Приобрести книгу в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15508/

Память 22 мая/4 июня (+ 1931 г.)

Даже если весь мир вступит в союз с (еретиком) Патриархом, я не вступлю.
Преподобный Максим Исповедник.
 

Московской епархии, Серпуховский епископ Максим (в миру Михаил Александрович Жижиленко) родился 2-го марта 1885 года. Родители его жили в то время в Калише (Польша), где отец его был прокурором Калишского Окружного Суда в течение 25-ти лет и пользовался большим уважением среди населения. Семья была большая, патриархальная, дружная, все выросли и учились в Калише. Мать воспитывала всех в религиозном духе, внушая детям любовь к Богу, к церкви, к людям.

Он был младшим братом известного профессора Уголовного права Петроградского университета Александра Александровича Жижиленко, который выступал в 1922 году защитником в процессе митрополита Вениамина. По словам владыки Максима, его брат не был религиозным человеком и при своем выступлении на процессе "церковников" заявил в начале своей речи, что он выступает, будучи атеистом, исключительно как представитель права и защитник правды. Однако, узнав о тайном постриге своего младшего брата, Александр Александрович пришел к нему на квартиру и взял у него благословение. По словам вдовы профессора А.А. Жижиленко, умершего вскоре после пострига брата, это событие (тайное монашество и епископство) произвело на него потрясающее впечатление и, умирая, он говорил в бреду: "Они говорят, что Бога нет, но ведь Он есть".

После окончания гимназии Михаил Александрович поступил в Московский университет на медицинский факультет. Это родных удивило, потому что отец и три брата были юристами. Это было в 1908 году. В 1910 году, будучи студентом, он женился на курсистке, но прожил с женой только полгода. Супруга его уехала к своим родителям в город Ейск и там умерла вследствие невозможности перенести первую беременность. Оба супруга ни под каким видом не захотели искусственно прервать эту беременность, хотя оба знали, что беременной грозит смерть. Покойную жену владыка называл праведницей. В то же время и он был очень болен, подвергся операции аппендицита и так был плох, что ему боялись сообщить о смерти жены. Когда же стал поправляться, то велико было его горе и отчаяние по поводу этой потери.

По рассказу его сестры, как раз в это время ее брату приснился сон, который очень отразился на его дальнейшей жизни. Он видел во сне покойную мать, которая ему сказала, чтобы он помолился святому Пантелеимону Целителю, которого она очень почитала при жизни. На другой же день брат пошел в часовню святого Пантелеимона в Москве, купил там образочек святого и с ним не расставался, и молитвы святому Пантелеимону Целителю помогли ему в дальнейшей жизни его. Он стал религиозным, необыкновенно добрым, отзывчивым к чужому горю и помогал бедным.

Надо еще упомянуть, что Господь дал ему большие музыкальные способности. Он прекрасно играл на рояле, и сам создавал композиции и как психиатр использовал музыку в лечении своих пациентов.

После окончания университета Михаил Александрович был доктором-психиатром в Сокольниках.

Во время войны в 1914 году он поступил врачом в Кубанский Пластунский батальон и был на австрийском фронте. Здесь едва не умер от тифа, заразившись от тифозных больных пленных австрийцев.

Короткое время был профессором психиатрии одного из провинциальных университетов, но потом сделался практическим врачом-терапевтом. Последующие несколько лет (1922–1928) он состоял главным врачом Таганской тюрьмы в Москве.

В 1921 году в Белграде его сестра получила единственное и последнее письмо от своего брата. В этом письме, которое начиналось крестиком, он писал, как все мы грешны в постигших нас всех несчастьях, что надо молиться Господу и просить прощения и помощи. Только через год или два года пришло еще письмо от знакомых, в котором иносказательно было написано, что Михаил принял священство, не оставляя свою первую должность, то есть должность тюремного врача. Таким образом, он стал и духовным, и телесным врачом, пока это не открыли его враги. Было также сообщено потом, что его послали на три года "в один из Северных курортов".

Врача тюремной больницы знали все узники этой ужасной тюрьмы, переполненной сверх всякой меры преимущественно уголовными, но также, в значительной части, и политическими; хорошо знали и помнят того, за кем давно утвердилось прозвище "ангела-хранителя" этой тюрьмы.

На своем трудном посту он был не только телесным, но и духовным врачом, сердечным мастером, утешителем и отцом. Перед ним, врачом, не раз, как перед священником, исповедовались самые закоренелые и неисправимые рецидивисты-преступники, находя себе не только утешение, но часто и возвращение к честной жизни. Многие знали в Москве, что он спал на голых досках, что питался он тюремной пищей, что все свое жалование он неизменно раздавал заключенным.

Будучи всегда глубоко религиозным человеком, Владыка, еще будучи мирским, познакомился со Святейшим Патриархом Тихоном, которого глубоко чтил. Патриарх очень любил доктора Жижиленко и часто пользовался его советами. Их отношения со временем приняли характер самой доверительной дружбы. По словам владыки Максима, Святейший Патриарх доверял ему самые потаенные мысли и чувства. Так, например, в одной из бесед, Святейший Тихон высказал владыке Максиму (тогда еще просто доктору) свои мучительные сомнения в пользе дальнейших уступок советской власти. Делая эти уступки, он все более и более с ужасом убеждался, что предел "политическим" требованиям советской власти лежит за пределами верности Христу и Церкви. Незадолго же до своей кончины Святейший Патриарх высказал мысль о том, что, по-видимому, единственным выходом для Русской Православной Церкви сохранить свою верность Христу будет в ближайшем будущем – уход в катакомбы. Поэтому патриарх Тихон благословил профессору доктору Жижиленко принять тайное монашество, а затем, в случае, если в ближайшем будущем высшая церковная иерархия изменит Христу и уступит советской власти духовную свободу Церкви – стать епископом.

Рассказывая нам, заключенным на Соловках врачам, верным "тихоновцам", о факте отказа патриарха Тихона тайно благословить одного из деятелей Белого движения, Владыка подробно рассказал о чрезвычайной осторожности патриарха Тихона, не показывавшего окружающим своего подлинного глубинного отношения к вопросам политики, но строго доверительно открывшему своему не менее осторожному другу – огромную радость по поводу деятельности митрополита Антония за рубежом. "Как они там все хорошо понимают и меня, по-видимому, не осуждают", – со слезами на глазах однажды высказывался Патриарх, имея в виду деятельность так называемых "карловчан".+



+ То есть Русской Православной Церкви Зарубежом, возглавляемой до своей смерти в 1936 году митрополитом Антонием (Храповицким).



Очень подробно рассказывал владыка Максим о неоднократных попытках убить патриарха Тихона. Однажды какой-то якобы сумасшедший бросился с ножом на выходящего из алтаря Патриарха. Вопреки ожиданию, вместо патриарха Тихона из алтаря вышел кто-то другой. И "сумасшедший", "разумно удивившись", – не нанес вышедшему никаких ранений. Другой раз, когда был убит келейник Патриарха, убийца бегал по патриаршим покоям, но не замечал Святейшего Патриарха Тихона, сидевшего в кресле. Несколько попыток отравить Святейшего было совершено при помощи присланных медикаментов.

Рассказывал владыка Максим и о некоторых разногласиях с патриархом Тихоном. Главное из них заключалось в том, что Святейший был оптимистически настроен, веря, что все ужасы советской жизни еще могут пройти и что Россия еще может возродиться через покаяние. Владыка же Максим склонен был к пессимистическому взгляду на совершающиеся события и полагал, что мы уже вступили в последние дни предапокалиптического периода. "По-видимому, – улыбаясь (что было редко), заключил владыка Максим, – мы чуточку заразили друг друга своими настроениями: я его – пессимизмом, а он меня – оптимизмом"...

Святейший Патриарх Тихон скончался 25 марта (7 апреля по новому стилю) 1925 года, будучи, по словам владыки Максима, несомненно, отравленным. "Завещание" Патриарха, по категорическому утверждению владыки Максима, – было подложно. При этом он ссылался на авторитетное мнение по этому вопросу своего брата, профессора Уголовного права.

Михаил Александрович выполнил волю покойного патриарха Тихона, и в 1928 году, после издания митрополитом Сергием его известной Декларации, принял тайное монашество с именем Максима и стал первым тайным катакомбным епископом.

Когда в Серпухове появился тайно новый "самочинный" епископ, рукоположенный в Петрограде "мятежным" и запрещенным епископом Димитрием Гдовским, возглавлявшим тогда, по преемству от митрополита Иосифа, оппозицию митрополиту Сергию, и верующие москвичи узнали в лице нового Владыки "таганского доктора", то это событие произвело очень большое впечатление. В Серпухове в самое короткое время все приходы перешли к новому епископу, то есть к оппозиции. В Коломне произошло то же самое. Звенигород, Волоколамск, Переславль-Залесский и другие города в значительной части приходов последовали примеру Серпухова.

Чрезвычайно интересен документ – заявление на имя митрополита Сергия серпуховского духовенства и мирян, от 30 декабря 1927 года, который, надо полагать, составлен не без влияния, редакции или даже авторства епископа Максима.

"Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Не находя для себя более возможным оставаться на том скользком и двусмысленному пути, на который Вы своей декларацией и распоряжениями поставили всю Православную Церковь, и повинуясь голосу совести и долгу пред Богом и верующими, мы, нижеподписавшиеся, порываем каноническое и молитвенное общение с Вами и так называемым "Патриаршим Синодом" и отказываемся признавать Вас временным заместителем Местоблюстителя Патриаршего Престола.

1. Декларация Ваша от 16 июля, указ от 20 октября и все, что известно о Вашем управлении Церковью, с очевидностью говорит о том, что Вы поставили Церковь в зависимость от гражданской власти и лишили ее внутренней свободы и самостоятельности, нарушая тем и церковные каноны и идя вопреки декретам гражданской власти.

2. Таким образом, Вы являетесь ничем иным, как продолжателем так называемого "обновленческого" движения, только в более утонченном и весьма опасном виде, ибо, заявляя о незыблемости Православия и сохранении каноничности, Вы затуманиваете умы верующих и сознательно закрываете от их глаз ту пропасть, к которой неудержимо влекут Церковь все Ваши распоряжения.

3. Результат Вашей политики у нас налицо. Верующие г. Серпухова, взволнованные Вашими распоряжениями, охвачены сильнейшей тревогой и недоумением за судьбы св. Православной Церкви. Мы, их пастыри, поставленные Вами на двусмысленный путь, не только не можем внести успокоение в их сердца и умы, но вызываем с их стороны подозрение в измене делу Православия и переходе в лагерь "обновленчества".

Все это повелительно заставляет нас дерзновенно возвысить свой голос и прекратить теперь уже преступное с нашей стороны замалчивание Ваших ошибок и неправильных действий и, с благословения Димитрия, епископа Гдовского, отмежеваться от Вас и окружающих Вас лиц. Уходя от Вас, мы не отходим от законного Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра и отдаем себя на суд будущего Собора. Да не поставит нам тогда в вину этот желанный Собор, единый наш правомочный судья, нашего дерзновения. Пуст он судит нас не как презрителей священных канонов святоотеческих, а только лишь как боязливых за их нарушение".

Влияние епископа Максима все возрастало, и особенно оно усилилось, когда в литургийный чин была введена Петроградом знаменитая "Молитва о святой Церкви", получившая, однако, среди верующих название "Молитвы относительно большевиков". Молва приписывала авторство этой молитвы епископу Максиму. Его участь была решена. Советская власть знала его как врача, как советского служащего. Его появление в черной рясе во главе исповеднической Церкви казалось им высшей дерзостью.

На своем посту Владыка продержался недолго. Он был арестован уже в мае 1929 года и, следовательно, просидел в тюрьме до своего мученического венца целых два года.

Вел себя тайный епископ так осторожно и, арестованный по доносу, отвечал на допросах так мудро, что следственные власти ГПУ не могли ему инкриминировать ничего, кроме самого факта тайного монашества при одновременной работе главным врачом Таганской тюрьмы и ограничились наказанием: "3 года Соловецкого лагеря" (по статье 58, пункт 10, то есть за контрреволюционную пропаганду).

В конце октября 1929 года, в 4-е отделение СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения, на острове Соловки на Белом море), с одним из этапов новых заключенных, прибыл новый врач.

Комендант лагеря привел его в 10-ю роту, где помещались работники санитарной части, ввел в камеру врачей и представил: "Вот вам новый врач, профессор, доктор медицины, Михаил Александрович Жижиленко". Мы, заключенные врачи санитарной части лагеря, подошли к новому товарищу по заключению и представились. Новоприбывший коллега был высокого роста, богатырского телосложения, с густой седой бородой, седыми усами и бровями, сурово нависшими над добрыми голубыми глазами".

Еще за неделю до прибытия доктора Жижиленко нам сообщили наши друзья из канцелярии санитарной части, что новоприбывший врач человек не простой, а заключенный с особым "секретным" на него пакетом, находящийся на особом положении, под особым надзором и, что, может быть, он даже не будет допущен к работе врача, а будет переведен в особую, 14-ю роту т. н. "запретников", которым запрещается работать по своей специальности, и которые весь срок заключения должны провести на так называемых "общих" тяжелых физических работах. Причиной такого "особого" положения доктора Жижиленко было следующее обстоятельство: он, будучи главным врачом Таганской тюрьмы, в Москве, одновременно был тайным епископом, нося монашеское имя епископа Серпуховского.

После обмена мнений по общим вопросам, мы, все трое врачей, сказали новоприбывшему, что нам известно его прошлое, причина его ареста и заключения в Соловки, и подошли к нему под благословение. Лицо врача-епископа стало сосредоточенным, седые брови еще более насупились, и он медленно и торжественно благословил нас. Голубые же глаза его стали еще добрее, ласковее и засветились радостным светом.

Целая неделя прошла для всех нас в томительном ожидании, пока, наконец, положение нового врача не выяснилось. В роту "запретников" его не перевели. Начальник всего санитарного отдела Соловецких лагерей доктор В.И. Яхонтов (бывший заключенный, после отбытия срока оставшийся служить врачом ГПУ), хотел доктора Жижиленко, как опытного врача, назначить начальником санитарной части 4-го отделения (то есть на весь остров Соловки), но этому воспротивился начальник ИСО (Информационного следственного отдела), самого страшного отдела в лагерях, от которого целиком зависела судьба и жизнь всех заключенных. Должность главного врача центрального лазарета также была доктору Жижиленко запрещена. И вот опытный старый врач был назначен заведующим одним из тифозных бараков и подчинен более младшим врачам, имевшим административную власть. Однако вскоре обнаружились исключительные дарования и опыт доктора Жижиленко как лечащего врача, и его стали вызывать на консультации во всех сложных случаях. Даже большие начальники лагеря, крупные коммунисты-чекисты, стали обращаться к нему за медицинской помощью для себя и своих семей. Почти все врачи, как молодые, так и старые, стали учиться у нового коллеги, пользуясь его советами и изучая его истории болезней.

С конца 1929 года в Соловках началась эпидемия сыпного тифа, быстро принявшая грандиозные размеры: из 18000 заключенных острова, к концу января 1930 года, было до 5000 больных. Смертность была чрезвычайно высокая, до 20-30%. И только в отделении, которым заведовал доктор Жижиленко, смертность не превышала 8-10%.

Каждого вновь поступающего больного врач-епископ исследовал очень подробно, и первая запись в истории болезни всегда бывала огромной. Кроме основного диагноза главного заболевания, доктор Жижиленко всегда писал диагнозы всех сопутствующих заболеваний и давал подробное заключение о состоянии всех органов. Его диагнозы всегда были точны и безошибочны, что подтверждалось на вскрытии трупов умерших: никогда никаких расхождений его клинических диагнозов с диагнозами патологоанатомическими не наблюдалось.

Лекарственные назначения большей частью были немногочисленны, но часто к основным медикаментам присоединялись какие-нибудь дополнительные, роль которых не всегда была ясна даже врачам. В тяжелых и, с медицинской точки зрения, безнадежных случаях он иногда назначал очень сложное лечение, которое строго требовал неуклонно выполнять, несмотря на то, что разнообразные лекарства надо было давать круглые сутки каждый час. Тщательно обследовав поступившего больного и сделав ему лекарственные назначения, доктор Жижиленко, при последующих обходах, казалось, мало обращал на него внимания и задерживался у койки не больше минуты, щупая пульс и пристально смотря в глаза. Большинство больных было этим очень недовольно и жалоб на "небрежность" врача было много. Однажды доктор Жижиленко был даже вызван по этому поводу для объяснений к начальнику санитарного отдела. В свое оправдание врач-епископ указал на статистику смертных исходов во вверенном ему отделении (чрезвычайно редких по сравнению со смертностью во всех других отделениях у всех других врачей) и на точность его диагностики. "Небрежно" обходя больных, он иногда вдруг останавливался перед какой-нибудь койкой и основательно, как при первом приеме, снова исследовал пациента, меняя назначения. Это всегда означало, что в состоянии больного наступало серьезное ухудшение, на которое сам больной еще не жаловался.

Умирали больные всегда на его руках. Казалось, что момент наступления смерти был ему всегда точно известен. Даже ночью он приходил внезапно в свое отделение к умирающему за несколько минут до смерти. Каждому умершему он закрывал глаза, складывал на груди руки крестом и несколько минут стоял молча, не шевелясь. Очевидно, он молился. Меньше чем через год, мы, все его коллеги, поняли, что он был не только замечательный врач, но и великий молитвенник.

В личном общении врач-епископ, которого мы все, в своей камере врачей, называли Владыкой, был очень сдержан, суховат, временами даже суров, замкнут, молчалив, чрезвычайно неразговорчив. О себе не любил сообщать ничего. Темы бесед всегда касались или больных, или (в кругу очень близких ему духовно лиц) положения Церкви.

Прибытие владыки Максима в Соловки произвело большие изменения в настроении заключенных из духовенства. В это время в 4-м отделении Соловецких лагерей (то есть на самом острове Соловки), среди заключенных епископов и священников наблюдался такой же раскол, какой произошел "на воле" после известной декларации митрополита Сергия. Одна часть епископата и белого духовенства совершенно разорвали всякое общение с митрополитом Сергием, оставшись верными непоколебимой позиции митрополитов Петра, Кирилла, Агафангела, Иосифа, архиепископа Серафима Угличского и многих других, засвидетельствовавших свою верность Христу и Церкви исповедничеством и мученичеством. Другая же часть стала "сергианами", принявшими так называемую "новую церковную политику" митрополита Сергия, основавшую советскую Церковь и произведшую новообновленческий раскол. Если среди заключенных, попавших в Соловки до издания декларации митрополита Сергия, первое время большинство было "сергианами", то среди новых заключенных, прибывших после декларации, наоборот, преобладали "иосифляне", называемые по имени митрополита Иосифа, вокруг которого, по большей части, объединились твердые и верные чада Церкви. С прибытием новых заключенных число последних все более и более увеличивалось.

Ко времени прибытия владыки Максима на Соловках были следующие епископы-"иосифляне": епископ Виктор Глазовский (первый, выступивший с обличительным посланием против декларации митрополита Сергия), епископ Иларион, викарий Смоленский и епископ Нектарий (Трезвинский). К "сергианам" же принадлежали: архиепископ Антоний Мариупольский и епископ Иоасаф (князь Жевахов). Менее яростным, но все же "сергианцем" был архиепископ Иларион (Троицкий), осуждавший декларацию митрополита Сергия, но не порвавший общения с ним, как с "канонически правильным" первосвятителем Русской Церкви.

Прибытие на Соловки владыки Максима чрезвычайно усилило (и до этого преобладавшее) влияние "иосифлян".

Когда, после жесточайших прещений, наложенных митрополитом Сергием на "непокорных", этих последних стали арестовывать и расстреливать, тогда истинная и верная Христу Православная Русская Церковь стала уходить в катакомбы. Митрополит Сергий и все "сергиане" категорически отрицали существование катакомбной Церкви. Соловецкие "сергиане", конечно, тоже не верили в ее существование. И вдруг живое свидетельство: первый катакомбный епископ Максим Серпуховский прибыл в Соловки.

Архиепископ Иларион (Троицкий) вскоре был увезен из Соловков, с ним вместе исчезли и "сергианские настроения" у многих. Упорными "сергианами" оставались только архиепископ Антоний и, особенно, епископ Иоасаф (Жевахов). Они не пожелали даже увидеться и побеседовать с епископом Максимом. Зато епископы Виктор, Иларион Смоленский и Нектарий довольно быстро нашли возможность не только встретиться, но и сослужить с владыкой Максимом на тайных катакомбных Богослужениях в глуши Соловецких лесов. "Сергиане" же вели себя слишком осторожно и никаких тайных Богослужений никогда не устраивали. Зато и лагерное начальство относилось к ним более снисходительно, чем к тем епископам, священникам и мирянам, о которых было известно, что они "не признают" ни митрополита Сергия, ни "советской Церкви".

Всех арестованных по церковным делам (а таковых, по официальной секретной статистике, в 1928-29 годах в Соловках было до 20%), при допросах обязательно спрашивали, как они относятся к "нашему" митрополиту Сергию, возглавляющему "советскую Церковь". При этом ликующие чекисты-следователи со злорадством и сарказмом доказывали "строгую каноничность" митрополита Сергия и его декларации, которая "не нарушила ни канонов, ни догматов".

Отрицая катакомбную Церковь, соловецкие "сергиане" отрицали и "слухи" о том, что митрополиту Сергию писались обличительные послания и ездили протестующие делегации от епархий. Узнав, что мне, светскому человеку, лично пришлось участвовать в одной из таких делегаций, архиепископ Антоний Мариупольский однажды, находясь в качестве больного в лазарете, пожелал выслушать мой рассказ о поездке к митрополиту Сергию вместе с представителями от епископата и белого духовенства. Владыки Виктор и Максим благословили мне отправиться в лазарет, где лежал архиепископ Антоний, и рассказать ему об этой поездке. В случае, если он после моего рассказа обнаружил бы солидарность с протестовавшими против "новой церковной политики", мне разрешалось взять у него благословение. В случае же его упорного "сергианства" благословения я не должен был брать.

Беседа моя с архиепископом Антонием продолжалась более 2-х часов. Я ему подробно рассказал об исторической делегации Петроградской епархии в 1927 году, после которой произошел церковный раскол. В конце моего рассказа архиепископ Антоний попросил меня сообщить ему о личности и деятельности владыки Максима. Я ответил ему очень сдержанно и кратко, и он заметил, что я не вполне ему доверяю. Он спросил меня об этом. Я откровенно ответил, что мы, катакомбники, опасаемся не только агентов ГПУ, но и "сергиан", которые неоднократно предавали нас ГПУ. Архиепископ Антоний был очень взволнован и долго ходил по врачебному кабинету, куда я его вызвал, якобы для осмотра, как врач-консультант. Затем, вдруг, он решительно сказал: "А я все-таки остаюсь с митрополитом Сергием". Я поднялся, поклонился и намеревался уйти. Он поднял руку для благословения, но я, помня указания владык Виктора и Максима, уклонился от принятия благословения и вышел.

Когда я рассказал о происшедшем владыке Максиму, он еще раз подтвердил, чтобы я никогда не брал благословения упорных "сергиан". "Советская и катакомбная Церкви несовместимы", – значительно, твердо и убежденно сказал владыка Максим и, помолчав, тихо добавил: "Тайная, пустынная, катакомбная Церковь анафематствовала "сергиан" и иже с ними".

Несмотря на чрезвычайные строгости режима Соловецкого лагеря, рискуя быть запытанными и расстрелянными, владыки Виктор, Иларион, Нектарий и Максим не только часто служили в тайных катакомбных Богослужениях в лесах острова, но и совершили тайные хиротонии нескольких новых епископов. Совершалось это в строжайшей тайне даже от самых близких, чтобы в случае ареста и пыток они не могли выдать ГПУ воистину тайных епископов. Только накануне моего отъезда из Соловков я узнал от своего близкого друга, одного целибатного священника, что он уже не священник, а тайный епископ.

Общим духовником для всего епископата и белого духовенства катакомбников на острове Соловки был замечательный исповедник протоиерей Николай Пискановский (из Воронежа). Его глубоко чтил владыка Максим и называл "адамантом Православия". Однажды владыка Максим, с глубоким душевным волнением и умиленными слезами (он редко бывал в таком состоянии), показал мне открытку, полученную отцом Николаем от своей жены и отрока сына. В этой открытке было написано: "Мы всегда радуемся, думая о твоих страданиях в лагере за Христа и Его Церковь. Радуйся и ты о том, что и мы сподобились быть снова и снова гонимыми за Господа".

Тайных катакомбных "храмов " у нас в Соловках было несколько, но самыми "любимыми " были два: "Кафедральный собор" во имя Пресвятой Троицы и храм во имя святителя Николая Чудотворца. Первый представлял собою небольшую поляну среди густого леса в направлении на командировку "Саватьево ". Куполом этого храма было небо. Стены представляли собою березовый лес. Храм же святителя Николая находился в глухом лесу в направлении на командировку "Муксольма". Он представлял собою кущу, естественно созданную семью большими елями. Чаще всего тайные Богослужения совершались именно здесь, в церкви святителя Николая. В "Троицком же кафедральном соборе" Богослужения совершались только летом, в большие праздники и, особенно торжественно, в день Святой Пятидесятницы. Но иногда, в зависимости от обстоятельств, совершались сугубо тайные Богослужения и в других местах. Так, например, в Великий Четверток 1929 года служба с чтением 12-ти Евангелий была совершена в нашей камере врачей, в 10-й роте. К нам пришли, якобы по делу дезинфекции, владыка Виктор и отец Николай. Потом, как в катакомбах, отслужили церковную службу, закрыв на задвижку и дверь. В Великую же Пятницу был прочитан по всем ротам приказ, в котором сообщалось, что в течение 3-х дней выход из рот после 8 часов вечера разрешается только в исключительных случаях, по особым письменным пропускам коменданта лагеря.

В 7 часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12-ти часового рабочего дня, к нам пришел отец Николай и сообщил следующее: плащаница, в ладонь величиной, написана художником Р. Богослужение – чин погребения – состоится и начнется через час. "Где?" – Спросил владыка Максим. "В большом ящике для сушки рыбы, который находится около леса вблизи от №№ роты… Условный стук 3 и 2 раза. Приходить лучше по одному".

Через полчаса Владыка и я направились по указанному "адресу". Дважды у нас спросили патрули пропуска. Мы, врачи, их имели. Но как же другие: владыка Виктор, владыка Иларион, владыка Нектарий и отец Николай... Владыка Виктор служил бухгалтером на канатной фабрике, владыка Нектарий рыбачил, остальные плели сети... Вот и опушка леса. Вот ящик, длиной сажени 4. Без окон. Дверь едва заметна. Светлые сумерки. Небо в темных тучах. Стучим 3 и потом 2 раза. Открывает отец Николай. Владыка Виктор и владыка Иларион уже здесь... Через несколько минут приходит и владыка Нектарий. Внутренность ящика превратилась в церковь. На полу, на стенах – еловые ветки. Теплятся несколько свечей. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной, плащаница утопает в зелени веток. Молящихся человек десять. Позднее пришли еще четыре-пять, из них – два монаха. Началось Богослужение. Шепотом. Казалось, что тел у нас не было, а были одни души. Ничто не развлекало и не мешало молиться. Я не помню, как мы шли "домой", то есть в свои роты. Господь покрыл!

Светлая заутреня была назначена в нашей камере врачей. К 12 часам ночи, под разными срочными предлогами по медицинской части, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался придти, человек около 15... После заутрени и обедни сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, вино (жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром). Около 3 часов разошлись.

Контрольные обходы нашей роты комендантом лагеря были до и после Богослужения, в 11 часов вечера и в 4 часа утра. Застав нас, четырех врачей, во главе с владыкой Максимом, при последнем обходе, комендант сказал: "Что, врачи, не спите?" И тотчас добавил: "Ночь-то какая... и спать не хочется!" И ушел...

"Господи, Иисусе Христе! Благодарим Тебя за чудо Твоей милости и силы", – проникновенно произнес владыка Максим, выражая наши общие чувства.

Белая соловецкая ночь была на исходе. Нежное розовое соловецкое пасхальное утро, играющим от радости солнцем, встречало монастырь-концлагерь, превращая его в невидимый град Китеж и наполняя наши свободные души тихой нездешней радостью. Много лет прошло с тех пор, а благоуханное воспоминание об этом нежном пасхальном утре незабываемо живо, словно это было только вчера. И сердце верит, что между нами тогда был святой.

Владыка Максим был особенно дружен с владыкой Виктором, который представлял собою полную противоположность епископу-врачу. Владыка Виктор был небольшого роста, полный, жизнерадостный, открытый, доступный, ко всем приветливый, разговорчивый. "Каждого человека надо чем-нибудь утешить", – говорил он и каждого встречного умел "утешить", порадовать, вызвать улыбку. Приходил он часто и подолгу беседовал с владыкой Максимом о судьбах Русской Православной Церкви. Будучи оптимистом, он постоянно старался "заразить" своей верой в светлое будущее России владыку Максима, но тот оставался пессимистом, или, как он сам себя определял словами К. Леонтьева, "оптимистическим пессимистом". Приближается трагический конец мировой истории, а потому, по слову Господню, надо "восклонить головы" в ожидании непременного торжества Христовой правды!

21 января (3 февраля) 1930 года, в день святого преподобного Максима Исповедника (день Ангела владыки Максима), мы, врачи, вскладчину купили в нашей лагерной лавке огромную "архиерейскую" фарфоровую чайную чашку, чрезвычайно изящной работы, и торжественно преподнесли ее в подарок дорогому Владыке. Ел Владыка мало, а чай пить любил. Подарок имел большой успех. Весь этот день мы снова провели, как и на Пасху, вместе, в нашей камере, и владыка Виктор много рассказывал нам об интересных подробностях суда над преподобным Максимом Исповедником. "Счастливы Вы, Владыко, что носите имя такого великого небесного покровителя исповедника в настоящее время", – проникновенно-радостно закончил свои рассказы владыка Виктор.

5/18 июля 1930 года, в день преподобного Сергия Радонежского, наши друзья из канцелярии Санитарной части сообщили мне, что я буду ночью арестован и отправлен со "специальным конвоем" в Ленинград, "по новому делу". Предупрежденный, я собрался, попрощался с друзьями, и, не ложась спать, стал ждать ареста. Заслышав в 2 часа ночи шум и шаги внизу (наша камера находилась во втором этаже), я поклонился до земли владыке Максиму (который тоже не спал) и попросил благословить меня и помолиться о том, чтобы Господь послал мне силы для перенесения грядущих скорбей, страданий, а может быть, – пыток и смерти.

Владыка встал с постели, вытянулся во весь свой богатырский рост (мне казалось, что он вырос и стал огромным), медленно благословил меня, трижды облобызал и проникновенно сказал: "Много будет у Вас скорбей и тяжких испытаний, но жизнь Ваша сохранится, и в конце концов вы выйдете на свободу. А вот меня через несколько месяцев тоже арестуют и... расстреляют! Молитесь и Вы за меня, и за живого и, особенно, после смерти".

Предсказания владыки Максима сбылись точно: в декабре 1930 года он был арестован и отвезен в Москву. Русская газета заграницей в 1931 году сообщила следующее: "Ватикан, 30 ноября (Гавас). Только сегодня комиссией Ватикана "Про-Руссиа" получено известие о смерти магистра Максима, православного епископа Серпухова. Епископ Максим был расстрелян 6 июля большевиками за отказ признать митрополита Сергия, примирившегося, как известно, с советской властью".+



+ Епископ Максим в декабре 1930 года был арестован в лагере и отправлен в Бутырскую тюрьму, где ему было предъявлено обвинение в рамках дела "нелегальной черносотенно-клерикальной и церковно-монархической организации „Истинное Православие“". 18 февраля 1931 года был приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян 4 июня 1931 года.

Место захоронения: Москва, Ваганьковское кладбище.



Упокой, Господи, со святыми, душу раба Твоего Максима, первого катакомбного епископа многострадальной Русской Православной Церкви.



Примечание редактора.

Святость епископа-мученика Максима – не только как мученика, но и как человека праведной жизни – сияет ярким светом из этого повествования (текст – на основе публикации в "Православном пути", Джорданвилль, 1951 г.). Недавнее свидетельство о его святости приводит его племянница, живущая в Нью-Йорке. Она спаслась из казавшегося безвыходным положения, несомненно, небесным заступничеством, и она написала: "Я твердо верю, что это произошло, потому что мой дядя молится обо мне пред Господом".

И мы можем верить, что православные христиане имеют сегодня особое небесное заступничество в несчастьях и близящихся испытаниях веры и епископа-мученика Максима, и всего сонма новомучеников безбожного ига.

Святый священномучениче Максиме, моли Бога о нас! Аминь.