„Молодым везде у нас дорога Старикам везде у нас почет".

Из советской песни „Широка страна моя родная",

(Письмо очевидца)

О каторжном подневольном труде в СССР теперь многие знают даже заграницей. Но мало кто даже в СССР знает о том, как живут, страдают и умирают несчастные одинокие старики и инвалиды, помещаемые, ввиду их одиночества, в „специальные дома для стариков и инвалидов".

В этом, письме я хочу рассказать только то, что я видел своими собственными глазами.

У меня был дядя, одинокий старик, который про­живал на Урале. В январе 1933 года я. получил от него письмо, в котором он писал, что он попал в „дом для стариков и инвалидов" и просил меня, во что бы то ни стало, приехать. „Жить мне осталось теперь недолго, приезжай, если можешь. Хочется перед смертью повидаться с тобой и проститься".

Я жил в то время в Ростове. Наскоро собравшись, я на второй же день выехал. Закона о закреплении рабочих за предприятиями тогда еще не было и ехать можно было куда угодно. С продук­тами в Ростове, в этот год, было плохо. По карточкам давали столько, чтобы рабочий не мог умереть с голоду. Через знакомых я с большим трудом достал 2  кило кровяной колбасы, захватил мешочек сухарей, присланных мне из деревни, и отправился в путь.

До города Кунгур, на Урале, я добрался благополучно, проехал еще три станции и вышел. Даль­ше железной дороги не было. Оставшиеся 65 километров до Белой Горы надо было итти пешком. Глушь, лес, мороз, тайга.. На сотни верст живой души не встретишь. С большим трудом на второй день дошел я, наконец, до места. Здесь когда-то, вдали от мирских сует, среди девственной природы, уединялся монастырь. Теперь здесь, в дали от глаз людских, находится своеобразный концлагерь (с сторожевыми будками, с колючей проволокой, с охраной НКВД) именуемый „Домом для стариков и инвалидов". В лагерь меня не пустили, а вызвали дядю в проходную будку. Минут через 20 ко мне пришло какое-то волосатое чудовище, похожее на первобытного человека. Это был мой дядя, которого я не видел только 2 года и которого теперь узнать было совершенно невозможно. Весь заросший, грязный, длинные нечёсаные волосы лежали по спине какими то свалявшимися клочьями, седая борода спутанными неровными прядями спускалась почти до пояса. Глаза горели каким то неестественным болезненным блеском и изливали обильные слезы. Куртка и брюки его состояли из сплошных разноцветных заплаток, на ногах были лапти, обмотанные тряпками из мешка. Это „чудовище" упало ко мне на грудь и несколько минут безудержно рыдало и тряслось всем телом. Оторвать и утешить его не было сил.

После долгих" и настойчивых просьб, мне в виде какого-то особого исключения разрешили войти в лагерь. В комнате, куда мы вошли, , помещалось около 40 человек. Большинство сидело на нарах и дрожало от холода, некоторые неподвижно лежали. Нары были насланы из тонкого круглого ельника. Сверху лежала старая, уже потертая солома. Ког­да я поздоровался с обитателями этого „жилища" и спросил о их жизни, они вдруг все расплакались и стали на перебой рассказывать и жаловаться на сбою горькую судьбу. Суточное питание этих несчастных состояло из 200 гр. хлеба и 1 до 2 литра супа. Картофеля и крупы им совсем почти не попадало, это почти все забирала себе охрана (она, тоже не была сыта). В комнате было холодно, грязно и неприглядно.

Я развязал свой мешочек с сухарями и стал угощать голодных. Все они с явной поспешностью покидали нары и подходили ко мне с протянутыми руками. Получив по сухарю, они снова взгромоздившись на нары, и стараясь не уронить ни одной крошки, бережно отламывали кусочки и клали в рот. Положенные в рот кусочки они не жевали, а сосали как сахар.

Тут я узнал о том, как в этом лагере от голода, холода и болезней люди вымирают. И несмотря на это лагерь должен был „сам себя обслуживать".

200 человек, которые были покрепче, назначались в наряд на „самообслуживание". Этот наряд разбивался на три группы: первая, самая большая группа, рыла большие ямы; вторая группа собирала по комнатам мертвых, укладывала их как дрова на сани и свозила в общую яму; третья группа засыпала мертвецов мерзлой землей. В этом и состояла главная работа лагеря по самообслуживанию.

На место умирающих прибывали новые несчастные обреченные старцы. Сколько их там замучено и умерщвлено—никому не известно. Начальник лагеря и охрана смотрели на это совершенно спокойно и хладнокровно. Это было как бы в порядке вещей. Для этого, видимо, этот лагерь и предназначался. Сюда поступали старики и инвалиды из концлагерей и неудобные с воли, которые не могли больше быть использованы на „строительстве социализма" и дальнейшая жизнь которых вызывала только непроизводительные расходы „социалистического государства". Все так просто... и ужасно. С большим трудом мне удалось моего дядю вырвать из лагеря и увезти с собой.

Выдав мне дядю, с меня (и с дяди тоже) в НКВД взяли подписку в том, что мы о всем виденном в лагере не должны говорить нигде, никому и ни при каких обстоятельствах. Этой же подпиской мы предупреждались, что в случае несоблюдения этого обязательства мы будем привлечены к отвественности по закону о разглашении государственной тайны, карающему вплоть до применения высшей меры наказания—расстрела.

Я думаю, что этот „Дом" существует и поныне. Конвейер умерщвления стариков и инвалидов работает, видимо, и по сей день и „обслуживается" самими обреченными. Вот его адрес:

Уральская Область г. Кунгур Белая Гора.

И. Корольков.

За железной завесой. Орган общества жертв коммунизма. №2, август, 1948