За последние дни началась усиленная разгрузка чрезвычайки. Освободили около сотни человек. Явился один из членов социалистической инспекции и заявил, что на другой день будут освобождены все остальные.
- Около 200 человек освободят, остальных в тюрьму, - говорил он.
После обеда поспешно освободили Ч-ского и Р-аля. Затем мы вдруг узнали, что нашего Р-цкого Гадис посадил в одиночку, придравшись к тому, что он зря болтается по двору. Под вечер во дворе несколько раз появлялись знакомые нам «менялы». Приходил Абаш, изрядно выпивший. Навестил нас и Володька в своих красных штанах. Он также был пьян и кричал на арестованных во дворе. Нас рано загнали в камеры. Еврейский караул сменили турками. Все это являлось признаками весьма тревожными, но мы были настолько успокоены тем, что, с одной стороны, уже около трех недель не было ни одного расстрела, а с другой - утренним заверением члена социалистической инспекции, что не придавали всем этим печальным предзнаменованиям особого значения. Еще засветло явился в наш коридор Гадис со своей обычной свитой: Володькой, Абашем и красноармейцем в барашковой шапке. Все были совершенно пьяны. Из двух соседних камер вызвали восемь человек. Среди них Крупенского101 и молодого Федоренко. Проходя мимо нашей камеры, Крупенский тихо спросил Миронина:
- Что бы это значило? Куда нас ведут?
- Я думаю, что на допрос, - ответил Миронин.
- Ведь еще рано. Вчера привели нескольких человек от следователя около 10 часов вечера.
- Нет, - тихо сказал Крупенский, - я чувствую, что иду умирать… К тому же вы видите, они все пьяны.
Я помню с поразительной точностью, как их вывели во двор и начали обыскивать. Крупенский, бледный, обросший бородой, медленно протер пенсне и, обернувши голову, посмотрел наверх, на окна своей камеры, к решеткам которой припали его соузники. Кто-то из часовых резко окрикнул его, приказав не оборачиваться. Молодой Федоренко молча ломал руки. Раздалась команда - и их повели к воротам. Стану ли я описывать подробности этой кошмарной ночи? Она была ужаснее всех предыдущих, во время которых происходили казни. Ввиду недостаточности караула палачи пять раз являлись за новыми партиями. У нас забрали старичка Пиотровского. Его вызвали как раз в ту минуту, когда он, по обыкновению, творил усердную молитву в своем углу у окна. Из одиночки вывели Р-цкого. Он был уверен до последней минуты, что его освободят. Но бедного юношу казнили за то, что у него «длинный язык», и казнили те люди, которые, воспользовавшись его наивностью, сами послали его к жене Зусовича с целью извлечь деньги за освобождение ее мужа. Из разговора с некоторыми причастными к чрезвычайке лицами Миронин узнал, что Зусович действительно был жив в тот момент, когда к семье его посылали для переговоров Р-цкого. Когда же история эта раскрылась, Зусовича будто бы тайно расстреляли. Насколько правильна эта версия, я не берусь судить. Р-цкого же решили убить как опасного свидетеля. В эту страшную ночь во время одного из посещений нашей камеры палачами произошел инцидент, который ярко рисует тот произвол и случайности, жертвой которых могла стать в чрезвычайке человеческая жизнь. Гадис, рассевшись в нашей камере со списком в руках, начал вызывать имевшиеся в нем фамилии. Легко можно себе представить, что переживал в эти несколько минут каждый из нас. Одна фамилия оказалась написанной очень неразборчиво.
- Лап… Лап… Лапин, - прочитал Гадис.
М. И.Лапин, казачий офицер, помещался в одном отделении со мной. Услыхав свою фамилию, он приподнялся и почему-то оглянулся на нашего комиссара Миронина. Миронин нагнулся над листком и стал разбирать написанное.
- Здесь, товарищ Гадис, - дрогнувшим голосом заявил Миронин, - написано не Лапин, а, кажется, Лапуненко…
- Ну вам-то какое дело, Лапин или Лапуненко! Чего суете свой нос! - закричал на него палач в барашковой шапке.
- Дело в том, товарищ Гадис, - продолжал Миронин, - что Лапуненко, обвиняемый в налете, действительно имеется в верхней камере. А товарища Лапина еще даже следователь не допрашивал.
- Ага, - пробормотал Гадис. - Хорошо, пойдем искать Лапуненко.
Лапуненко действительно нашли в верхней камере. А Лапин был на следующий день освобожден. После того как палачи унесли вещи казненных, узники вздохнули свободнее, но до утра почти никто не спал. Я помню, как молодой художник Кислейко сел на нары и начал есть помидоры. Лежавший недалеко от меня Луневский возмутился.
- Как ты можешь в такие минуты есть! - воскликнул Луневский.
- Ты совсем бесчувственный. Кислейко расхохотался каким-то странным нервным смехом.
- Отчего же мне не съесть помидорку, последнюю, может быть, - ответил Кислейко.
- Что ты, Сережа, глупости говоришь! - сказал Луневский.
- К чему бравировать?
- Дик, завтра меня расстреляют.
- Пустяки… За что? Этого не может быть.
- Ну, а если я собственными глазами видел свою фамилию в списке Гадиса, что ты на это скажешь?
- Тебе это показалось… Ведь видишь, размены уже кончились, а тебя не забрали.
- Бросим, Дик, говорить об этом. До завтра. Я хочу поспать… в последний раз. Кислейко лег и отвернулся к стенке.
- Неужели нас с Сережей разменяют? - простонал Луневский. - Неужели? За что?
Засыпая, я вспомнил слова Ч-вского. Мне стало ясно, почему его так поспешно освободили в этот день. | 
