1.
Те историки и те писатели, которые читали воспоминания моего отца, отмечали, что наиболее интересными являются главы, в которых отец рассказывает о Москве; он их и назвал: "Москва 80-х годов", "Москва 90-х годов", "Москва 900-х годов".
Приехав в столицу тринадцатилетним, я нередко отправлялся бродить по московским улицам, заглядывал в магазины, в церкви, смотрел, прислушивался словом, набирался впечатлений.
Благотворное влияние приспущенных вожжей новой экономической политики нэпа - сказывалось всюду. Чека была преобразована в ОГПУ - Объединенное главное политическое управление. На первых порах гнет власти ослаб, арестовывали реже, и то больше уголовников. Казалось, настало время обещанной свободы. Жители городов решили, что каждый может делать что хочет - или ежедневно ходить в учреждение и на предприятие и там добросовестно работать, за что получать зарплату, или превратиться в частника, покупать, продавать, что-то изготовлять, что-то чинить - словом, стараться заработать как можно больше денег.
"Обогащайтесь!" - еще раз повторяю бухаринский призыв. И люди энергичные, пронырливые и, добавлю, доверчивые ринулись. И Москва закипела.
Тогда асфальт покрывал тротуары лишь на главных улицах да в переулках центра города; брусчатка была лишь на Театральной и Красной площади и в Театральном проезде, а по многим улицам и переулкам пролегала булыжная мостовая, сложенная из округлых, не очень ровных, размером в два кулака, камней, промежутки между ними засыпались песком. По кромкам мостовой изредка были вкопаны каменные тумбы.
И по этой напоминавшей фортепьянные клавиши дороге с рассвета и до глубокой ночи гремели ломовые подводы - груженые ехали шагом, а порожние пускали возчики вскачь, погоняя кнутом своих коней, запряженных в одиночку или парой; каждая лишняя ездка давала лишние тысячи рублей. Особенно много ломовиков гремело на привокзальных площадях, возле рынков и на улицах, идущих от застав. Кованые железные ободья колес создавали шум невообразимый, а пыль висела в воздухе удушливая. Грузы перевозились также вручную на двухколесных тележках. Рикши, обливаясь потом, шагали быстро, чтобы тоже успеть сделать лишнюю ездку.
Зимой снег убирался только с трамвайных путей, на главных улицах оставляли слой снега в четыре вершка, а на прочих сугробы наметало порядочные, сани по ним скользили и раскатывались.
Откуда везли? что везли? куда везли? кому везли?
У московских учреждений грузовиков было мало, и лошади испуганно от них шарахались. Каждое государственное промышленное предприятие содержало свой конпарк: лошадей казенных сразу можно было отличить по худобе и по плохонькой сбруе.
Население Москвы с каждым днем стремительно увеличивалось. Полицейской паспортной системы тогда не успели еще придумать, прописывали граждан безоговорочно, лишь бы куда прописать, хоть в темный чулан, хоть в ванную комнату. Возвращались в Москву те, которые в свое время ее покинули из-за голода; и наша семья так вернулась. Юноши и девушки ехали учиться и завоевывать славу. Ехали дельцы, прознавшие, что в Москве можно хорошо устроиться и нагрести много денег. У всех переселенцев был багаж, подчас весьма громоздкий, его требовалось доставить с вокзалов в какие-то квартиры. Предприимчивые люди везли с вокзалов разные товары, наконец, подмосковные крестьяне на своих лошадях доставляли мясные и молочные продукты, овощи, дрова. Везли товары в магазины, государственные и частные, а главным образом на рынки: ведь основная московская торговля тогда осуществлялась через рынки.
А рынки эти считались самыми интересными достопримечательностями Москвы. Их было несколько: Охотный ряд, Тишинский, Зацепский, Переяславский. Основным рынком являлся Сухаревский, тянувшийся версты на полторы по Садовому кольцу от Цветного бульвара. Великолепный памятник XVII века в стиле московского барокко из красного кирпича с белокаменными узорами огромная Сухарева башня - разделял рынок на две части. Продавали на нем продукты любых видов, но основным назначением Сухаревки была барахолка.
Продавались все существовавшие со времен Рюрика и до наших дней предметы, которые можно было одеть, обуть, поставить в комнате, повесить на стену, спрятать в сундук, в комод, в шкаф; сундуки, комоды и шкафы тоже продавались. Бывшие люди выносили старинный хрусталь и фарфор, бальные платья и фраки прошлого века, а также, как выражался Андроников, флакончики из-под духов и футлярчики из-под флакончиков из-под духов; да что футлярчики - продавались гнуснейшие тряпки, облезлые меховые шубы и шапки словом, всё от самого дорогого до самого дешевого.
У многих сберегались сундуки, подобные графским сундукам в Богородицке, а квартиры уплотнялись, а питаться требовал организм, а дочь-невесту надо было вывозить на балы. Вот мамаши и тащили разное отсыревшее, заплесневевшее, изъеденное молью, заржавленное, негодное и годное к употреблению имущество на Сухаревку. Они становились рядами и, переговариваясь между собой по-французски, вспоминали былое, ожидая - не польстится ли на их барахло покупатель.
А народу - продавцов, покупателей, зевак и жуликов - было полным-полно, жались люди тесной толпой, торговались, переговаривались, просто глазели, бранились, залезали в чужой карман. Китаец, сидя на мостовой, показывал фокусы с пропадавшими и вновь появлявшимися яблоками. И вокруг него собиралась толпа. Гадала цыганка, и вокруг нее тоже собиралась толпа. Слепой монах пел молитвы и тоже собирал толпу. А жулики - все больше мальчишки-беспризорники, шныряли повсюду, тащили, что плохо лежало. А сквозь толпу пробирались со скоростью пешехода трамваи и неистово звонили. Рынок кипел. Тысячи и миллионы рублей шелестели, люди наживались, люди прогорали...
Другой известный рынок был Смоленский. Он начинался от Новинского бульвара, от угла Кречетниковского переулка, не доходя Арбата, прерывался большим домом, стоявшим поперек Садовой, и продолжался после Арбатского перекрестка до начала Смоленского бульвара. Эта часть рынка называлась Сенной площадью.
На Смоленском рынке тоже продавалось разное барахло, но не в таком количестве, зато прилавки под навесами, как говорится, ломились от изобилия продуктов разных видов. Описывать не буду, возьмите роман Золя "Чрево Парижа" и почитайте. На Сенной площади я что-то не помню, чтобы продавалось сено. На моей памяти в центре Москвы коров и коз уже почти не держали. А возов с дровами там стояло много. Не однажды мать и я с салазками отправлялись за дровами. Высоких домов с центральным отоплением тогда было мало. Москва отапливалась дровами. Сенная площадь мне запомнилась прежде всего зимой, когда летняя удушливая пыль исчезала и сзади каждого киоска вырастал сугроб.
За ряд лет, начиная с 1914 года, рыбы в наших реках, озерах и морях ловили мало, и потому развелось ее тьма-тьмущая. Бросились ловить сетями, неводами и другими исстари известными и в те времена отнюдь не запретными способами. Ловили и в одиночку, а главное - артелями, которые отличались от нынешних рыболовецких колхозов тем, что в них не было ни счетоводов, ни кладовщиков, ни прочих придурков. Садились в лодки все, в том числе и староста, а потом делились доходами по-братски.
Рыбу солили, вялили, коптили, морозили. Скупщики везли ее в Москву. Рыба красная - стерлядь, белуга, севрюга, осетр, а также икра шла в Охотный ряд. Остальную рыбу отправляли на Сенную площадь Смоленского рынка. Щуки, столь любимые евреями, размером от бревна и до ножа, лежали замороженные на прилавках, разевая свои зубастые пасти. А судаки, издали похожие на круглые березовые поленья, те самые судаки, которыми нынче разве что в Кремле угощают заморских министров, тогда штабелями, как дрова, лежали на снегу замороженными. Выбирай любого без веса по дешёвке. А вобла - теперешнее лакомство - в любой пивнушке валялась прямо на столах. Хватай без счету, хлопай ею о подошву ботинка и грызи. Владелец пивной знал: каждый завсегдатай после воблы выпьет не одну, а все пять кружек пива. Вобла и за рыбу-то не считалась. Уж на что моя мать экономила на еде, а воблой никогда супы не заправляла. Только в богадельнях, в детских домах и в тюрьмах кормили такими супами*10.
Я упомянул тут Охотный ряд. На этом рынке мы никогда ничего не покупали. Он был самый шикарный, самый дорогой, без барахолки, без особой толкучки, но зато с магазинами. Сравнительно небольшой, он начинался от самого тогда высокого здания - Дворянского собрания - теперь Дом союзов - и кончался на углу Тверской. Прекраснейшая, одна из лучших, прославленная своим малиновым, самым в Москве мелодичным звоном колоколов, высилась посреди рынка белая, в белых кружевах, церковь в стиле нарышкинского барокко во имя Параскевы Пятницы - покровительницы торговли.
Сзади церкви, там, где теперь вздымается холодная светло-серая громада здания Совета Министров, раньше находилось несколько двухэтажных невзрачного вида построек. В конце двадцатых годов историки открыли, что дом, стоявший в глубине, был воздвигнут еще в XVII веке. Его отреставрировали. И засверкали красным кирпичом стены, белокаменные узорчатые наличники вокруг окон, белокаменные ряды сухариков и бегунков. И люди узрели такую жемчужину, что каждый, кто любил Москву, нарочно приезжал ею любоваться. Всего два года стояли обновленные палаты, принадлежавшие любимцу царевны Софьи князю Василию Васильевичу Голицыну. Цветные открытки с их изображением сейчас коллекционеры берегут как единственную память о былой красе.
А стоявший рядом дом боярина Троекурова, и тоже XVII века, сохранился и запрятался на задворках высоких зданий. Он отреставрирован, принарядился узорчатыми наличниками, а все же не идет ни в какое сравнение с погибшим голицынским теремом.
На другой стороне площади, там, где теперь гостиница "Москва", тянулись одно за другим двух- и трехэтажные здания, в плане образовывавшие букву "Г". Среди них выделялся большой рыбный магазин, в котором оптом и в розницу продавалась соленая и копченая красная рыба, икра и такая снедь, которая обыкновенным людям теперь и не снится. Над окнами и дверью этого магазина красовалась огромная вывеска с нарисованным на ней круглым, как шар, золотым карасем размером больше кита. Рядом в двух магазинах торговали дичью разных видов, кучами валялись замороженные серо-бурые рябчики и белые куропатки. Однажды я заглянул в один из этих магазинов и уставился в медвежью ногу, напоминавшую человеческую, но меня прогнали.
Сбоку просторной пивной известной фирмы "Левенбрей" начинался ныне не существующий отрезок Тверской с несколькими магазинами и помещалась редакция журнала "Крокодил" с яркой вывеской, изображавшей чубастое чудище, стоявшее с вилами в лапах. Тут же, параллельно Александровскому саду, шли, начинаясь от Тверской, два узких, грязных и вонючих переулка - Лебяжий и Лоскутный сплошь со складами тех товаров, которые продавались в Охотном ряду. Сзади церкви Параскевы Пятницы помещались магазины разных солений. Запах возле них стоял приторный и тухлый, рядом выстраивались бочки с солеными огурцами, арбузами и разных пород грибов, вроде крохотных рыжиков и голубоватых груздей, которых сейчас можно попробовать разве что у древней старушки в вымирающей северной деревне. Таков был Охотный ряд. Ничего, ни одной прежней постройки, ни одного камешка от той площади не осталось. Даже само древнее название уничтожено.
Еще был рынок Болотный, или просто Болото. Я попал на него только однажды вместе с дядей Алешей.
И он и Чистозвонов какими-то не очень чистыми путями раздобыли два товарных вагона. Ближайшей к Хилкову станцией была - за восемнадцать верст Лазарево на магистрали Москва - Курск. Зимние сорта яблок погрузили в эти вагоны. Далее дядя Алеша перешел на должность не очень расторопного исполнителя, а руководил операцией доставки Чистозвонов. Грузили яблоки не в ящики, как теперь, а навалом, словно картошку, и густо перестилали соломой. Такой скоропортящийся груз требовалось доставить возможно быстрее, а железнодорожный транспорт тогда хромал на все колеса. Тут Чистозвонов оказался на высоте: он ссыпал кошелками яблоки и совал пачки денег составителям поездов, кондукторам, дежурным по станциям, диспетчерам, еще кому-то, и вагоны прицепили к пассажирскому поезду. Так яблоки за сутки были доставлены, да не в Тулу, а в саму белокаменную столицу. На Курском вокзале с помощью набежавших молодцов вагоны разгрузили в два счета, и на многих подводах яблоки домчали на Болото, где шла торговля исключительно фруктами. Рынок этот помещался в Замоскворечье у Обводного канала, против Третьяковской галереи - там, где теперь торчат тощие липки сквера и высится довольно банальный памятник Репину.
Яблоки были проданы сразу оптом. Компаньонам неожиданно повезло. Среди торговцев-оптовиков дядя Алеша встретил бывшего купца Власова, который во времена оно всегда скупал прославленный хилковский штрифель. Но если для Чистозвонова прибыль от продажи являлась одним из нескольких источников дохода, то дядя Алеша на эту прибыль рассчитывал жить до следующего урожая яблок...
Я ходил по рынку с раскрытым ртом. Обилие яблок ошарашивало. Ароматные бурты грудились навалом, как теперь картошка на железнодорожных станциях. Тучи мух и ос вились над буртами. Торговали исключительно овощами и фруктами, и только оптом. Никакой продавец не стал бы время терять, чтобы отпустить пуд товару. Вереницы рикш с мешками яблок разъезжались в разные стороны, перепродавали мальчишкам и старухам, а те с корзинами усаживались на перекрестках улиц и отпускали свой товар уже поштучно. На каждом перекрестке сидело по одной, по две, а то и по нескольку старух; к ним присоединялись продавцы-мальчишки.
И те же старухи и мальчишки продавали семечки подсолнухов, которые привозились с того же Болота; их покупали мешками, где-то поджаривали, рассыпали по корзинам и, вооружившись стаканом, садились на перекрестке на дощечку или табуретку. Подходи, подставляй карман, а потом грызи целый день и выплевывай шелуху не стесняясь - на улице, в кино, в классе школы, в трамвае, на свидании с любимой, в гостях, у себя дома. Ни урн, ни запретных надписей тогда еще нигде не ставили, не вешали. Вся Москва, вся Россия грызла семечки и была заплевана шелухой...
2.
Дорогих ресторанов тогда было мало: назову "Метрополь" и "Националь" в центре, "Прагу" на Арбатской площади, в подвалах ютились кавказские духаны, существовали очень дешевые "рабочие" столовые, а пивных с вывесками - сверху зеленая полоса, снизу желтая - было множество. На улицах продавали мороженое: подешевле - маленькими шариками, подороже - лепешкой, зажатой между двумя вафельками. Осенью разъезжали фуры с арбузами и дынями, круглый год вышагивали татары в тюбетейках, гнусавыми голосами стонали: "старье берем", ходили старички с разным слесарным инструментом и скрипели: "чинить-паять", молочницы тащили бидоны и охали: "молоко, молоко", у многих была своя клиентура, они семенили молча и быстро, от квартиры к квартире.
В государственных магазинах МСПО - Московский союз потребительских обществ - цены были дешевле. Мы, например, покупали только там, но могли нарваться на тухлые продукты. Да и продавцы в таких магазинах зачастую огрызались.
А в частном вас встречали улыбками, и товары раскладывали так живописно, что залюбуешься. Торговали представители старых купеческих семей - таков был, например, магазин меховых товаров Свешникова в Охотном ряду и другие охотнорядские магазины.
Но основная масса предприимчивых торговцев, которых в печати окрестили нэпманами, были люди новые, или прежние приказчики, или приезжие. И большая их часть принадлежала к еврейской национальности. Революция уничтожила пресловутую "черту оседлости", и вскоре после гражданской войны евреи покинули свои насиженные, воспетые Шолом-Алейхемом города и местечки. Гомель, Бердичев, та же ветхозаветная Касриловка опустели. Главная масса евреев двинулась на Москву, менее - в другие города. Были они люди предприимчивые, поднаторевшие в торговле. Не далекая, населенная арабами Палестина стала для них землей обетованной, а советская Москва с ее сорок сороков церквами, с квартирами, в начале нэпа еще просторными, с жильцами, желающими сытно поесть, кое-как обновить свою пришедшую в негодность одежду, пожить веселее, нежели в годы военного коммунизма. А многие из этих жителей сумели припрятать золото и другие драгоценности.
Евреи завоевали господствующее положение не только в частной торговле, в частной медицине и в журналистике. Партийный и государственный аппарат, в том числе аппарат ОГПУ, оказались битком набитыми высокоидейными представителями этой нации.
У евреев есть одна ценная черта, которую русские люди не любят. Русский совершенно равнодушен к несчастьям даже родного брата. Он не только не поможет ему, но и нарочно подтолкнет его, подставит ему подножку. А евреи с готовностью помогут своему троюродному племяннику, знакомому этого племянника. Один еврей сумел переехать в Москву и хорошо там устроиться. И скольких же родственников и соплеменников он перетащил за собой!
В Москве открылось два еврейских театра, издательство и журналы на еврейском языке, а также несметное количество магазинов и предприятий, принадлежавших евреям. Таковы факты. На Арбате был часовой магазин Кишиневского, на Мясницкой три еврея открыли контору по проводке водопровода и канализации, по установке унитазов и раковин. По всей Москве разъезжали крытые черные ящики-подводы с надписью "Яков Рацер - древесный уголь". Тогда в Москве пили чай только из самоваров и в каждой квартире имелась соответствующая вытяжка. И до революции, и во время нэпа на Никольской существовала аптека Феррейна, а на углу Садовой и Живодерки - аптека Рубановского. Еврейские магазины встречались на каждом шагу. Было много частных врачей-евреев, их вывески тоже встречались на каждом шагу, преобладали врачи зубные и венерологи. Были еврейские столовые с вывесками на двух языках. Я попал в такую только однажды, на третьем году жизни в Москве. Просто вошел в комнату в общей квартире и увидел длинный стол со стульями. Улыбающаяся бабушка Хая меня усадила, улыбающаяся юная Ревекка мне подала суп, потом второе и третье. Еврейская кухня наряду с грузинской и армянской считалась лучшей в мире, а любезному обслуживанию могли бы позавидовать владельцы французских ресторанчиков.
Нэпманы иной раз получали астрономические прибыли, наверное, иногда они сами не знали, сколько именно. Часть прибылей шла на покупку товаров, остальное требовалось реализовать немедленно: деньги - их называли совзнаки - падали с каждым месяцем все стремительнее. Держать излишки в сундуках - значило очутиться в таком же положении, как я с бабочками и арбузом. В сберкассы деньги никто не нес.
И тут помогли бывшие люди. Пошла тайная, деятельная торговля золотом, драгоценностями, предметами искусства. Почему тайная? Да ведь декрет о конфискации или добровольной сдаче ценностей, изданный в начале революции, отменен не был. Правда, ко времени нэпа он практически не применялся, но... мало ли что.
3.
Бывшие люди продавали. Нэпманы покупали и прятали. Такие коллекционеры, как Вишневский, словно вампиры, забирались к какой-нибудь нуждающейся старушке, хранительнице портретов предков, картин, фарфора, давали за фамильные реликвии ничтожные суммы и с торжеством уносили ценности*11.
А дельцы предпочитали золото. Между продавцами и покупателями находились посредники - маклеры. Назову одного из них. Это был мой троюродный брат, бывший конногвардейский офицер, Георгий Михайлович Осоргин. Он отличался безупречной честностью, брал за посредничество какой-то определенный процент, и бывшие люди, доверяя ему брошки, золотые ложечки или пятирублевики, верили в его дворянскую честность. Он редко имел дело непосредственно с покупателями ценностей, а перепродавал их определенным лицам - двум-трем евреям-маклерам, о чьей честности ничего не могу сказать.
Почему же отдельные дворяне занялись такой не свойственной их сословию деятельностью?
- А потому,- объясняли они сами.- Мы в свое время присягали царю, а служить Советской власти не хотим.
Кроме золота и других ценностей, нэпманы запасали иностранную валюту, и в первую очередь наиболее твердую - американские доллары. Иностранцы служащие АРА, миссии Нансена, миссии папы Пия XI, дипломаты, торговые представители, бизнесмены с каждым годом появлялись в Москве все в большем количестве. Государство начало сдавать предприятия в концессии. Англичане забрали золотые прииски в Якутии - Lena Goldfields, американцы - марганцевые рудники в Чиатурах на Кавказе и карандашную фабрику Хаммер в Москве и т. д.
Иностранцев сразу можно было отличить по круглым очкам в толстой оправе и по ботинкам на толстой ярко-рыжего цвета подошве; одевались они куда элегантней москвичей и вид имели заносчивый! Они приезжали с толстыми портфелями, и очень скоро каждый из них постигал: зачем менять доллары на совзнаки по официальному курсу в банке, когда у самого входа в тот же банк жмется к стенке некто и на ломаном английском языке шепотом дает за валюту в пять раз дороже, нежели в банке.
На маленькой площади посреди Ильинки бродили темные фигуры, одни таинственно шептали "беру доллары", а другие шептали "даю доллары". Кажется, чего проще - подойдите друг к другу и меняйте. Так нет, ходили фигуры туда и сюда и продолжали шептать. Их называли валютчиками и порой забирали в Бутырки.
Мой отец всю жизнь отличался безупречной честностью. Когда его брат Александр Владимирович начал ежемесячно посылать дедушке десять долларов, отец мой пошел их менять в банк. Он ни за что не хотел совершать, по его мнению, "незаконные" сделки прямо на улице; с большим трудом удалось его убедить, "что так делают все". Но сам он никогда не ходил на Ильинку. За эту операцию взялся Георгий Осоргин.
Кроме евреев, в Москву понаехало много китайцев. Они не только показывали на рынках фокусы с яблоками, а еще держали прачечные по всей Москве и мелкую галантерейную торговлю на тех же рынках и возле памятника Первопечатнику под Китайгородской стеной. Там они стояли рядами с самодельными пуговицами, расческами, ремешками для часов и разной мелочью.
Правительство тогда обратило особое внимание на Китай в надежде завербовать в этой огромной, раздираемой гражданской войной стране верных друзей, оно хотело их убедить стать поборниками близкой мировой революции. В Москве на Волхонке был основан специальный Китайский коммунистический университет, а сзади Страстного монастыря другой университет - "Трудящихся Востока", и также коммунистический. Студенты обоих вузов ходили в дешевых темно-синих костюмах, усердно постигали основы марксизма-ленинизма, а потом отправлялись в свои страны, и прежде всего в Китай, распространять идеи коммунизма. Среди них были Хо Ши Мин, Чан Кайши и многие соратники Мао Дзэдуна.
Будущее показало, насколько обманулось в своих надеждах наше правительство...
4.
Как в те годы выглядела Москва? Очень много было церквей, некоторые относились к XVII веку, реже - к XVI веку, правда, в прошлом отреставрированные, подновленные, потерявшие свой изначальный облик. Особенно много их было в Китайгороде, в переулках Пречистенки, Арбата, Большой Никитской, а также в Замоскворечье.
И церкви и дома давно не ремонтировались, на многих зияли следы пуль после боев Октябрьской революции. У Никитских ворот дом, наиболее пострадавший, разрушили и на его месте воздвигли памятник Тимирязеву. А соседние здания еще долго стояли со стенами, изъеденными дырами от пуль, пока не вышел указ Моссовета ликвидировать следы разрушения.
Москвичи передвигались все больше пешком, единственный общественный транспорт - трамваи ходили редко, и народу в них в "часы пик" набивалось тьма-тьмущая, гроздьями повисали у дверей, а мальчишки ездили на буферах.
Теперь, когда говорят о Москве, употребляют термины "кольцо А" и "кольцо Б", не зная об их происхождении. По Бульварному внутреннему кольцу ходил трамвай "А", москвичи его ласково называли Аннушкой. Из-за крутого спуска Рождественского бульвара трамвай этот пускали на линию всегда в один вагон. По Садовому внешнему кольцу ходил с прицепом трамвай "Б", его называли Букашкой. И какие бы ни совершались в стране грандиозные события, вроде Октябрьской революции, начала строительства социализма,- все равно трамваи "А" и "Б" продолжали с гулом, скрежетом и звоном ползти по маршрутам, установленным еще "во времена деспотизма".
Когда-то по Садовому кольцу шел насыпной земляной вал, срытый еще в XVIII веке. По отрезку кольца от Кудринской площади, прерываясь Смоленским рынком, до площади Крымской шли бульвары - Новинский, Смоленский, Зубовский. Там росли двухсотлетние липы, зеленела травка, бабушки и няни выводили в зелень малых детей, а сами садились на лавочки и вели нескончаемые беседы. Прохожие предпочитали ходить не вдоль заборов палисадников, а по дорожкам бульваров, где воздух был чище. И радовались москвичи зелени и месту отдыха...
Все эти бульвары со столетними липами в тридцатых годах были варварски сметены с лица земли.
Зимою рынки пустели, толпа редела, торговля шла не так бойко. Мальчишки-беспризорники по ночам грелись вокруг чанов, в которых расплавляли асфальт, отсиживались в просторных подвалах недостроенного здания Казанского вокзала. А днем, закутанные в немыслимые лохмотья, с закоптелыми лицами и жадными глазами, они бродили по улицам, выискивая добычу, ходили по вагонам и, ловко отбивая такт ложками и распевая песенки, собирали в шапки деньги, грелись в подъездах, шныряли по магазинам.
Однажды с разных сторон набежало их на Лубянскую площадь с полсотни. По сигналу они кинулись на стоявший против здания ОГПУ киоск, в котором некая тетя торговала колбасой и прочей снедью. Киоск был разом опрокинут вместе с тетей вверх тормашками, тут же обчищен, и грабители разбежались во все стороны. Говорили, что сам Дзержинский наблюдал из окна это красочное зрелище. С того дня он заделался другом беспризорников. Случайно брат Владимир проходил мимо и застал самый конец происшествия, о котором нам потом рассказывал. А на следующий день в газетах мы прочли подробное описание.
Вообще в тогдашних газетах любили расписывать всякие происшествия, нисколько не стесняясь и не спрашивая ничьего разрешения. Газет было меньше, чем теперь, и издавались они меньшими тиражами - это "Правда", "Известия", "Рабочая газета", "Крестьянская газета", "Беднота". Последние три стоили дешево, были меньше размером и получили более широкое распространение; еще назову газету железнодорожников "Гудок".
Самой интересной и самой солидной газетой были "Известия", выходившие ежедневно на 8 страницах под редакцией старого, весьма уважаемого и относившегося терпимо к бывшим людям большевика И. Н. Скворцова-Степанова, вовремя умершего, и потому имя его никогда не зачеркивалось.
Газетных и журнальных киосков тогда было мало, зато на площадях и на центральных улицах всюду сновали мальчишки с пачками газет и охрипшими голосами назойливо предлагали свой ходовой товар.
К сожалению, газеты тех лет теперь находятся за семью запорами, и потому я рассказываю о них по памяти. В "Известиях", кроме подробных и откровенных иностранных и внутренних сообщений, печатались научные статьи, хлесткие фельетоны Рыклина и Львовича, рассказы, стихи; особенным успехом пользовались ныне почти отсутствующие разделы "суд", "происшествия". А о вождях, даже о Ленине, почти не писали, ни о каких "знатных" рабочих не упоминали, о социалистическом соревновании еще не успели придумать...
Вот пример происшествия: два трамвая ехали по взаимоперекрещивающимся линиям, ни один вагоновожатый не хотел уступить дорогу, так они и стукнулись и разбили вагоны. Сперва эта история подробно описывалась в разделе "происшествия", а некоторое время спустя в разделе "суд". Суд, принимая во внимание чистосердечное раскаяние, первую судимость и пролетарское происхождение обоих разбивателей вагонов, приговорил их к общественному порицанию, без возмещения убытков.
Из зоопарка убежал горный козел. Он помчался по Большой Грузинской, сбивая прохожих, наводя панику, вбежал в открытую дверь парикмахерской, там увидел в зеркале свое отражение, с ходу разбил зеркало, повернулся, помчался дальше, на Тишинском рынке посшибал лотки торговцев, был наконец пойман и доставлен в клетку.
Описание этого происшествия заняло чуть ли не "подвал"; перечислялись фамилии пострадавших прохожих, печатались беседы с владельцем парикмахерской и с весьма популярным в те времена ученым зоологом - директором зоопарка профессором Мантейфелем.
Сейчас читатели газет пропускают больше трех четвертей их содержания, а тогда я - мальчишка - читал, упиваясь, почти все. И газетам верили. Анекдот - "в "Известиях" нет правды, а в "Правде" нет известий" - возник позднее.
Как-то мне попался сборник - один из тех, которые уже более полвека хранятся за семью печатями: "Материалы по истории РКП", издание 1923 года. Так там чуть ли не во всех статьях с полной убежденностью говорилось, что мировая революция вот-вот грянет во всех странах, что капитализм доживает последние дни. Особенно яро пророчествовал самый близкий к Ленину большевик, все годы эмиграции следовавший за ним, прятавшийся вместе с ним в Разливе,Григорий Зиновьев. В своей статье он без каких-либо доказательств утверждал, что мировая революция наступит не просто скоро, а в том же году, в ближайшие месяцы, даже через неделю.
Вообще вся пресса тех лет, все выступления на митингах, собраниях, съездах были насыщены основной идеей: "Мировая революция неизбежна и близка, не жалеть крови капиталистов".
5.
Искусство. Рассказывая о музах в Богородицке, я отмечал, что в первые годы революции власти почти не вмешивались в дело искусства. Обсуждения, диспуты, споры об искусстве велись совершенно открыто, афиши звали всех желающих присутствовать на этих диспутах. И сама обстановка вдохновляла спорщиков продолжать держаться своей линии, своих сердцем выстраданных убеждений. И что весьма знаменательно: носители различных взглядов на искусство могли в жизни оставаться между собой друзьями.
Назону имена отдельных талантливых писателей.
Пантелеймон Романов своими комическими рассказами пользовался большим успехом, но его незаконченный роман "Русь" был тяжеловат. Автор мечтал создать нечто вроде "Войны и мира", но замысел его оказался ему явно не по плечу. Он отошел от общественной жизни и умер своей смертью в бедности. Столетие со дня его рождения не отмечалось.
Сергей Сергеевич Заяицкий был автором великолепной и очень злой сатиры - романа "Красавица с острова Лю-лю", в котором досталось на орехи и капиталистическому и советскому строю. Может быть, эти строки когда-нибудь помогут переиздать это произведение талантливого, рано умершего, незаслуженно забытого автора.
Молодой Леонид Леонов. Я его видел раза три. Несколько пухлое лицо с живыми глазами, очень подвижный - он в жизни был обаятелен. Самое свое лучшее - "Туатамур", "Петушихинский пролом" - он написал в молодости.
Борис Пильняк для меня, мальчишки, был труден своей манерностью, но я видел, как им восхищались другие.
Когда выходили на скверной бумаге тоненькие книжки Михаила Булгакова, их затрепывали до невозможности, хохотали над их содержанием, угадывая в них весьма язвительную сатиру на нашу жизнь. "Роковые яйца", "Дьяволиаду" и "Похождение Чичикова" я прочел в свои юные годы и запомнил их на всю жизнь. В журнале была напечатана лишь первая часть булгаковской "Белой гвардии". И вот тут правительство всполошилось, и журнал был закрыт, а его последний номер передавали из рук в руки и зачитывали до дыр.
Одним из самых популярных писателей был тогда Михаил Зощенко. Его маленькие юмористические рассказы декламировали на каждой вечеринке, они издавались и переиздавались много раз. Зощенко смешил всю страну. Но его сатира в сравнении с булгаковской была мелкой и беззубой, и теперь он явно устарел.
Назову еще пользовавшихся большим успехом писателей - Илью Эренбурга и Мариэтту Шагинян, но их полудетективные произведения мне были чужды.
В поэзии царствовали Маяковский и Есенин. Одни ходили слушать первого, другие второго, но пусть об их выступлениях, об их роли в русской литературе расскажут другие.
Об Анне Ахматовой ничего не скажу. А еще был поэт и одновременно художник, о ком создавались легенды,- Максимилиан Волошин. Он жил в Крыму, в своем доме. Когда в Крыму были белые, он спасал и прятал красных, когда пришли красные, он спасал и прятал белых. И писал крымские пейзажи, которые дарил друзьям. И писал стихи, которые нигде не печатали. Над дверями его дома была прибита надпись: "Мой дом открыт для званых и незваных". В двадцатые годы друзья приезжали к нему гостить, слушали его исполненные мудрости речи и стихи. Но с каждым годом гостей к нему приезжало все меньше и меньше. И он жил одинокий и гордый, знающий, что пусть нескоро, а слава к нему придет, и творил пейзажи и стихи. И стихи его, проникнутые глубоким религиозным чувством о запертом Московском Кремле, о Суздале, об обновленной иконе Владимирской Богоматери, о России в образе крестьянской девушки переписывались от руки и на машинке. Это был первый после революции самиздат. Стихи читали и вслух, и втихомолку и плакали над ними. А потом наступила пора, когда за одно хранение этих стихов отправляли в концлагеря, но автора их никогда не трогали.
А вот кого тогда усиленно прославляли газеты и услужливые критики, так эту одну из гнуснейших в нашей литературе, ныне начисто забытых личностей Демьяна Бедного, напечатавшего двадцать томов басен и фельетонов в стихах и осмелившегося замахнуться на Евангелие. В 1925 году в "Правде" было напечатано "Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна". Потом долго ходила по рукам хлесткая отповедь в стихах, которую приписывали Есенину. Помню там такие стихи: "Ты только хрюкнул на Христа", "Ефим Лакеевич Придворов". И еще помню такой анекдот: некий пролетарский поэт встретил Михаила Кольцова и сказал ему:
- Я прочел в сегодняшней газете стихи Демьяна Бедного, они лучше предыдущих.
Тогда Кольцов показал ему на кучку говна на асфальте и спросил его:
- Что лучше - эта колбаска или этот завиток?..
В двадцатые годы в Москве было много поэтов, талантливых и не очень, которые писали стихи на самые отвлеченные или религиозные темы, порой с футуристическими вывертами. Они декламировали их в узком кругу друзей и никогда не печатали. Я с упоением слушал таких поэтов, восхищался ими, а порой комок подступал к моему горлу и хотелось расплакаться. А настало время, и погибли сами поэты и их стихи...
Тогда же, в двадцатые годы, стало модным не просто отрицание, но и доходящее до садизма глумление над старым искусством. Крикуны даже Пушкина, и Толстого лягали. В первые ряды выскочили писатели и поэты "от сохи" и "от станка". Парни с двумя-тремя классами образования, возомнившие себя талантливыми поэтами, гордившиеся своим пролетарским происхождением, поддерживаемые статьями в "Рабочей газете" и в "Бедноте", выступали на заводах, уезжали выступать в деревню. Многие из них позднее поняли, что никакие они не поэты, и укрылись в комсомольских и партийных аппаратах. Самые видные из них - Жаров и Уткин - пошли учиться, продолжали сочинять стихи. Маяковский их третировал, называл жуткиными. Уткин погиб при авиакатастрофе, а Жаров, толстый, обрюзгший, много лет изредка усаживался в президиуме различных конференций, а стихи сочинять бросил.
6.
Ну, довольно о литературе, о поэтах. О музыке, о живописи ничего не скажу, пусть правду расскажут другие. А вот о кино хочется вспомнить. Кинотеатры были государственные и частные, подороже и подешевле. На Арбатской стоял "Первый Совкино", на самом Арбате два кинотеатра "Карнавал" и арбатский "Арс"; последний был самый дешевый, билеты продавались там ненумерованные, когда открывались двери настежь, все перли вперед, стремясь занять лучшее место, как это красочно описывает Зощенко. На Страстной площади стоял кинотеатр "Ша-Нуар", на Триумфальной - "Аквариум", на Большой Никитской под кино приспособили Большой зал Консерватории, и назывался он "Колосс". Великие композиторы со своих портретов осуждающе взирали на кинозрителей. Музыканнты давали концерты лишь в Малом зале.
Показывали дореволюционные фильмы с Мозжухиным и Верой Холодной, усиленно протаскивали примитивные и скучные фильмы-агитки со свирепыми белогвардейцами и капиталистами. А народ стремился на американские боевики с ковбоями, с бандитами, похищаемыми красавицами, с загадочными преступлениями. И непременно в семи сериях, и каждая серия обрывалась на самом интересном месте.
Помню такой фильм: девушка бежит по крышам вагонов быстро мчащегося поезда, за нею гонятся бандиты и лупят в нее из револьверов: она добегает до последнего вагона... Казалось бы, нет ей спасения... Последняя надпись "конец второй серии, третья серия такого-то числа", и в зале зажигается свет. Целую неделю ты изнываешь от нетерпения, знаешь, что девушка спасется, весь только вопрос - как? Оказывается, мимо на воздушном шаре пролетал ученый, с его корзинки свешивалась веревка, девушка зацепилась за нее и была спасена. Четвертая серия кончалась, как бандиты девушку поймали, спустили в шахту, там привязали к металлической штанге, в шахту напустили воды. Вода поднялась до подбородка девушки, и тут опять загорелась надпись - "конец четвертой серии". И ты снова изнываешь. Ну, как же не достать денег на эту четвертую?
Эпоха большого искусства немого кино, и заграничного и нашего, пришла позднее...
Не случайно я упомянул о религиозном направлении искусства. Заканчивая эту главу, хочу особо остановиться на религии. В начале нашего века интеллигенция в подавляющем большинстве не только отошла от религии, но принялась поносить ее. Модным считался всё отрицающий атеизм, презрение к людям верующим. Когда же произошла революция, многие и многие, потеряв свое положение и имущество, под влиянием ужасов террора, красного и белого, размышляя о судьбах России, повернулись к Богу, видя в религии спасение для страны и для своей души. Многочисленные по всей России церкви наполнялись молящимися; иные из них выстаивали все службы, соблюдали все посты. Исчезла вся случайная накипь, и на смену явились глубоко и даже фанатически верующие.
В последующих главах я собираюсь постоянно обращаться к теме религии, к жизни и уничтожению монастырей и церквей, расскажу о тех священниках, каких знал лично. Трагическая история православия в Советское время прошла на моих глазах. |
