае, он мой, и я могу за него выручить по 200 рублей за грамм.

- Да ничего ты и не будешь выручать. Сам вынюхаешь весь.

Матрос, приведший меня, вмешался в разговор:

- Что вы при постороннем человеке торговлю завели! Отправьте его в камеру, а там разглагольствуйте.

Комендант дописал листок, и меня увели.