|
Память в соборе Новомучеников 25-го января.
"Возненавидели Меня напрасно"
(Ин. 15, 25).
В 1929 году в Соловецком страшном концлагере с конца зимы резко увеличились заболевания цингой, и к весне из 18-ти тысяч заключенных 4-го Отделения СЛОН (Соловецкого лагеря особого назначения), которое помещалось на самом острове Соловки, число больных достигло 5-ти тысяч человек. Мне, заключенному врачу, было предложено, кроме моей обычной работы, взять на себя заведование одним из новых цинготных бараков на 300 человек заключенных. Когда я явился в этот барак, меня встретил молодой фельдшер-еврей с очень красивым одухотворенным лицом. Он оказался студентом-медиком 4-го курса. Иметь такого квалифицированного помощника было большой редкостью и огромным облегчением. Александр Яковлевич Якобсон (так звали этого студента-фельдшера) обошел со мной весь барак и показал всех больных. О каждом он подробно мне рассказал его анамнез и характерные проявления болезни. Больные были все в очень тяжелом состоянии. Кровоточащие и гниющие десны, пораженные язвенным цинготным тингивитом, огромные опухоли суставов, цинготные кровоизлияния в виде синих пятен на конечностях – бросались в глаза при беглом осмотре. При обстоятельном же обследовании у многих оказались тяжелые осложнения на внутренних органах: геморрагические нефриты, плевриты и перикардиты, тяжелые заболевания глаз ("рыбьи глаза" – то есть глаза с красной каемкой вокруг роговицы). Из объяснений фельдшера я понял, что он прекрасно разбирается в симптоматологии болезней и правильно ставит диагнозы и прогнозы. Узнав, что Александр Яковлевич непрерывно работал целые сутки, я отослал его отдохнуть и стал обходить и осматривать больных один.
В историях болезни были записаны все так называемые установочные данные, то есть имя, фамилия, дата и место рождения и тому подобное, собран анамнез и записаны субъективные жалобы. В виду огромного количества больных я вынужден был осматривать очень бегло и записывать чрезвычайно кратко. Тем не менее, осмотр мой, начавшийся в 8 часов утра, закончился только к 3-м часам ночи, при двух перерывах по полчаса на обед и ужин. На следующий день я снова пришел в барак к 8-ми часам утра и застал Александра Яковлевича, уже обошедшим всех больных, выполнившим все мои назначения и собравшим сведения о наиболее тяжелых (оказывается, он работал с 12-ти часов дня до 8-ми часов утра, т. е. 20 часов, снова без перерыва). Лицо Александра Яковлевича было вспухшее и носило явные следы тяжелых побоев. В ответ на мои расспросы он рассказал мне следующее. В 7 часов утра барак посетил начальник ИСЧ (Информационно-следственной части, то есть отдел ГПУ в концлагере). Начальник был в пьяном виде. Обходя больных, он спросил их, довольны ли они работой врача и фельдшера. Несколько человек заключенных больных заявили, что врач только поздно ночью "заглянул" в барак и "наспех" посмотрел "некоторых" больных, "не оказав никакой помощи тяжелым больным", а фельдшер вышел вчера на работу только в 12 часов дня.
Не разобравшись, справедливы ли были эти жалобы, и не спросив никаких объяснений у фельдшера, начальник ИСЧ ударил последнего несколько раз по лицу и приказал мне, "врачу, заведующему отделением", чтобы я к 12-ти часам дня явился к нему "для объяснений".
"Александр Яковлевич, – обратился я к фельдшеру, – мне необходимо, как Вы знаете, идти на допрос. Вы сами видите, как много тяжко страдающих больных. Не могли бы Вы, несмотря на то, что ваша работа снова продолжается уже целые сутки, поработать еще 2-3 часа, пока я вернусь, надеюсь, с допроса?" – "Конечно, доктор! – Кротко ответил фельдшер. – Я останусь и посмотрю всех тяжело больных". – "Пожалуйста, ведь Вы прекрасно разбираетесь даже в сложнейших случаях и за Вашу помощь я могу только горячо Вас благодарить. В свою очередь я постараюсь объяснить начальнику ИСЧ, что он был несправедлив к Вам".
"О, не беспокойтесь обо мне, – живо воскликнул фельдшер, – и не защищайте меня. Мне пришлось пережить гораздо более тяжкие муки без всякой вины, и я за них только благодарю Бога! Помните, святитель Иоанн Златоуст говорил: "Слава Богу за все!"
"Разве Вы христианин?!" – Удивленно спросил я его.
"Да, я православный еврей!" – Радостно улыбаясь, ответил Александр Яковлевич.
Я молча пожал ему руку и сказал: "Ну, до свидания, спасибо, завтра побеседуем, помолитесь за меня!"
"Будьте спокойны! – Уверенно заметил фельдшер. – Неотступно молитесь Ангелу Хранителю все время, пока будете на допросе. Храни вас Господь, доктор!"
Я ушел. По дороге я молился и Господу, и Его Пречистой Матери, и святителю Николаю Чудотворцу, и, особенно, своему Ангелу Хранителю, исполняя добрый совет Александра Яковлевича.
Войдя в кабинет начальника ИСЧ, я мысленно в последний раз обратился с молитвой к Ангелу Хранителю: "Защити! Вразуми!.."
Начальник встретил меня молча и сурово. Пальцем показал на стул. Я сел.
– Расскажите, когда Вы вчера делали обход больных и почему Ваш помощник, этот фельдшер, вышел на работу лишь к обеду?
Мысленно, без слов, призвав на помощь Ангела Хранителя, я, стараясь быть спокойным, ровным тихим голосом, не спеша обстоятельно рассказал все. Я рассказал, что, по приказанию начальника санитарной части, я явился принять барак в 8 часов утра. Узнав, что фельдшер, развернувший новый лазарет, принявший 300 человек больных и приготовивший к приходу все необходимое, работал без перерыва целый день и всю ночь, я послал его на несколько часов для отдыха, а сам занялся обходом больных. Обход мой длился с 8-ми часов утра до 3-х часов ночи, и последнюю группу больных, находящихся на чердаке, я, действительно, осматривал лишь между 2-3-мя часами ночи. Фельдшер же, после беспрерывной круглосуточной работы, поспав около 3-4-х часов, снова явился на работу вчера в 12 часов дня и работает снова беспрерывно уже вторые сутки – до сего момента!..
– Чего же они, сволочи, жаловались! – Перебил меня начальник. – Выявите этих мерзавцев! Я посажу их в карцер!..
– Они не виноваты, – ответил я. – Они ведь не знали условий работы... Они правду сказали Вам, что фельдшер пришел к ним на чердак в 12 часов дня, а врач делал обход у них в 2 часа ночи.
– Так-с, – почесав затылок и зевнув, сказал начальник. – Ну идите!
Выйдя с допроса, я тотчас направился в лазарет-барак. Там я застал начальника санитарной части, врача, который после отбытия срока по уголовному делу (за аборт, окончившийся смертью), остался служить "вольнонаемником".
Начальник санчасти кричал на фельдшера за какие-то непорядки.
– Что за безобразие являться так поздно на работу? – Закричал он на меня.
Я объяснил. Начальник санчасти ушел.
– За что он на Вас рассердился? – Спросил я Александра Яковлевича.
– За то, что здесь сильная вонь... Я объяснил ему, что 90% больных имеют гниющие язвы. Тогда он закричал: "Молчать!" А тут пришли Вы.
– Идите спать, – сказал я, – и приходите к 6-ти часам вечера.
Мне уже давно хотелось поближе познакомиться и побеседовать по душам с Александром Яковлевичем, но из-за крайней занятости и предельной усталости это долгое время не удавалось.
Однажды, в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, мне удалось, под видом инспекторской проверки одного дальнего фельдшерского пункта, устроить командировку себе и Александру Яковлевичу. Рано утром мы пошли с ним из Соловецкого Кремля по Савватиевской дороге и, пройдя несколько километров, зашли в сторону от этой дороги, в сосновый лес. Был чудесный, ясный, теплый осенний день, какие редко бывали в Соловках. Ярким расплавленным золотом горели в лучах солнца березы, огромными пятнами вкрапленные местами в сосновом лесу. Левитановский пейзаж навевал тихую грусть духовной радости Богородичного праздника. Зайдя вглубь леса, мы сели с Александром Яковлевичем на пеньки, и я попросил его рассказать о себе. И вот, что он мне рассказал.
Сын торговца Петербургского Александровского рынка, он рано потерял родителей и самостоятельно стал пробиваться в жизни. Будучи студентом 2-го курса медицинского факультета, он познакомился и подружился с одним геологом, евреем-толстовцем, который увлек его своими рассказами о Л.Н. Толстом и учении толстовцев. На Александра Яковлевича произвели сильное впечатление не Богословские сочинения Толстого, а его повести и рассказы: "Где любовь, там Бог", "Чем люди живы" и другие. Через год, будучи уже студентом 3-го курса, он познакомился с одним старым врачом, который лично знал Л.Н. Толстого. Этот врач, убежденный церковно-православный человек, разъяснил Александру сущность толстовской секты и открыл перед ним "необозримую сокровищницу Православной Церкви". Еще через год Александр Яковлевич крестился и стал православным христианином.
– После крещения, – рассказал о себе Александр Яковлевич, – я не мог равнодушно видеть религиозных евреев. Атеисты-евреи, каких теперь большинство, меня мало интересовали. Но верующие в Бога евреи мне стали казаться просто несчастными заблудившимися людьми, которых я морально был обязан приводить ко Христу. Я спрашивал, почему он не христианин? Почему он не любит Христа?
Споры-проповеди новообращенного еврея стали известны, и Александр Яковлевич был арестован.
– На одной из командировок концлагеря, – рассказывал мне Александр Яковлевич, – где я работал на очень тяжелых общих работах на лесозаготовках, был необычный зверь-начальник. Утром и вечером, перед и после работы он выстраивал заключенных и приказывал петь утреннюю и вечернюю "молитвы": по утрам – Интернационал, а по вечерам какую-то советскую песню, в которой были слова: "Мы, как один, умрем за власть советов!" Все пели. Но я не мог. Я молчал. Обходя строй, начальник заметил, что я молчу, и начал меня бить по лицу. Тогда я запел, громко, неожиданно для самого себя, глядя в небо: "Отче наш, иже еси на небесех!" Зверь-начальник осатанел от злобы и, повалив меня на землю, избил каблуками до бесчувствия. По освобождении из концлагеря я получил "вольную высылку" в Вятку...
– Ну, а как же Вы устроились в Вятке? – спросил я Александра Яковлевича.
– Когда я приехал в Вятку, в совершенно незнакомый мне город, то прежде всего спросил, где находится церковь (тогда еще не все церкви были закрыты), а придя в церковь, спросил, нет ли здесь иконы преподобного Трифона Вятского и когда празднуется его память. Мне указали икону и сказали, что память святого празднуется на следующий день, 8-го октября. Сердце мое захлебнулось от радости, что преподобный Трифон привел меня в свой град к празднику своего собственного дня. Упавши на колени перед иконой Преподобного, я сказал ему, что у меня никого нет знакомых в Вятке, кроме него, что мне не у кого больше просить помощи. Я просил устроить мне в Вятке жизнь и работу. После молитвы на сердце стало просто, легко и тихо-радостно – верный признак, что молитва была услышана. Выйдя из церкви после всенощной, я медленно пошел по главной улице, держа под мышкой свой маленький узелок с вещами.
– Что, касатик, ты из больницы, видно, вышел? – Услышал я вдруг приветливый женский голос. Передо мною остановилась пожилая полная женщина в белом чистом платочке на голове, скромно, чисто и опрятно одетая, глядя на меня ясными добрыми глазами.
– Нет, матушка, – отвечал я, – не из больницы, а из тюрьмы, из концлагеря я только что освободился, и вот выслали в Вятку.
– Что же, за какие преступления ты наказание-то отбывал: за воровство, за грабеж, али за убийство?
– Нет, за то, что в Бога верую и, будучи евреем, Христианство принял, – отвечал я.
Завязался разговор. Она пригласила меня зайти к ней. В комнате у нее было чисто прибрано, а весь угол над кроватью был увешан образами, перед которыми теплились три разноцветных лампадки.
– Завтра Трифона Вятского память, защитника и покровителя нашего города, – сказала женщина и указала на образок Преподобного. Я упал перед ним на колени и заплакал от радостной благодарности. И вот я устроился жить у этой благочестивой вдовы. А через два дня и работу себе нашел – грузчиком. Так прожил я, слава Богу, спокойно, с полгода, а весной снова был арестован, и на этот раз получил уже 10 лет и прибыл на этот святой остров Соловецкий. Теперь мне здесь помогают своими молитвами преподобные Зосима и Савватий".
Молча мы пошли с Александром Яковлевичем дальше вглубь леса и вдруг, совершенно неожиданно, натолкнулись на старенькую полуразрушенную каменную часовенку с заколоченными досками оконцами и дверью. Доски были старые, ветхие и легко оторвались при небольшом усилии. Мы вошли в часовню и увидели на стене старый большой образ Смоленской Божией Матери. Краски на иконе растеклись и обсыпались, и сохранился ясно только лик Владычицы, вернее, даже только Ея благостные очи.
Александр Яковлевич вдруг упал на колени перед этой иконой, подняв обе руки вверх и громким полным голосом запел "Достойно есть яко воистину..." Он допел молитву до конца. У меня что-то перехватило горло и голосом я не мог петь, но вся душа моя пела и ликовала, глядя на две пары очей: благостных – Владычицы Богородицы и умиленных – Александра Яковлевича.
Через месяц после этой прогулки Александр Яковлевич был арестован и увезен неизвестно куда. (Арест заключенного обычно кончался расстрелом.)
Прошло почти 40 лет после этого события, а предо мною часто, ясно, незабываемо ярко всплывает дивная картина молитвы православного еврея-исповедника перед очами иконы Божией Матери и слышится его радостный голос, звучащий несокрушимой верой и пламенным глубоким желанием славословить "Честнейшую Херувим"!
Дополнение редактора.
Нам писал профессор Гротов из Рима, что он, будучи на Соловках заключенным по той же статье, что и Иван Михайлович, почти в то же самое время, встречал Александра Яковлевича и тоже был очарован его истинно христианским поведением. Он знал, что его вскоре арестуют. В том же году, за тот же дух истинно христианского смирения его расстреляли, как ненужного и даже опасного для строящегося богоборческого общества бездушных... Но пал коммунизм на дно адово, развалился как нечто ненужное и даже опасное, как зараза, истощающая здоровый организм русского народа. И теперь крайне нужен такой человек, да нет его, выродились герои смиренномудрия! И Русь взывает к духу их прошлого, как к живым, ибо у Бога все живы: "Величаем вас, святые мученики, и чтем честная страдания ваша, яже за Христа претерпели еси! Помогите нам!!!"
А относительно почитания любвеобильного Александра Яковлевича как святого могу сказать следующее. К нам пришла молодая еврейка и просила крещения. К этому ее хорошо подготовил отец Серафим (Роуз) и вдохновил новомучениками, которые тогда недавно были прославлены, и она хотела иметь святого Патрона, одного из них. Она смиренно просила меня ей назначить любого святого в небесные покровители, и я дал ей малоизвестную праведницу Агафью Гомельскую, заморенную голодом в 1939 году. И вот эта святая Агафья начала делать свое дело. В душе новой ревностной православной христианки родилась мысль помогать людям, инвалидам, пожизненно увечным. И вдохновила ее усыновить слепорожденного мальчика, родители которого наотрез отказались от него. Такой подвиг в наше избалованное время вряд ли любой может понести. У нее была духовная мать, Елена Юрьевна Концевич, которая не одобрила идти на такой подвиг богатой, избалованной, разведенной молодой женщине, да уже имеющей сына. Ее новый муж пил, но не препятствовал. Как быть? И вот взмолилась она Пресвятой Богородице, и Та навела мысли опять-таки к новомученикам, благо, что в это время готовилась книга к печати "Russia's Catacomb Saints". И тут Агафья узнала о святом Александре-фельдшере и стала ему молиться, чтобы он дал ей бедного младенца и взял на себя заботу о нем, так как ей самой вряд ли справиться. И он услышал, и взял нового слепого православного христианина на свое попечение, и охраняет его, как святым и подобает. Чтобы мальчик Александр научился почитать иконы и своего небесного покровителя, для него была сделана резная икона Святого, чтобы он ручками "видел" ее и прикладывался, как подобает православному христианину.
Но самый замечательный момент в жизни Агафьи в связи с ее сыном, уже взрослым, образованным и самостоятельным, – это милость Божия, коснувшаяся ее сердца, когда Господь открыл ей возможность побывать на Соловках и помолиться там святому мученику Александру Яковлевичу Якобсону. Конечно, могилы его там нет, но весь остров – могила новомучеников. Как она выразилась, он был близок там и утешал ее духом неизреченной тихой радости, о которой нам поведал И.М. Андреев.
Игумен Герман (Подмошенский).
|
