Этот гористый уголок Крыма, эта всегда голубая бухта – едва ли не самое трагическое место в истории Великой Отечественной войны, а может быть, и всей Второй мировой. Здесь разыгрались события, подобные героической обороне Брестской крепости, но несколько с иной подоплекой…

Я приходил сюда еще тогда, когда и этот прибрежный холм, и эти торчащие из земли бетонные руины, поросли сухой полынью, верблюжьей колючкой, чертополохом и прочей травой забвения. Не было тут никаких дорожек, паслись козы, голубело море за обрывом крутого каменистого берега. Поражали воображение подбашенные котлованы батареи, круглые широченные шахты, уходившие в землю. Самих броневых башен давно уже не было – порезали на металл, а их трехэтажное подземелье было открыто всем ветрам, ясному свету южного солнца. Подвывал морской ветер в пустых амбразурах, и все было пронизано ощущением огромной трагической тайны. Казалось, никто никогда не узнает о том, что здесь творилось в далеком 42-м году, о тех, кто защищал этот берег, и как кипела та кровавая безнадежная битва…

Мне повезло. В Москве я отыскал одного из матросов, воевавших в 30-й бронебашенной батарее – Ивана Павловича Федина. Он-то и рассказал о том, как воевали артиллеристы под броней и железобетонным массивом. Были потом встречи и с другими ветеранами, севастопольскими краеведами, военными историками. Итогом многочисленным бесед и стали эти строки.

Но сначала немного истории.

Таких батарей — башенных двенадцатидюймовых — в Крыму было всего две: 30-я прикрывала вход в Севастопольскую бухту с севера — с холмов деревни Любимовки; 35-я — встречала жерлами своих стволов любой корабль, подходивший к Севастополю с юга на дальности в 40 километров.

Ее башни возвышались на Херсонесском мысу. Вместе — 30-я и 35-я — как раз и составляли «парадный вход Севастополя», артиллерийские врата морской крепости.

Батарея батарее рознь. Батареей «тридцатка» была разве что по числу стволов — четыре дальнобойных обуховских орудия смотрели в море из двух линкоровских башен. На самом деле обе батареи представляли собой мощные подземные форты. Под боевым перекрытием — четырехметровой железобетонной крышей — залегал в глубине холма «блок» с кубриками для артиллеристов, с отсеками для дизель-электростанции; механическая мастерская с необходимыми станками, кают-компания, медицинский блок с лазаретами и операционной, снарядные и зарядные погреба, автоматическая система пожаротушения, камбуз, хлебопекарня, хранилища топлива, провизии, пресной воды. Здесь впервые была осуществлена механизированная погрузка и выгрузка боеприпасов в погреба.

По боевой тревоге скоростные лифты поднимали орудийную прислугу из подземелья в броневые башни.

Особенностью 30-й батареи была потерна — почти километровый подземный ход, соединявший на глубине пятьдесят метров башни с командным пунктом. Такая же потерна была и на 35-й батарее. Шедевром советского фортификационного искусства называли эти батареи специалисты. Фабрикой артогня и подземными линкорами величали их сами батарейцы.

«Парадный вход» из двух береговых дальнобойных батарей был задуман еще с той поры, когда кайзеровский крейсер «Гебен» обстрелял город с моря. А может быть, и раньше... Русские военные инженеры Георгий Николаевич Колокольцев и Борис Корнилович Соколов подыскали наиболее удачные места для башенных батарей и даже приступили к их строительству, но Гражданская война прервала работы...

Осенью 1931 года два крупных флотских специалиста Исаков и Немитц, изучая возможности сухопутной обороны черноморского театра, пришли к выводу: сооружать батарею надо как можно быстрее. С Днепростроя привезли бетономешалки. Темпы тоже были «днепрогэсовские»: в час укладывали по сорок пять кубометров бетона!

Только в одно боевое перекрытие — крышу подземного форта — было уложено двадцать две тысячи кубов высокопрочного бетона, почти две тысячи тонн стальной арматуры. О той стройке не писали в газетах... О ней помнят теперь немногие.

Я разыскал бывшего старшего прораба Семена Кангуна.

— Работали как черти: днем и ночью, в три смены, — вспоминал полковник в отставке. — Всех строителей перевели на матросский паек. В феврале 32-го ударили невиданные в Крыму морозы — минус 22, да еще с ветром. Бетон начал замерзать, грели воду... Проверяли каждую вагонетку с жидким бетоном. Ведь строили не дом и не плотину, строили крепость. Трехметровое с половиной боевое перекрытие должно было выдерживать прямые попадания фугасных авиабомб. Чтобы смягчить удары, мы делали асфальтобетонные прокладки. От мощных взрывов могли откалываться глыбы, поэтому своды казематных потолков были забраны в швеллерные балки — одна к одной, как нервюры готического собора.

Цемент шел наш — новороссийский портланд. У него особенность: с годами прочность повышается. Щебень — диоритовый, камень привозили из-под Симферополя. Гальку брали на месте — с любимовского пляжа.

К 1 мая 1932 года военные строители закончили боевое перекрытие. Потом установили башни с линкоровскими двенадцатидюймовками. Когда одно из орудий произвело пробный выстрел, в окрестном совхозе лопнула цистерна с вином, повылетали стекла в мазанках...

То был голос «тридцатки», укрытой в недрах родной земли и сотворенной из нее до последнего камушка.

В истории 30-й и 35-й батарей, как в капле — нет, не воды, как в капле крови, отразилась вся героическая трагедия Севастополя.

«Подземная война», зародившаяся в минных галереях севастопольских бастионов, повторилась и приумножилась сообразно технической мощи XX века в казематах и потернах береговых батарей.

Всякий раз, когда я заводил с кем-либо речь о 30-й или 35-й батареях, разговор начинался с легенд. Будто бы на «тридцатую» под носом у немцев провели железную дорогу и доставили новые орудийные стволы взамен поврежденных. Будто бы паровоз сошел с рельсов, и матросы подняли его на руках. Будто бы теми же краснофлотскими руками — без подъемных кранов — меняли 50-тонные трубы стволов. Будто бы специально для того, чтобы уничтожить обе батареи, немцы пригнали из Германии сверхмощные мортиры («карлы»), калибр которых вдвое превышал калибр башенных орудий. Будто бы, когда кончились боевые снаряды, в ход пошли учебные — невзрывающиеся — болванки. Прямое попадание сбивало башню. Когда же кончились болванки, комендоры засыпали в стволы щебень и стреляли камнями, как картечью. Стало невозможно вылезать за камнями — палили одними зарядами, отбрасывая огненными «выдохами» наползающую пехоту. Сожгли последний полузаряд, но оставался еще сжатый воздух для продувки стволов. «Воздушные залпы» тоже разили: у вражеских солдат, попавших в «конус» такого выхлопа, лопались глаза и рвались легкие...

Воистину батарейцы вели бой до последнего вздоха.

Из легенд не вырастают факты. Но факты могут становиться легендами. Все эти «будто бы» превратились для меня в факты, едва я прикоснулся к документам, едва я встретил уцелевших очевидцев и участников...

Да! Это все было! Была железная дорога, проложенная на передовую, была и каменная картечь, были рукопашные бои в потерне, была невероятная смена 50-тонных орудийных стволов.

Обе батареи долгие годы была затаенной гордостью Севастополя.

Фельдмаршал Манштейн бросил на захват форта «Максим Горький» (так называли немцы бронебашенные батареи) около полка пехоты, два саперных батальона, штурмовую артиллерию, танки...

«Переброска тяжелых метательных установок типа "Карл" в район Севастополя, — помечал в своем дневнике начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Гальдер. — Майор Шнейдер доложил об использовании управляемых на расстоянии штурмовых и наполненных взрывчаткой машин под Севастополем».

Не довольствуясь 600-миллиметровыми «карлами», Манштейн требовал, чтобы под Севастополь пригнали самую мощную за всю военную историю пушку — 800-миллиметровую «Дору». «Чудо германской техники» обслуживало полторы тысячи человек под командованием генерала.

Фельдмаршал Манштейн надеялся, что семитонные сверхснаряды разворотят стены неукротимого форта — 30-й батареи. Впрочем, фельдмаршалом Манштейн стал чуть позже, 1 июля, положив в последнем штурме полтораста тысяч солдат и оставив на севастопольской земле свыше 250 сгоревших танков.

– В 10 часов утра сигнал «Боевая тревога» собрал всех по местам, – вспоминал бывший горизонтальный наводчик Иван Федин. – Но вместо привычных команд о снарядах и прицелах был отдан небывалый до сего времени приказ: «Отбой! Все вниз!».

Мы посыпались из башен,   как горох из опрокинутой банки...

Мощный взрыв рванул на броневой крышке второй башни. Те, кто еще спускался оттуда, попадали без чувств: из ушей текла кровь, комендоров рвало, от сильной контузии они потеряли речь и слух. Пострадавших немедленно отправили в лазарет.

А мы гадали — что там так грохнуло: авиабомба? снаряд?

Но тут объявили по трансляции, что нас обстреливает сверхмощное орудие. Оно выпустило по нам двадцать два снаряда с интервалом в восемь минут. Каждый выстрел сопровождался глухим подземным толчком, а разрывы со страшным грохотом сотрясали весь железобетонный массив.

Кое-где появились трещины. Тут и неверующий Богу взмолится! Но больше материли немцев, чем молились. Я, чтобы не смотреть в потолок и не думать, выдержит перекрытие или нет, отправился в машинное отделение. Там под потолком были полки с художественной литературой. Нашел книгу Лермонтова «Вадим» и стал читать с превеликим интересом.

А по трансляции во время обстрела крутили веселую пластинку: «А лаптищи-то на ём/Черт по месяцу плел...».

Четырехметровое боевое перекрытие выдержало.

Стреляли мы много, износ стволов был такой, что последние снаряды улетали, хлобыстая по воздуху, будто подстреленные птицы. Но как выдернуть стволы и поставить другие? О кране не могло быть и речи. Он торчал бы, как каланча, и немцы тут же его сбили... Решили в первую очередь восстановить железнодорожный путь, чтобы к батарее смог подойти паровоз с платформой. А уж как ствол с нее сгружать — видно будет... Ночью на малом пару, чтобы не сыпались искры, подошел паровоз со стволами из линкоровских запасов. Пригнали и два гусеничных трактора ЧТЗ. Они-то и выдергивали из амбразур старые стволы, а потом по подкладкам из шпал подтягивали новые. От перегрузки у тракторов вылетали из выхлопных труб огненные факелы. Немцы тут же открывали огонь... К утру работы прекращались, трактора укрывались под порталом южного входа, а ночью мы опять брались за рычаги домкратов, ваги, кувалды... Тех, кто пытался «сачковать», обзывали «вторым фронтом»: «Что стоишь, тудыть твою, как Англия! Руками берись!».

Бывало, попадешь по делам в город, а мальчишки обступят: «Дяденька, починили тридцатую?» — «Что за черт, на лбу у меня не написано, кто я и откуда...» — «На лбу не написано, дяденька, а вот на противогазе — бирка!». Вот бестии глазастые... Весь город ждал, когда мы, наконец, жахнем. Мы молчали до поры. А потом врезали — по эшелонам в Бахчисарае. Говорят, дымище видели аж с турецкого берега...

***

30-я и 35-я батареи долгие годы была затаенной гордостью Севастополя.

250 дней обороны города 35-я батарея оставалась для врага неуязвимой.

В ночь на 30 июня 1942 г. на батарее оставалось всего шесть шрапнельных снарядов. Расстреляв весь боезапас воины, по приказу командования, в ночь на 2 июля взорвали батарею. Только к 12-му июля немецким солдатам удалось занять все помещения батареи, но отдельные группы наших бойцов, укрывавшиеся в самых неожиданных местах, продолжали оказывать сопротивление ещё до 17-го июля.

Когда немцы ворвались в Севастополь, командование Приморской армии и Черноморским флотом, укрылось под бетонным массивом 35-й батареи. Следом ринулись грузовики, повозки, все, что могло двигаться на колесах и ногах. Люди верили, что за ними придут корабли и доставят их на Большую Землю – в Новороссийск. Но судьба их была предрешена… Адмирал Октябрьский заявил «не дам больше топить корабли». Командующий Юго-Западным фронтом маршал Буденный подтвердил: «Эвакуации из Крыма не будет».

Генерал Врангель эвакуацию своих войск из Крыма провел так, что не оставил противнику ни одного раненого. Фельдмаршал Манштейн тоже сумел вывезти кораблями свои войска из Крыма в 44-м году. А вот Октябрьский… улетел на самолете. Свои же бойцы стреляли ему вслед, посылая вместе с пулями проклятия.

А ведь люди стояли на обрывах тысячами, вглядывались в ночной горизонт – не мелькнет ли где огонек спасительного корабля…

Район 35-й батареи стал последним рубежом обороны Севастополя, где с яростью обреченных дрались до последнего бойцы Приморской армии, краснофлотцы Черноморского флота. Немецкие врачи, констатировали потом, что смерть некоторых их солдат наступила от того, что было перегрызено горло. Такое было только в сорок первом, под городком Зельва в Западной Белоруссии.

С одним из таких бойцов бывшим старшиной 1 статьи Николаем Букатиным я свел дружбу в Севастополе. Рассказывал он то, что придумать невозможно…

…Остатки Приморской армии были прижаты к высокому каменистому обрыву, под которым пенилось море. Еще с неделю держали они оборону на клочке суши. Окопчики в белом камне удавалось выдалбливать только для стрельбы лежа. Степная трава была выбрита осколками. Самолеты били по кручам обрыва, чтобы рушившиеся глыбы погребали под собой раненых и тех, кто укрывался внизу. Букатин знал, что бомбы, летящие прямо на тебя, неопасны — их пронесет по траектории мимо, — и потому при бомбежках зря не дергался. За год войны в двадцатилетнем парне, которому бы никто не дал младых его лет, выработалось звериное чутье опасности подлинной и мнимой. Именно оно спасло его.

Немецкий пулеметчик развлекался: пристрелял колодец так, что давал подползти, набрать воды, дырявил сначала котелок, а потом голову. Жажда сводила с ума, и Букатин пополз к аэродромному колодцу, пятым или шестым по кровавому следу. Он принес-таки целое сокровище — два литра живой воды.

« Кто сказал, что питьевая вода пресная? — спрашивает меня Букатин. — Сладкая она, понимаешь? Слаще воды нет ничего на свете!».

В полутораста метрах от мушек их винтовок были немцы, и прямо от каблуков матросских ботинок берег отвесно обрывался в море. Их было немало на том последнем рубеже — остатки Приморской армии, — восемь месяцев не сдававших Севастополь. Давно взлетел с Херсонесского аэродрома и ушел на Большую землю последний самолет. Давно опустели бухты и внешний рейд, а они все ждали кораблей. Уверяли друг друга, что нынешней ночью всплывут подводные лодки и заберут, снимут их с адовой кромки...

Вдруг по цепи пролетел слух: наши корабли вернулись в Балаклаву. Ринулись туда, но попали под жестокий минометный обстрел... Кораблей в Балаклаве не было.

— Брали нас в плен в Казачьей бухте. Без патронов... В строй по четыре человека. Погнали через город, шаг в сторону — расстрел на месте. Рядом со мной моряк шел. Бок ободран до белых ребер. Девушка идет с ним, плачет: «Дяденька, дай я тебя перевяжу!». А он ей: «Какой я тебе дяденька! Одногодки мы с тобой».

Шли через Лабораторную балку, аккурат против моего дома, где сейчас живу. Подходит к моряку румын-конвоир. Шасть к нему в противогазную сумку, сало вытащил. Кусанул, а то мыло. Ну, он морячка тут же из автомата...

Ах ты, гадина! Да я ж твою рожу на всю жизнь запомню! Со дна моря достану…

Гнали нас без воды по скалам до Бахчисарая. Затем через Симферополь в Джанкой — в лагерь. Там дизентерия. Кровавый понос. Амба. Загибаюсь. Спасибо, армеец выручил: соль при нем была. Натряс из гильзы пороха, смешал, дал выпить — как рукой сняло.

В Джанкое выбрали всех моряков и отправили в Днепропетровск — в спецтюрьму. Там бандеровцы, сволочи, мордовали: «Если б вы Севастополь двести пятьдесят дён не держали, немцы бы давно большевиков сломали, хорошо бы уже жили!». Матросов они били особенно...

В сорок четвертом повезли в Польшу. Ну, думаю, завезут — хана. В Белоруссии выгрызли в вагоне пол, на шпалы попрыгали — и в лес. Наткнулись на войсковую разведку. А там в армию к Коневу...

Сдержал матрос Букатин все свои страшные клятвы — за Севастополь, за грузина-батарейца, за моряка с ободранными ребрами, за плен. Дрался так, что произвели его в офицеры — младшие лейтенанты.

В штурме подземной твердыни участвовали и итальянские диверсанты из одиозной 10-й флотилии князя Боргезе. Высадившись с моря, они проникли через аварийный выход, он же воздухозаборник, под «массив» и завязали бой в потернах и подземных коридорах.

***

С 35-й пытались эвакуировать только высший и старший комсостав – от командиров полков и выше, но неподготовленная отправка на Большую землю привела к массовой гибели людей на временных причалах, наспех построенных в Голубой бухте. Морское дно до сих пор хранит следы тех кровопролитных дней. Уходишь под воду с аквалангом и как будто погружаешься в то страшное лето 1942 года…Неизвестные солдаты… Неизвестные подвиги… Море умеет хранить военные тайны. Море помнит то, что забыли люди… А люди не хотели помнить то, о чем и сейчас трудно рассказывать. Приказано было не помнить. Цензоры вычеркивали из рукописей все, что касалось хоть каких-либо подробностей о той июльской трагедии.

Даже в мемуарах Жукова о Севастополе мы найдем всего два абзаца: «Войска оставили город…». Точнее было бы сказать, это не город, а войска оставили без командования, без снабжения и эвакуации. Еще точнее – бросили их на произвол судьбы и усмотрение генерала Манштейна, его солдат и крымских полицаев.

Тем временем оставшиеся командиры продолжали командовать сражающимися полками и бригадами. Был заново создан Военный совет оборонительного района, куда вошел и начальник артиллерии Молдавской стрелковой дивизии полковник Дмитрий Пискунов. Он был среди тех немногих, кто держался до последнего, кто по-настоящему был верен своему воинскому долгу. В плен он попал раненым, вместе с тысячами таких же, как и он, стоявшими до последнего патрона.

Нравственная катастрофа

Говорят, нельзя судить тех или иных деятелей с высоты нашего времени, с позиций тех знаний, которыми мы располагаем сегодня. Им в своих конкретных исторических обстоятельствах было виднее, как поступать. И это так. Нам из своего 2019 года не с руки судить тех, кто принимал решения в 1942 году. Мы и не судим. Но того же адмирала Октябрьского судят его современники, судят люди, которые воевали под его началом, и которых он бросил, а значит, предал. Судят его непосредственные начальники – главнокомандующий ВМФ СССР адмирал флота Советского Союза Н.Г. Кузнецов, Верховный главнокомандующий, наконец… И пусть не суд в прямом смысле этого слова, а всего лишь суждения о поведении Октябрьского в последние дни обороны Севастополя, но и они весьма нелицеприятны для адмирала, более того, на них можно было бы при желании вождя построить вполне убедительное прокурорское обвинение.

Доказано с телеграфной точностью, что сообщая в Ставку о положении Севастополя, адмирал Октябрьский в четыре раза занизил реальную численность остававшихся войск. Тем самым получил разрешение покинуть Севастополь. Когда же обман раскрылся, Сталин был взбешен.

Однако отдавать под суд адмирала не стал. То ли еще свежа была расправа над генералом Павловым, командующим рухнувшего Западного фронта, то ли посчитался с тем ореолом «севастопольского героя», которые увенчали центральные газеты Октябрьского.

Во всяком случае, вождь был взбешен: «Н-да, Нахимова из него не вышло!». Сталин убрал «героя» с глаз подальше – его отправили аж на Амурскую флотилию.

Адмирал флота Советского Союза Н.Г. Кузнецов, вспоминая события 30 июня 1942 года в Севастополе, писал: «Были ли приняты все меры к эвакуации? Этот вопрос мне приходилось слышать не раз. Вопрос о возможном оставлении Севастополя должен был стоять перед командованием флота, Главнокомандованием Северо-Кавказского направления, которому Черноморский флот был оперативно подчинен, и наркомом ВМФ. Все эти инстанции обязаны были заботиться не только о борьбе до последней возможности, но и о вынужденном спешном отходе, если этого потребует обстановка... Эвакуация оставшихся войск после третьего штурма Севастополя ждет еще объективного исторического анализа».

…Война закончилась. И когда счастливчики, которым повезло вернуться из ада немецких лагерей, собрались в 1961 году в Доме офицеров флота на военно-историческую конференцию, они стали вспоминать вслух, как все это было.

Но когда полковник Пискунов попытался рассказать, как войска сражались после того, как командование покинуло Севастополь, через какие ужасы они прошли в плену, адмирал Октябрьский, сидевший в президиуме военно-исторической конференции, грубо одернул Пискунова: «Сядьте! И не надо нагнетать тут черных красок!».

Хватило же у него совести произнести эти слова перед десятками тех, кого он бросил на произвол судьбы!

На тужурке Октябрьского поблескивала новенькая Звезда Героя Советского Союза, которую ему «подарил» в 1958 году генсек Н.С. Хрущев; Звезда, к которой был представлен в 42-м году командованием Приморской армии и полковник Пискунов («за боевые и организаторские заслуги в деле обороны Севастополя»), и не получил ее только потому, что угодил в плен.

Октябрьский в плен не угодил, успел улететь.

Как представишь себе эту картину, так от обиды за истинного героя, закипает ярость от чиновно-партийной кривды, увековеченной ныне в граните и бронзе. И вот тут уж мы имеем право судить флотоводца с высоты всех общевоинских понятий о долге, чести, достоинстве, общечеловеческой морали.

Предал своих солдат и матросов Октябрьский и после войны, когда из немецких лагерей их стали пересаживать в советские. В фильтрационно-проверочных пунктах следователи не верили их рассказам о последних боях за Севастополь. Ведь вот же Совинформюро передало: «По приказу Верховного Главнокомандования Красной армии 3 июля советские войска оставили Севастополь» и были эвакуированы на Большую землю. А вы, гражданин хороший, почему-то предпочли остаться, уклониться от эвакуации, сдаться в плен… По такой логике и судили героев последних дней Севастополя, ссылали их на Север, на Колыму и прочие отдаленные места.

Тут бы адмиралу Октябрьскому и вступиться за своих брошенных бойцов, написать в НКВД, мол, так-то и так, прошу моих севастопольцев не трогать, они попали в плен не по своей воле. Но не стал Октябрьский беспокоить серьезное ведомство своими письмами. Промолчал. Как бы самому не припомнили его бегство с осажденного полуострова.

И пошли защитники Севастополя мотать новые срока.

Заглянем в книгу Ивана Маношина:

«К сожалению, в сообщении Совинформбюро отсутствовала полная информация об эвакуации Приморской армии, частей и подразделений Береговой обороны Черноморского флота. Долгие послевоенные годы этот вопрос замалчивался. Каких-либо серьезных исследований о последних днях обороны Севастополя не проводилось. В то же время обзор многочисленных изданий по обороне Севастополя 1941— 42 гг. показал, что они в своем большинстве, за немногими исключениями, лишь частично освещают трагические события последних дней Севастополя. Согласно свидетельствам участников обороны Севастополя последних дней, большинство которых попало в плен в июльские дни на Херсонесском полуострове, данным, сообщенным вице-адмиралом Ф.С. Октябрьским в мае 1961 года на военно-исторической конференции в Севастополе и немецким архивным данным, Приморская армия и части Береговой обороны флота… были оставлены сражаться до последнего и в количестве около 80 тысяч человек, значительную часть которых составляли раненые, по исчерпании боеприпасов попали в плен».

Вот об этом, о последних днях Севастополя не хотели помнить ни адмирал Октябрьский, ни его высокие покровители. Слишком уж неприглядная получалась «история». А руины 35-й батареи безмолвно, но очень зримо напоминали не только о героизме защитников, но и о нравственном падении их командующего.

Свечи и звезды

После войны 35-ю батарею не восстанавливали, однако часть её сооружений (правое крыло блока 2-й башни и правый командный пост) с 1945 по 1960 год использовались береговой батареей № 723, ее 130-мм орудия стояли среди исторических руин. Благодаря тем батарейцам внешний вид укрепления сохранился для нас практически в нетронутом виде. В 1988 году в правом командном пункте 35-й батареи была оборудована сейсмологическая лаборатория Симферопольского госуниверситета, которая действует до сих пор.

Был проект использовать подземные помещения 35-й батареи под емкости для хранения ядовитых отходов. Проект не прошел, но в Голубую бухту – морскую братскую могилу – вывели трубы городской канализации. Но самую большую угрозу святому месту нанесли охотники за металлом, которые срезали броневые двери, заслонки и прочие стальные конструкции. Следом за ними началась атака на 35-ю батарею со стороны дачников, которые готовы были застроить всю эту политую кровью, пропитанную болью землю своими виллами, пансионатами, мини-отелями, гостиницами для курортников.

Однако вскоре в Севастополе произошло знаковое событие: из печати вышла книга подполковника И. Маношина «Героическая трагедия». В ней впервые было рассказано, что в реалии происходило в районе батареи в июле 1942 года, названы фамилии Пискунова, генерала Новикова и других истинных героев севастопольской страды.

Эта книга, включившая в себя воспоминания и письма, оставшихся в живых защитников, как удар в колокол пробудила интерес краеведов, поисковиков, историков к 35-й батарее. На ее заброшенной территории стали проводить встречи ветеранов, приуроченные к 3 июля — дате официального окончания обороны Севастополя. Почти год ходили активисты по кабинетам чиновников, собирались на митинги, и вот результат: городские власти издали указ о создании зоны исторического наследия на территории руин 35-й батареи. В 2006 году Севастопольским горсоветом были выделены земли под создание Мемориального комплекса. Однако работы по разработке проекта и его претворению в жизнь взяли на себя не государственные структуры, а частные предприятия, и, прежде всего, компания «Таврида-электрик», возглавляемая коренным севастопольцем, будущим героем Русской весны Алексеем Чалым. В строительстве музея приняли участие тысячи людей — специалистов различных профессий. Для объединения их было создано «Учреждение объединения граждан «35-я Береговая батарея». Добровольцы привели в порядок казематы 35-й береговой батареи, возвели Пантеон Памяти, Некрополь, памятник комендорам, погибшим при взрыве 2-й бронебашни.

С первых же дней строительных работ началась научно-исследовательская работа по поиску и идентификации погибших защитников Севастополя. В течение последних лет список найденных установленных имен последних защитников батареи и полуострова расширился до 40 000 человек. Были найдены, частично опознаны и захоронены останки более 160 защитников Севастополя (из них 5 детей).

И вот настал долгожданный день: 3 июля 2008 года был открыт первый экскурсионный маршрут – силовая станция, орудийный блок 2-й башни, кубрик, лазарет, кают-компания, каюты командира и комиссара батареи… Тогда же состоялось освящение часовни во имя архистратига Михаила.

Одно из самых впечатляющих здесь сооружений – Пантеон Памяти, на стенах которого увековечены 27 тысяч имен последних защитников Севастополя. У многих экскурсантов выступают на глазах слезы, когда под куполом Пантеона возникают десятки солдатских, матросских лиц, а потом превращаются в звезды вместе с поминальными свечами. И все это на фоне круговой панорамы места времен 1942 года.

Низкий поклон Алексею Чалому и всем его соратникам, единомышленникам, которые совершили свой общий гражданский подвиг, отстояв горькую и гордую память о тех ребятах в касках, пилотках, бескозырках, не оставивших после себя ни имен, ни фотографий.

Еще в 1969 году у главного портала установили памятник, с более чем лаконичной надписью: «Героям 35-й батареи». Тогда и теперь это место воспринимается, как братская могила, в которой лежат многие все еще безымянные защитники. В июле 42-го они уничтожали свои документы перед возможным пленом и вот остались без фамилий, без имен…

Мемориал мемориалом, но им, бойцам, пропавшим без вести здесь, на родной севастопольской земле, нужен особый памятник, трогавший бы самые глубинные струны души, как слова песни «Журавли»: «Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не вернувшихся полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей…». И такой памятник есть, точнее, есть проект его, сделанный руками заслуженного художника РФ Елены Безбородовой. Представляю, как бы смотрелись на фоне морской синевы бронзовые солдаты, идущие в штыковой бой, в свою последнюю схватку с врагом, и как превращаются они на ходу, на бегу – в журавлей.