Многострадальная ручка кресла давно покрылась затейливыми иероглифами, но адмирал продолжал нещадно кромсать ее перочинным ножиком, вымещая на ней накопившееся раздражение. А раздражаться – было от чего! Как только принял Александр Васильевич пост Верховного, так мгновенно оказался под огнём с самых разных сторон. Вместо того, чтобы сражаться с врагом, с большевиками, приходилось тратить время и нервы на баталии с оппозицией внутренней, с предателями, которые слово «Родина» понимают только в том случае, если они её главные «спасители». Если не они главные, то и Родина в красном пламени сгорай! Что поделаешь с ними? Ударяют штыком в спину, открывают путь большевикам. Думают уцелеть сами? Или разучились думать? До того обезумели, что элементарный инстинкт самосохранения утратили? Да думают ли, вообще? Сомнительно. Временное правительство, Керенский, большевиков вооружая и предавая Корнилова, думал ли? И горький этот опыт уже за плечами имея, ничему не научились!

Началось всё с генерала Болдырева. Строго говоря, у него были причины обижаться. Являясь одним из Директоров и Главнокомандующим фронтом, он сам мог рассчитывать стать диктатором. И ничего не имел против этого Александр Васильевич, сам на историческом заседании восемнадцатого ноября был одним из двух, кто голосовал за кандидатуру Болдырева. И не желая терять опытного и знающего обстановку генерала, полагал Колчак вначале оставить за Болдыревым командование фронтом. Но стало известно, что тот осуждает переворот и подбивает чехов выступить против Омска с тем, чтобы восстановить Директорию. Только и не доставало, чтобы чехи двинулись на Омск! Мало одной усобицы, так ещё и другую начать потому лишь, что оказалось задетым честолюбие одного генерала! И какой позор для него! Говорить о любви к России и преданности ей и быть готовым расколоть антибольшевистский фронт, пойти против своих? Уму непостижимо! Чехи колебались. Хотя генерал Сыровой запретил всякую политическую пропаганду на фронте, это не помешало Чехословацкому Национальному Совету выпустить декларацию, в  которой говорилось, что чехословацкая армия не может сочувствовать «насильственным переворотам», что переворот в Омске был незаконен, что чехословаки надеются, что кризис будет разрешён законным путём, и потому считают его незаконченным. Всё это крайне волновало англичан, которые даже установили пулемёты на омских улицах на случай выступления чехов. Позор! Судьбу России решали иностранцы! Поддержи чехи Болдырева, и диктатура была бы сметена. Но чехи, несмотря на неприязнь к новой власти, сохранили нейтралитет. Правда, этот глухо-враждебный нейтралитет не мог успокаивать. Чехи, давно покинувшие фронт, из главной силы, помогавшей в борьбе с большевизмом, превращались в силу, представлявшую угрозу антибольшевистскому движению в Сибири. Оказавшись в тылу, хорошо вооружённые, они в любой момент могли нарушить нейтралитет, нанести удар в спину.

Не получив ожидаемой поддержки от чехов, Болдырев прибыл в Омск для встречи с адмиралом. Держался он вызывающе, говорил, не скрывая враждебности, с апломбом:

- Судя по краткой беседе с генералом Дитерихсом, нанесён непоправимый удар идее суверенности народа в виде того уважения, которое в моём лице упрочилось за титулом Верховного главнокомандования и со стороны войск русских, и со стороны союзников. Я не ошибусь, если скажу, что ваших распоряжений как Верховного главнокомандующего слушать не будут. Я не позволил себе в течение двух суток ни одного слова ни устно, ни письменно, не обращался к войскам, и все ждали, что в Омске поймут всё безумие совершившегося факта и, ради спасения фронта и нарождавшегося спокойствия в стране, более внимательно отнесутся к делу. Как солдат и гражданин, я должен вам честно и открыто сказать, что я совершенно не разделяю ни того, что случилось, ни того, что совершается, и считаю совершенно необходимым восстановление Директории, немедленное освобождение и немедленное же восстановление в правах Авксентьева и других и сложения вами ваших полномочий. Я считал долгом чести высказать моё глубокое убеждение и надеюсь, что вы будете иметь мужество выслушать меня спокойно.

Трудно было слушать спокойно эту тираду, так и штормило всё внутри, и на каждое заявление хотелось ответить. Нарождавшееся спокойствие в стране! Хорошо спокойствие! Все месяцы, что находился Колчак в составе правительства, только тем и занято было оно, что делило портфели, делом и заниматься некогда было. Спокойствие! Отдали власть, де-факто, одной партии. И какой! Партии социалистов-революционеров, угробивших уже Россию однажды! Это – спокойствие? И сколько слов выспренних, сколько позы в речи генерала! И всё это для того только, чтобы прикрыть единственное – оскорблённое честолюбие! Нет, без таких генералов обойдётся Россия…

Присовокупил ещё:

- Если бы вы пожелали выслушать более подробную характеристику положения на фронте и оценку политических кругов в прифронтовой полосе в связи с происшедшими событиями, я охотно это исполню.

- Генерал, я не мальчик, в ваших поучениях не нуждаюсь, - сдержанно ответил Александр Васильевич. – Я взвесил всё и знаю, что делаю.

- В таком случае, при создавшихся условиях ни работать, ни оставаться на территории Сибири я не желаю!

Это было кстати. Совсем не желал и Колчак, чтобы этот с непомерным гонором, готовый развязать ещё одну усобицу генерал оставался в Сибири и мутил воду.

- О, разумеется. Отдых будет вам полезен. Вы можете отправиться в Японию. Очень вам рекомендую. Или же в Шанхай.

- Благодарю. Я уеду через три дня. Но знайте, вы подписали чужой вексель, да ещё фальшивый, расплата по нему может погубить не только вас, но и дело, начатое в Сибири!

Александр Васильевич вспыхнул, но, подавив гнев, произнёс спокойно:

- Прощайте, генерал. Желаю вам приятного отдыха.

- Честь имею!

Болдырев уехал через несколько дней, выпустив прощальное воззвание к армии, в котором завещал помнить, что будущее России на фронте и в создании единой боеспособной армии. Будет крепок фронт и крепка духом армия – будет обеспечено и воссоздание Великой России. Мысли эти очень согласовались с убеждениями Колчака, и он мысленно поблагодарил генерала, что хотя бы напоследок он повёл себя, как джентльмен и патриот, не дав волю честолюбивым стремлениям.

В речи Болдырева задело адмирала упоминание Дитерихса. Случайно ли упомянул его генерал? Или Михаил Константинович тоже противник переворота? Известный своими монархическими убеждениями, он вряд ли мог сочувствовать директории. С другой стороны, он был командующим у чехословаков, близок к ним… А чехословаки были недовольны. Только и сдержало их давление союзников… Никому нельзя довериться. Столько людей, а опереться не на кого… Пустыня! Что все идеи, все программы и намерения, если нет людей, чтобы их воплощать? Людей верных? Кажется, всё придётся решать самому. Всё решать, всё делать и за всё отвечать. Но это и неплохо отчасти… «В основании учения об управлении вооружённой силой лежит идея творческой воли начальника – командующего, облечённого абсолютной властью, как средством выражения этой воли», - так сам писал ещё в двенадцатом году, в очерке «Служба Генерального Штаба». «Искусство высшего, вернее, всякого командования есть искусство военного замысла, - это та творческая работа, которая в силу своей сущности может принадлежать только одному лицу, так как понятие всякой идейной творческой деятельности не допускает возможности двойственности и вообще участия в ней второго лица». И разве не подтвердили справедливость этого утверждения все коллегиальные правительства последнего периода: Временное, Комуч, Директория? Они оказались творчески бесплодны, вместе собравшись, ни одного решения принять не могли, занимались внутренней грызнёй, не имели единой линии. А единая линия может быть только у одного человека. У командующего. Правда, творческого подъёма не ощущал в себе Александр Васильевич. Настолько велик был окружающий разгром, что руки опускались. То ли дело было в благословенные годы борьбы за судостроительную программу! Огонь горел в крови! И на Балтике, и в Севастополе… А теперь огня этого не хватало. Было лишь сознание долга и готовность отдать всё во имя возрождения России. Ещё будучи военным министром при Директории, составил Колчак план действий первой необходимости: исключить партийную борьбу, никаких партий не должно быть ни в армии, ни в государственных органах, сокращение непомерно разросшихся штабов (одних «помощников», слоняющихся без всякого дела несметное количество – место им на фронте!), создание и укрепление кадров для армии и будущего флота. А ещё и в тылу же нужно налаживать жизнь. Вторичное дело в сравнении с армией, но и его забывать нельзя. И всю эту махину – в одиночку вытянуть? Конечно, «творческая работа по созданию замысла является по существу единоличной и принадлежит всецело командующему безраздельно, всякое влияние на неё со стороны вторых лиц является недопустимым, никакой помощи или совместной деятельности в этой работе быть не должно», но исполнители – нужны. Сотрудники и сподвижники – нужны. На кого бы опереться можно было, кому со спокойным сердцем можно было бы доверить то или иное дело и быть уверенным, что оное будет исполнено на совесть. Озирался адмирал в поисках таких людей и не находил, тем более, что почти никого не знал прежде.

Союзники удержали чехов от бунта. Союзники стали играть непропорционально большую роль. Не было в Сибири развитой промышленности. Следовательно, до времени жива армия была только поставками союзников. А те своей выгоды не забудут, бескорыстной помощи от них ждать не приходилось. Прибывший глава французской миссии генерал Жанен, сразу Колчаку не понравившийся, с порога намекнул, что главнокомандующим над войсками должен быть он. И союзники его поддержали. Хорошее дело, нечего сказать! Ещё иностранца в командиры над армией! И под его началом бороться с большевиками за «национальную Россию»! Очень поверит население национальным лозунгам в таком случае. И без того присутствие и влияние союзников в существующем объёме бросает тень на Омск. Выговорил Александр Васильевич резко на бесцеремонное предложение:

- Я нуждаюсь только в сапогах, тёплой одежде, военных припасах и амуниции. Если в этом нам откажут, то пусть совершенно оставят нас в покое. Для того чтобы после победы обеспечить прочность правительству, командование должно оставаться русским в течение всей борьбы. 

Сняли больной вопрос с повестки дня после этого. Но уж теперь не забудут…

Самым низким образом повели себя эсеры. От них, правда, иного ожидать и не приходилось. А всё же зло брало от такой вопиющей подлости. Собравшийся в Екатеринбурге, где находился бежавший из Самары Комуч, Съезд членов Учредительного собрания заявил о полной невозможности признания переворота и борьбы против Омска всеми средствами. Бомбы собрались метать снова господа эсеры? Мало им, что Россию сгубили, так и тут не могут остановиться! Месяц назад сами увещевали кого-то за намерение открыть борьбу в тылу фронта, а теперь ради своих партийных догм идут на это – с какой лёгкостью! Нет, этим людям нет дела до России. Россия для них лишь средство для воплощения своих подлых партийных целей, для них их партия выше России, и Россию, не задумываясь, приносят они в жертву ей раз за разом. Во главе собравшихся негодяев стоял бывший член Временного правительства Чернов, о котором ещё в ту пору говорили, что он немецкий агент. Цацкаться с подобными мерзавцами Александр Васильевич нужным не счёл и отдал приказ об их аресте. Несколько рот 25-го Уральского драгунского сибирского полка исполнили его. Но в дело вмешались чехи, база которых находилась в Екатеринбурге. Заправлявший там чешский генерал Гайда отбил арестованных. Пришлось вести переговоры с ним. Решено было отправить членов Комуча в Тюмень и Шадринск, но по пути туда они вновь были освобождены чехами и доставлены в Уфу. В Уфе эсеры продолжили свою подрывную деятельность. Выпустили ультиматум: «Если наше предложение не будет принято, Совет управляющих ведомствами объявит вас врагами народа, доведёт об этом до сведения союзных правительств, предложит всем областным правительствам активно выступить против реакционной диктатуры в защиту Учред. Собр., выделив необходимые силы для подавления преступного мятежа». Горбатого могила исправит! Ходили слухи, будто бы ультиматум был послан с одобрения чешского командующего Уфимским фронтом генерала Войцеховского. С другой, передавали, что именно Войцеховский не допустил столь желаемого Советом снятия с фронта воинских частей для посылки их на Омск и поездки на фронт самих «учредиловцев». Кому-то верить?

Адмирал издал новый приказ об аресте Комуча и ответственности всех начальников и офицеров за помощь ему в его подрывной деятельности. Миссию выполнения этого приказа взял на себя Дитерихс. Сделал он это с явным нежеланием и даже заявил о своём отказе сотрудничать с Верховным правителем впредь. Арест был произведён. Но арестовали – не тех. В Омск доставили лиц, Колчаку неизвестных, видимо, бывших на вторых ролях. Главари же, включая Чернова, были предупреждены чехами и скрылись. При расследовании деятельности Совета вскрылись громадные хищения. Миллионы рублей выделялись без всякого порядка, на неведомые (надо думать, партийные) цели и исчезали бесследно. Только «в связи с военными обстоятельствами» израсходовано было пятнадцать миллионов, из которых около десяти были сняты в один день. Совет считал себя вправе снимать ценности с эшелонов эвакуированных казначейств и отделений Государственного банка. Таким образом было захвачено тридцать шесть миллионов… В голове не укладывалось! Колоссальные суммы, десятки миллионов рублей буквально растворились в воздухе, а виновных невозможно было придать суду! Виновные затаились в Уфе, продолжали свою подпольную подрывную деятельность, готовили восстание, и, в конце концов, Уфа пала, в последний день ушедшего года в неё победоносно вошли красные части… 

В первые дни правления адмирал получил немало приветственных телеграмм. От торгово-промышленных организаций, различных частей армии, многих сибирских городов, от генералов Хорвата и Иванова-Ринова. Это придавало некоторую уверенность. Признали Верховного правителя и на Юге, о чём последовало официальное заявление Деникина.

В поддержке армии Александр Васильевич не сомневался. Но была ещё атаманщина. Сразу признал адмирала лишь атаман Дутов. Атаман Анненков временно воздержался от признания, явно демонстрируя свою независимость. Калмыков хранил молчание. Но хуже всего дело обстояло с Семёновым. Забайкальский атаман отказался признать новую власть и повёл себя таким образом, что конфликт едва не привёл к кровопролитию.

Григорий Михайлович Семёнов заинтересовался фигурой Колчака ещё в Петрограде. В то время будущий атаман носил чин есаула, служил в Уссурийской конной дивизии и был одним из ближайших соратников генерала Крымова. С поручением от последнего он и прибыл в столицу летом Семнадцатого. В Петроград Семёнов привёз проект формирования добровольческих частей из инородческого населения Забайкалья. В то же время он стал сводить знакомства с представителями разных офицерских организаций, имея целью организовать переворот с целью ликвидации Петросовета, свержения «временщиков» и установления диктатуры. Григорий Михайлович, как и другие, искал Диктатора. И также как и другие остановил свой взгляд на Колчаке, как на возможном кандидате. Семёнов жил на квартире лейтенанта флота Ульриха, и, нет сомнений, что тот немало рассказывал ему об адмирале. Но тогда Александр Васильевич отбыл за границу, и совместной деятельности не получилось. Второй раз их пути пересеклись в Шанхае, где адмирал, уже поступив на английскую службу и получив назначение в Месопотамию, ожидал парохода. От Семёнова к Колчаку явился посланец атамана поручик Жевченко. Он живо и подробно описал развёрнутую своим командиром кипучую деятельность: с кучкой соратников Григорий Михайлович стал разоружать революционные запасные и ополченские части в родном Забайкалье, собирал добровольцев и разгонял совдепы. Ища контактов с российскими представителями заграницей и союзными дипломатами, он отправил Жевченко в Шанхай. А к тому приказал ему непременно встретиться с Александром Васильевичем.

- Атаман просит вас прибыть в Маньчжурию для возглавления начатого им движения против большевиков.

Ничуть не привлекало адмирала такое предложение. Уже успел он услышать кое-что о семёновских отрядах и их методах. Чистейшей воды атаманщина! Не регулярная армия, а пугачёвская ватага. Ни дисциплины, ни законов. Авантюризм. Не мог и не хотел Колчак участвовать в столь своеобразном формировании. Партизанщина представлялась ему не достаточно серьёзной постановкой дела. Нужна была организация, регулярные вооружённые силы, стратегия действий, а ничего этого не было у Семёнова. Ответил уклончиво:

- К сожалению, я поехать не могу, так как связан обязательствами перед английским правительством. Но к выступлению Григория Михайловича я отношусь сочувственно, а потому буду ходатайствовать перед нашими агентами о содействии вам в снабжении оружием. 

Но скоро судьба привела Александра Васильевича на территорию Семёнова. Передумали англичане, и уговорил российский посланник князь Кудашёв принять на себя командование военными силами, формировавшимися в районе КВЖД, и распределение сумм, поступавших от союзников. Это предложение показалось более серьёзным, и адмирал согласился. Тут-то и начались разлады с Семёновым. Нашла коса на камень.

То, как организованы были атаманские дружины, казалось адмиралу чем-то вопиющим. Вольница! Сечь! Атаманы не подчинялись никому, отряды их вели себя зачастую, как большевики, как бандиты. Много рассказывали Колчаку о творившихся на КВЖД бесчинствах. Атаманские отряды присваивали себе функции политической полиции и контрразведки, досматривали поезда, арестовывали всех, кто вызывал их подозрения, убивали без суда и следствия. Всё это представлялось адмиралу сущим кошмаром, не хотелось даже верить в то, что всё это правда, но вскоре в этом пришлось убедиться. Партизаны полностью перенимали тактику своих противников. Главной причиной тому была месть. Пробраться к партизанам через большевистские кордоны было делом рискованным. Задержанных предавали мучительной смерти. Только при переходе через Слюдядку погибло, по меньшей мере, четыреста офицеров. Могли ли уцелевшие не мстить? Мораль была одна: режь сам, пока не зарезали тебя. Какое чудовищное развращение! Да чем же тогда мы их лучше? Только тем, что идея другая? Пытался Александр Васильевич как-то повлиять на обстановку, но не мог. Даже привлечь к ответственности по закону лиц, совершавших преступления было нельзя! Нельзя было лица эти установить, потому что никто их не выдавал! Да и действовали наверняка: арестовывали, кого считали нужным, по ночам, увозили куда-то, и люди бесследно исчезали. Приходилось адмиралу видеть, как бесчинные аресты осуществлялись в самом Харбине. А повлиять не мог. Только настроил против себя атаманов и их людей. В этом регионе властью были они…

Измучился Александр Васильевич, созерцая творящийся беспорядок. Вольница творила беззаконие, но даже среди неё не было единства. Партизаны враждовали ещё и друг с другом. К примеру, отряд Семёнова конфликтовал с отрядом Орлова. Рознь и распущенность… Это ли фундамент для антибольшевистского движения? Для будущей армии?..

До того дошло, что семёновцы арестовали одного из офицеров Колчака и отправили в Маньчжурию на расстрел. Александр Васильевич успел вовремя вмешаться, сам арестовал арестовывателя и потребовал, наконец, полного подчинения себе семёновского отряда. Атаман подчиниться отказался. Колчак попробовал надавить, пригрозил не давать отряду никаких снабжений, но угроза не возымела действия. Семёнов был в хороших отношениях с японцами, и ему помогали они. Отношения же Александра Васильевича с ними были крайне натянуты. На просьбу продать оружие их генерал таинственно осведомился, «какую компенсацию может дать Россия за помощь». Вспылил адмирал, наговорил японцу лишнего, с той поры отношения разладились.

Александр Васильевич прибегнул к последнему способу сохранить баланс: разделить сферы влияния – оставить Забайкалье атаману, а самому с будущими войсками обосноваться в Амурской области и Приморье. Ответом была новая низость! За спиной Колчака Григорий Михайлович сговорился с Хорватом, начальствовавшем над КВЖД, относительно того, как делить финансовую помощь союзников без участия адмирала. Всё развалилось окончательно…

Всё чаще Александру Васильевичу казалось, что какой-то злой рок следует за ним. Что фортуна, благоволившая ему в молодости, теперь отвернулась от него – и окончательно. Все продолжали видеть в нём победителя, знамя, а он во время всё чаще настигавших его приступов хандры чувствовал себя – неудачником. Дело жизни его, Босфорская операция, не состоялось. Флот Черноморский ему сохранить не удалось. Продолжить войну на службе союзников (кондотьером – что за унижение!) – тоже. Провалилась работа на КВЖД… Столько усилий, нервов, огня, трудов – и всё напрасно. А теперь он – Верховный правитель. Зачем? Чтобы и здесь – всё рухнуло?.. Нужно было пробираться на Юг, пойти в подчинение Деникину. И зачем только внял уговорам и остался в Омске? Полководцу, от которого отвернулась удача, нельзя быть правителем… Неужто окажется Болдырев пророком? А – не обратить уже.

Не забыл Семёнов обиды. Как Иуда, повёл себя после переворота. Прислал протест! Он, де, не признаёт адмирала Колчака Верховным правителем, потому что тот, находясь на Дальнем Востоке, противодействовал успеху его отряда и оставил его без обмундирования и припасов, но согласен признать таковым Деникина, Дутова или Хорвата!

Надо было привести в чувство эту вольницу! Сколько же будут продолжаться эти капризы, эта губительная самостийность?! А тут ещё поступили сведения, будто бы на Забайкальской железной дороге задержан транспорт с оружием, обувью и другими вещами. Ещё и снабжение перекрыть вознамерились?.. Это была серьёзнейшая угроза. Оказалось впоследствии, что было это лишь совпадением, но тогда не на шутке встревожился Александр Васильевич. Велел полковнику Лебедеву, корниловскому посланнику (теперь – связующее звено с Деникиным!), назначенному начальником штаба, вызвать Семёнова по прямому проводу и всё выяснить. Атаман разговаривать не пожелал. Что было делать? Александр Васильевич издал приказ, объявляющий Семёнова предателем и отрешающий его от должности, и выслал в Забайкалье отряд, чтобы навести там порядок и обеспечить беспрепятственное прохождение грузов. Узнав об этом, всполошились японцы. Они заявили, что в случае, если колчаковский отряд войдёт в Забайкалье, то их войска будут с ним сражаться. Только этого и не доставало! Пришлось срочно отряд останавливать. Чем бы всё окончилось неизвестно, но в конфликт вмешался Дутов, обратившийся к Семёнову и напомнивший ему об ответственности перед Родиной. Сошлись на компромиссе: адмирал отменил свой приказ об отрешении атамана от должности, а тот признал его Верховным правителем.

Вся эта история оставила тяжёлый осадок в душе Александра Васильевича. Какой моральный ущерб, какая пощёчина власти! И какой подрыв всего движения! Вместо монолитной силы, готовой противостоять врагам Родины, оно лишь радовало их своей расколотостью, постоянными внутренними конфликтами, раздиравшими его. Стыд! Стыд! Ясно видел Колчак, что все вскрывшиеся в первые же дни противоречия не сняты окончательно, что ещё непременно проявятся они. Может быть, всего этого не случилось бы, будь на его месте кто-нибудь другой? Может быть, он просто не должен был принимать власти? Сел не в свои сани? Вспоминалось болдыревский злой посул: «ваших распоряжений как Верховного главнокомандующего слушать не будут». Неужели прав был? До сих пор власти своей не чувствовал Александр Васильевич. Кто кому подчинялся в Сибири?.. Объявленный диктатором, Колчак всё больше осознавал, что не имеет в руках никаких рычагов, чтобы привести в чувство ни чешскую вольницу, ни атаманщину. Все жили по своим законам, все были надёжно защищены своей вооружённой силой и готовы были обратить её против своих же во имя личных целей. И это были – «свои»? И эти – сражались «за Россию»? И с ними – «делать дело»? Как?! Глухое отчаяние сдавливало сердце.

А тут ещё добралась до Омска Волжская группа под командование Каппеля. Партизаны. Подчинялись Комучу. Не лучшая рекомендация. И что из себя представляет этот молодой вождь, которого Болдырев, едва узнав о перевороте, произвёл в генералы. С чего бы? Рассчитывал на поддержку? Имел основания рассчитывать? Каппель сам – не из эсеров ли? Вокруг него их много было. Даже Савинков мелькал. Настораживала адмирала личность «волжского Наполеона». О делах его ходили легенды, которым даже верилось с трудом – настолько удивительны они были. Говорили разное. Одни ругали «выскочкой» и «учредиловцем», другие восхищались. Как-то поведёт себя этот волжский герой? При такой славе, должно быть, тоже – с амбицией. Начнёт свою «партию» сколачивать, пытаться диктовать условия, требовать. А может, по зависти врут на него? О самом Колчаке мало ли наветов ходило! А окажется Каппель честным патриотом, человеком, на которого можно положиться. Хорошо бы так! Но с трудом в это верилось. Настолько не везло во всём, что и тут удачи ждать не приходилось. А потому нервничал адмирал перед предстоящей встречей с командиром Волжан, кромсал ручку кресла, ожидая его прихода. Приказал Каппелю быть у себя сразу по прибытии в Омск. Нужно было, не откладывая, познакомиться с этим легендарным героем, в глаза ему посмотреть. С минуту на минуту должен был появиться он, и Александр Васильевич беспокойно поглядывал на часы.       

Ровно в назначенный час вошедший адъютант доложил о прибытии генерала Каппеля.

- Просите, - кивнул Колчак, убирая ножик и принимая официальный вид. Немного опустив голову, он поднялся, опираясь пальцами о стол, исподлобья, чуть опустив веки, воззрился на дверь, ожидая, кто же появится в её проёме.

Появился ещё довольно молодой человек, невысокий, подтянутый, на груди никаких наград, кроме георгиевской ленточки и значков академии и Николаевского кавалерийского училища. Светлые волосы расчёсаны на косой пробор, брода аккуратно подстрижена. Лицо усталое, обветренное, довольно простое, не ожесточённое, без тени хитрости, но светящееся умом. И всего примечательнее – глаза. Синие, глубокие, смотрящие прямо и твёрдо. В глазах этих была отчётливо видна непреклонная воля, неустрашимость, ум и прямота. Так прямо не мог бы смотреть человек, держащий камень за пазухой. Адмирал почувствовал некоторое облегчение. По первому взгляду, показался ему Каппель человеком симпатичным.

А молодой генерал звякнул шпорами, отдал честь, отрапортовал голосом звучным и хорошо поставленным:

- Ваше Высокопревосходительство, генерал Каппель по Вашему повелению прибыл!

Колчак выпрямился, посмотрел на волжского героя уже без напускной строгости, прямо. Взгляды встретились, и Александр Васильевич почувствовал, что человек, стоящий перед ним как раз таков, каким он надеялся и не верил найти его. Он быстро вышел из-за стола, он протянул Каппелю обе руки:

- Владимир Оскарович, наконец, вы здесь - я рад, я очень рад!

- Ваше Высокопревосходительство…

- Меня зовут Александр Васильевич.

В течение двух часов Каппель рассказывал адмиралу о делах, бывших на Волге. Колчак дотошно выспрашивал его обо всех деталях, после всех слухов ему хотелось знать из первых рук всё, что происходило на Волге. Теплело на сердце: какие же люди есть ещё в России! В разных самых слоях её! Как способны ещё бороться! Значит, не всё безнадёжно! Не безнадёжно движение, не безнадежен народ, не безнадежна Россия! Пока такие люди есть. Если бы больше их! Это не атаманщина, не чехи, которые себе на уме. Настоящие русские патриоты! Как бальзам на израненную душу Верховного, был рассказ Каппеля, как прорвавшаяся вдруг струя живительная сам он, волжский витязь, такой путь проделавший со своими богатырями. Владимир Оскарович рассказывал взволнованно, подробно, превознося мужество и доблесть своих подчинённых, и ни разу не обмолвился лишь об одном – о себе. Будто бы сами собой свершали подвиги его люди, а он ни при чём был. И никаких его заслуг не было. Удивительный человек! Где теперь такую скромность встретишь?

- Но вы-то, вы сами, Владимир Оскарович?.. Что же вы о своих подвигах молчите? Я наслышан о них.

Смутился герой воспоминанием о своих заслугах. И это смущение так было удивительно в таком мужественном человеке, имя которого наводило страх на красных. Опустил глаза, пожал плечами:

- Я? Я ничего…

Колчак с любопытством посмотрел на странного генерала, помолчал, а затем спросил:

- Сколько вам лет?

- Тридцать семь, то есть тридцать седьмой…

- Тридцать седьмой, - задумчиво повторил Колчак, вспоминая себя в эти годы. Сколько надежд было тогда! Сколько замыслов и сил! А теперь разбито всё и в прахе лежит… - Ну, а как вы смотрите на то, что происходит? Как, вы думаете, нужно бороться со всем этим?

Владимир Оскарович оживился, отбросил скромность, загорелся, заговорил горячо, подкрепляя каждую мысль свою случаями собственного совсем недавнего опыта. О, сколько успел передумать этот молодой генерал! Он не только громил большевиков на Волге, он анализировал, искал новые подходы, разрабатывал свою систему ведения Гражданской войны, а теперь, лишь подтолкнул его адмирал, и полилось обильным потоком много раз передуманное и перечувствованное, накипевшее, искавшее выхода.

- Большинство из нас, будучи незнакомы с политической жизнью государства, попали впросак, - рассуждал Каппель. - И многим очень трудно в этом разобраться. Революция - это мощный, неудержимый поток и пытаться остановить его - сплошное безумие. Нужно знать, что этот поток снесет все преграды на своем пути. Но дать этому потоку желательное направление было бы не так трудно. Мы этого не хотели понять. Наши военачальники ведут войну, применяя старинные методы, как будто бы теперь не гражданская война, а старое доброе время со штабами и интендантствами! Правда, многие из них посвятили когда-то свою жизнь служению Родине и даже в свое время были на месте, принося много пользы. Но теперь гражданская война и кто ее не понимает, того учить некогда. Нужно дать возможность работать в деле освобождения родины не тем, кто по каким-то привилегиям или за выслугу лет имеет право занимать тот или иной пост, а тем, кто может, понимает и знает, что нужно делать! 

Вот, с такими людьми работать можно. Сколько кипучей энергии, но не беспорядочной, а подкреплённой здравым смыслом, недюжинным умом. Ах, как давно не встречал Александр Васильевич подобных! Такие – на вес золота. Беречь их надо, помогать всячески. Поверил адмирал этому вдруг явившемуся герою. И хотелось многими своими мыслями и сомнениями поделиться с ним, обсудить, подкрепить свою веру угасающую его – пламенем горящей в глазах. Но удержался. Не счёл возможным так, сходу распахивать душу, почерневшую от всех тревог и неудач последнего года. Сказал искренне, вновь пожимая Каппелю руки:

- Владимир Оскарович, спасибо вам. Мне бывает часто очень тяжело… - всё-таки вырвалось, но не дал себе Колчак продолжить, повторил лишь с чувством: -  Спасибо вам.

Понимающе посмотрели глубокие, умные глаза. Сопереживательно и готовно тяжесть эту на себя взвалить, помочь нести этот крест давящий. Ответил тоном ободряющим, своей внутренней верой и несгибаемостью делясь:

- Ваше Высокопревосходительство, перед нами Россия - остальное неважно!