Рождество миновало под грохот боёв. Это Будённый, обходя Добровольцев, отступающих к Ростову, бил и бил в правый фланг своей конницей. Конницу эту должны были бы взять на себя казаки, но их сколоченная наспех конная группа никакого сопротивления красным не оказывала, и доносили из штаба Донской, что части её не желают и не могут выдержать даже малого напора противника. И уж понятно было, что главным является здесь слово «не желают». Уже давно «не желали». И из-за этого нежелания, во многом, конница «славного» Шкуро, возглавляемая в ту пору не менее «славным» Мамонтовым, оперировавшая в стыке Донской и Добровольческой армий, отступила под натиском красных, разрушив единство фронта и дав первый толчок к его падению. Казаки этой группы были слишком разложены внутренней распрей: кубанцы ругали донцов, донцы – кубанцев… И сказалось нечувствие интересов общероссийских. Дон да Кубань, да прилегающие области очистили, а до Москвы была охота тянуть! Свой баз ближе – его и защищать! Хозяйство собственное от разрухи налаживать опять же. Вот, и докатились до своего база, теперь удержи его…

На другой день по Рождестве Корниловцы получили приказ наступать на Новочеркасск и вместе с корпусом Мамонтова выбить из казачьей столицы большевиков. Ещё только до Александровской станицы дошли и встретились с мамонтовцами. Валила невозмутимо их лавина в обратном направлении – к переправе через Дон. Переполошился Скоблин, крикнул им:

- Стой! Куда идёте?

Молчали, не смущаясь вопросом старшего по званию. Катили дальше. Насилу добился Николай Владимирович ответа от одного из офицеров, что идут казаки в станицу Ольгинскую. Ну уж ни в какие ворота не лезло! Побагровел Скоблин, пришпорил коня, поскакал к Мамонтову. И Вигель с ещё парой офицеров вместе с командиром поехали. Отыскали казачьего полководца. Тот стоял, пышные, посеребрённые усы свои разглаживая, смотрел на прибывших свысока. По летам Скоблин ему в сыновья годен был, а об остальной «делегации» и говорить нечего – и взглядом не удостаивал. Разгорячённый Николай Владимирович кратко обрисовал задачу, возложенную на Корниловцев и Донцов командованием, но ничуть это не поколебало Мамонтова. Отвесил холодно:

- Я Кутепову не подчинён.

- Да разве в этом дело? Надо спасать Новочеркасск, а я всецело перейду в ваше подчинение! – ещё надеялся Скоблин убедить Константина Константиновича, полагая, что гордость не позволяет ему подчиниться столь молодому летами полковнику.

Поглаживал пушистый ус Мамонтов да не дул в него:

- Половина моего корпуса уже на том берегу, я не могу вернуть казаков обратно… Брать Новочеркасск не буду!

Собственная столица казакам не нужна стала?.. Вигель нервно покусывал губу. Ох, и подмывало же высказать теперь всё этому казачьему полководцу! И о рейде его, когда мог он Москву взять, а предпочёл грабежами заниматься, и о бесстыдном недавнем ультиматуме. В тяжелейший для армии момент генерал Мамонтов оскорбился на назначение начальником конной группы генерала Улагая. Да так оскорбился, что разослал по всем инстанциям обиженную телеграмму и, самовольно оставив свой корпус, злорадно пообещал, что без него донские полки панически разбегутся. И никто не осудил подобного поступка. Но хуже: приказ Деникина об отрешении Мамонтова от командования вызвал резкое противодействие донского атамана и генерала Сидорина, которые указали, что без Мамонтова его корпус разбежится вовсе. Бесстыдный проступок был прощён, Константина Константиновича уговорили вернуться, и он смог собрать боеспособный отряд, нанёсший пару ударов Будённому. На том, впрочем, остановился. Вот, когда бы можно было пожалеть об атамане Краснове, которого буквально вытеснили с Дона по несхождению его характером с Деникиным, вытеснили и заменили Богаевским. При Краснове хоть и не обходилось без дерзостей, но порядка было заметно больше, умел Пётр Николаевич держать своих казаков. Хотя, быть может, просто время было иное, и ещё не так истомлены люди, и, не выдвигаясь из пределов Юга, чувствительнее понимали казаки необходимость борьбы с большевиками. Хотя теперь вот, кажется, и в родной вотчине не больно готовы были сражаться.

- Брать Новочеркасск не буду!

- Прошу вас переговорить по прямому проводу с генералом Кутеповым, - сдерживая гнев, предложил Скоблин.

- Повторяю вам, я Кутепову не подчинён…

Чёрт возьми! До чего докатилась армия! Никто никому не подчинён, каждый сам за себя… Чистой воды анархия. Мутило Вигеля. Не столько от недавно перенесённого тифа, сколько от вида этой бестолковости и бесстыдства.

- Тогда я соединю вас непосредственно со Ставкой, переговорите с ней, ваше превосходительство!

- Хорошо, - нехотя согласился Мамонтов.

По аппарату связались со Ставкой, и та подтвердила строптивому генералу приказание. Ну, Ставке-то подчинён ведь? Или?..

- Я уже рассказал полковнику Скоблину, в чём дело. Добавлю, что, опасаясь оттепели и порчи переправ, я в случае неудачи погублю весь корпус. Категорически заявляю – брать Новочеркасска не могу! – и оборвал связь. И Ставка не указ ему! Ушёл следить за переправой своего корпуса… А Новочеркасск? Что же, одним его Корниловцам брать?

Николай Владимирович подошёл к аппарату, связался со штабом корпуса. Наудачу сам Кутепов к проводу подошёл. Изложил ему Скоблин ситуацию:

- Александр Павлович, что делать теперь?

- Николай Владимирович, дай дивизии отдых на несколько часов и возвращайся обратно в Нахичевань, - застучал в ответ аппарат. – Твоя новая задача – оборонять подступы к Нахичевани. На твоём левом фланге будет терская дивизия генерала Топоркова, с ним войди в связь.

- Александр Павлович, я вижу по всему, что Ростова нам не удержать. Чтобы выгадать время для эвакуации города, тебе будет достаточно местных сил, а мне разреши перейти за Дон здесь, в станице Александровской. Кроме этой переправы, другой до самого Ростова нет.

Не разрешил Кутепов, повторил приказ. Стало быть, опять к Нахичевани возвращаться, откуда только поутру выступили и целый день в пути провели – месили холодную грязь. А теперь – в обратный путь. Ох, и мутило же… Но прежде велел Скоблин усталым Корниловцам устроиться на ночлег. Хоть несколько часов ночных дух перевести, а затем, если приказа не отменят – назад. И надеялся Николай Владимирович, что всё-таки повезёт, и передумают в штабе, и разрешат переправиться следом за казаками.

Казалось Вигелю, что стоит ему только притулиться где-нибудь, и мёртвый сон тотчас сморит его. Но не тут-то было! Чрезмерной оказалась усталость, и не шёл сон облегчить её. А только болела голова, и мутилось в ней, и нестерпимо тошно было на душе. Новочеркасск, Ростов, Ольгинская – два года назад здесь же и начиналось всё. В такую же распроклятую пору. И для чего были эти два года? Эти несчётные жертвы? Чтобы вернуться туда же? Да ещё (кажется, неизбежно уже) и это потерять? А дальше куда? В новый Кубанский поход? Всё сначала? Бред… Бред… Бред…

Под гору катиться всегда легче. И труднее остановиться. Столько времени завоёвывалась огромная территория, а отдали её в считанные месяцы. И что это были за месяцы! Началось всё в ноябре, в распутицу. Шли, утопая по колено в грязи, а по временам, когда наваливало снега – по грудь в сугробах. И беспощадные метели, дикие, как рой пчёл, ударяли в лицо. Серые дни, чёрные, непроглядные ночи… Падали, не выдерживая пути, кони, а люди шли. В подбитых ветром английских шинельках, в изношенных, разваливающихся сапогах, в обледенелом тряпье, намотанном на головы… А большевики, их полки, их латышские бригады были тепло и хорошо одеты. Им не страшны были ни метели, ни грязь. Одели бы так господа интенданты армию, и, возможно, и отступления бы не было! По крайней мере, могло бы остановиться оно. Но не одевали, а по складам прятали, а склады эти при отступлении доставались – красным!

Ничего нет тяжелее для армии, чем отступление. Вперёд идти тяжело, но спасает радость от продвижения, надежда на скорую победу. Вперёд – светлеет душа! Вперёд – видится за загородью вёрст колокольня Ивана Великого! Отступление же – всегда отчаяние. А отчаяние парализует, отчаяние убивает боевой порыв… Затянувшееся отступление превращается уже в инерцию – не остановить. Вначале ещё шли, бодрясь, веря, что это лишь манёвр, и скоро наступление возобновится. Но чем дальше, тем темнее становилось на душе. Непостижимо было разуму, как, имея в руках весь Юг с его плодородными землями, Каменноугольным бассейном и нефтью, получая пусть и недостаточную, но всё-таки помощь союзников, дойти почти до самой Москвы и вдруг начать с головокружительной быстротой всё терять! Почему? Как? Из-за того ли, что казаки устали от войны и стали отходить без боёв? Из-за того ли, что наверху царил разлад? Из-за того ли, что тыл разложился и попал во власть трусов и спекулянтов, до того взвинтивших на всё цены, что оказавшемуся в тылу Добровольцу жалования хватало лишь на то, чтобы три раза пообедать? Много было причин, а всё-таки не давали они объяснения. И шли Корниловцы в горьком недоумении, понурые. И лишь изредка какой-нибудь живец, отчаяния не ведающий, крикнет ободрительно:

- Что приуныли, господа? Грянем-ка песню! – и заводил: - «Вот несётся трубач, на рожке играя, он зовёт верных сынов на защиту края…»

И подтягивали ему, вначале глухо, но взбодряясь по ходу:

- Марш вперёд, Россия ждёт!

И всё-таки унынием веяло от несоответствия песни положению.

Одна отрада была – устроиться на ночлег в тёплой крестьянской избе, похлебать горячего. Крестьяне, в большинстве своём, сочувствовали отступающим. Но и раздражены были. И было отчего. Когда шли вперёд, и общий подъём был, мобилизацию запрещали. А теперь на откате вдруг объявили её. Не нелепица ли? Возмущались крестьяне. И мобилизацией, и тем ещё, что им, оставляемым на произвол большевиков, не дают винтовок. Да их бы в достатке себе добыть… Впрочем, воинственно в отношении красных были настроены преимущественно центральные губернии, уже испытавшие на себе гнёт. На Юге же этого настроения не наблюдалось. Приказ о мобилизации скоро был отменён. В новых условиях предпочтение отдавалось малым ротам, сплочённым, проверенным, способным к манёвру. Некоторым крестьянам, бегущим от большевиков, приходилось даже отказывать в приёме в ряды армии, брали лишь по несколько наиболее подготовленных человек. И возникал соблазн принять больше, но неоправданно было. Лишние люди, не знакомые с военным делом, не знающие дисциплины, могли в условиях отступления стать не подспорьем, а балластом, тормозящим маневренность.

А ещё страдали крестьяне от подводной повинности. Подводы и лошадей конфисковывали повсюду. Считалось, что хозяева должны сопровождать их до следующей остановки, где будут взяты другие подводы, а со своими они смогут возвратиться домой. Но далеко не всегда выходило так. И пройдя много вёрст, подводчик не выдерживал и, оставив подводу, бежал в родные края. Иные части особо ретиво подходили к подводной повинности, обращая её в откровенный произвол. Подводы использовались для всевозможного скарба, из-за которого обозы непомерно разрастались. И никакие приказания об их сокращении не имели результата. Результат давала лишь воля отдельных начальников. Так, генерал Барбович лично останавливал следующие за частями повозки и инспектировал каждую из них. Все избыточные грузы просто выбрасывались, а подводчики отправлялись по домам.

Корниловцы никогда не бывали замешаны в грабежах и погромах. Конечно, реквизиции проводились ими, но можно ли было избежать этого? Оружие можно было взять в бою у врага, но где брать одежду и пищу?    

В ряде других частей процветали грабежи, ложившиеся пятном на всю армии. У себя в первом корпусе Кутепов всего этого не допускал.

- Там, где я командую, погромов быть не может, - говорил Александр Павлович и беспощадно вешал и расстреливал всякого виновного в подобных деяниях, не делая исключений даже для офицеров-первопоходников.

Когда оставляли Харьков, генерал приказал своему конвою и охранной роте обходить патрулями город, в котором уже начались грабежи и убийства, и каждого грабителя вешать на месте, дабы обеспечить безопасность горожан. В то же время «шкуринцы» вместо того, чтобы сражаться, пьянствовали и бесчинствовали на улицах города, бросая на кутежи бешеные суммы.

Систематическая борьба с произволом началась на фронте Добровольческой армии с назначением её командующим генерала Врангеля, как раз накануне падения Харькова переброшенного на этот фронт с фронта своей Кавказской армии, ведшей кровопролитные бои под Царицыным. Пётр Николаевич сменил на этом посту генерала Май-Маевского, чьё поведение давно уже стало поводом для осуждения и толков. Говорили, что Май-Маевский пропил Добровольческую армию. Однако, Ставка очень долго закрывала глаза на поведение генерала и, лишь когда наступила катастрофа, спасать положение был призван Врангель. Его назначение было встречено радостью и подъёмом. Общим убеждением было то, что, хотя назначение и запоздало, но Пётр Николаевич, во всяком случае, не допустит развала армии и её поражения. Наконец-то Добровольцы обрели своего командующего! Его первый приказ заставил сердца вновь наполниться верой и забиться горячее: «Я требую исполнения каждым долга перед Родиной. Перед грозной действительностью личная жизнь должна уступить место благу Родины. С нами тот, кто сердцем русский, и с нами будет победа!»  

В Харькове Вигеля свалил тиф. Первое недомогание он старался не замечать, надеясь, что это какой-нибудь пустяк. Да к тому же не до себя было. Мало забот фронтовых, так ещё и впал в отчаяние ближайший друг подполковник Карлин. Он стал как-то вял и безучастен ко всему, и какое-то нехорошее выражение явилось в его беспокойных глазах. В тот вечер он что-то долго писал и, когда Вигель подошёл, взглянул на него зло, загородил написанное ладонью:

- Что тебе? Оставь меня, пожалуйста!

Не очень хотелось Николаю Петровичу разговаривать, а мечталось свалиться в углу, укрыться шинелью и провалиться в сон. Его уже мучил сильный жар, и временами кружилась голова. Но пристроившись в заветном углу и искоса поглядывая на друга, понял Вигель, что засыпать не стоит, а надо перемочься. Что-то дурное задумал Карлин, и угадывал Николай, что. Он уже видел такой взгляд… Следил больными глазами, борясь со слабостью. Наконец, подполковник сложил лист вчетверо и достал револьвер.

- Андрей! – окликнул его, собравшись с силами.

Карлин обернулся, руки его подрагивали.

- Андрей, подай, пожалуйста, флягу… Что-то плохо мне… - попросил Вигель. Ему, в самом деле, хотелось пить и тяжело было подняться. Но больше хотелось отвлечь друга.

Подполковник помялся, убрал револьвер в карман галифе, принёс воды:

- Ты чего это, а? Заболел? – спросил принуждённо, но вроде и не совсем безразлично.

- Всё тело горит… Тиф, наверное.

Заволновался Карлин, бороду рыжеватую поскрёб:

- Уверен? Может, так?..

- Может… Только плохо мне. Чёрт, как не вовремя… Сейчас кинут в какой-нибудь забитый полумертвецами поезд – и конец.

- Конец – он всем нам конец, - мрачно откликнулся подполковник. – Ты, вот, человек умный. Правовед… Скажи мне, что мы не так сделали, а? Почему это всё с нами? Я об этом думаю каждую минуту до того, что спать не могу! И не могу придумать! Может, надо было объяснять лучше населению наши цели? Разговаривать с ним по-человечески, а не дрянью осваговской снабжать? Что они могли из неё почерпнуть… Про жидов да масонов? Про сионские протоколы? Да они масонов в глаза не видали! Зачем мужику масоны? Он в бой-то идёт и перед собой масонов разве видит? Сионских мудрецов? Нет! Таких же крестьян и рабочих… И приходят к нему оттуда тоже рабочие. Солдаты. И на смех поднимают: какие масоны? Какие протоколы? Неужели по-человечески говорить нельзя было! И ведь глупость! Командование верховное, правительство – республиканцы или, по крайности, непредрешенцы. Монархического знамени поднять не позволяли. А листовки эти – черносотенство в худшем виде!

- Говорить по-человечески, конечно, стоило бы, - Вигель положил ладонь на руку севшего рядом Карлина, - но это не решило бы дела. Словам верят мало. Верят своей шкуре. Вспомни орловских и курских крестьян. Да они большевиков ненавидели! А южане? Им пусть хоть большевики приходят. Те шкурой своей поняли, что такое большевизм и поднялись против него. И все другие поднимутся не от наших слов, а от того, что собственную их шкуру опалит красным огнём.

- Иными словами, Россия должна пережить большевизм, чтобы восстать на него. Это распространённое мнение. Но, в таком случае, у меня два вопроса. Во-первых, переживёт ли Россия большевизм? Не убьёт ли он её? А, во-вторых, что тогда делать нам? Без Родины? Без надежды? Если мы не можем ничего изменить, тогда зачем всё, Вигель? Зачем?! – Карлин провёл обеими руками по лицу. – Я не хочу ждать, пока прозрение снизойдёт на Россию, и всё как-то наладится, Бог управит… Вигель, я скажу тебе честно, я не верю в Бога! Я верил в Россию и в разум русского народа, а теперь и в него я не верю! Я верил в себя! Верил, потому что был удачлив, потому что у меня была великая страна, потому что… Да неважно, почему! А теперь я не верю в себя. И не верю в наших вождей. Даже во Врангеля, которого вы так превозносите. Когда всё рухнет окончательно, а это неизбежно, наши командиры уплывут за кордон, а мы… Мы либо будем растерзаны этой красной мразью, либо тоже предпочтём изгнание, где мы нужны, как прошлогодний снег. Я не желаю ни того, ни другого. Я не могу больше ползти по этой грязи, как побитая собака, без надежды перегрызть глотку тому, кто ударил, без надежды увидеть свет. Не могу и не хочу, - голос подполковника дрожал от беззвучных, подавляемых рыданий. – Если всё напрасно, то и бороться незачем. Можешь обвинять меня в слабости, но у меня больше нет сил…

Совсем уже темнилось в глазах. Но крепился Вигель. Надо было выговорить другу важное, успеть, пока язык ещё ворочался во рту, и мысли не утеряли связности. Цедил с трудом:

- Не опускайся до уровня студентов-невротиков. Ты не барышня, Андрей! Ты офицер! Ты давал присягу и должен быть верен ей до конца, а не ретироваться с поля боя благородным образом, бросая своих солдат в безначалии!

- Оставь, оставь… - Карлин морщился и слабо мотал головой.

Николай с усилием приподнялся, крепко схватил товарища за плечо:

- Не смей, слышишь? Что будет, если мы все поднимем руки и вкатим пулю себе в лоб? То-то насмеются над нами большевики! Мёртвые сраму не имут лишь в том случае, если смерть их была достойна. У тебя под началом батальон. Люди, за которых ты, как командир, несёшь ответственность! Кто поведёт их, если их командиру изменит мужество? Силантьев мог, но его убили два дня назад! Никитин ранен. Я – ты видишь. Ты нас всех теперь предать хочешь?! Не смей! В Бога ты не веришь, но хоть о нас, своих товарищах подумай. Вкатить пулю в лоб – дело нехитрое. И всегда успеется. А сейчас ты должен вывести батальон. Слышишь ты меня или нет?! – откинулся бессильно на дощатый пол. – Считай, что это последняя моя просьба к тебе, как к другу…

Карлин вынул и нагрудного кармана сложенный вчетверо лист, разорвал его, отбросил клочки в сторону.

- И почему этот проклятый тиф выбрал тебя, а не меня? Слёг бы я теперь в бреду да и сдох бы, как тысячи других…

- Не юри головой в петлю, ещё успеешь, - усмехнулся Вигель пересохшими губами. – А теперь тащи-ка меня в лазарет, а то самому мне уже не доползти до него…

Что было потом, Николай помнил смутно. В памяти образовался совершенный провал. Он очнулся в какой-то день от холода и обнаружил себя лежащим на полу в одном белье среди застывших в разных позах мертвецов. Это был морг. Видимо, и его приняли за мертвеца и принесли сюда. Сознание ужаса положения рассеяло туман бреда. Вигель попытался встать, но не смог. Хотел позвать на помощь, но голос не слушался его. В это время два дюжих санитара притащили ещё одного покойника. Увидев их Николай замычал, замахал непослушной, но всё же действующей рукой. Санитары испуганно вскрикнули, увидев ожившего «мертвеца», но, по счастью, не сбежали, а перенесли из мертвецкой обратно в лазарет, а оттуда, как и прочих больных и раненых, в санитарный поезд.

Затуманенное сознание плохо воспринимало ход времени. Вигель лежал на голых досках, стиснутый со всех сторон другими больными, и не понимал, идёт ли поезд или стоит. Временами становилось нестерпимо жарко, а то вдруг начинало колотить от холода. Рядом кто-то бредил, кричал отчаянно:

- Пристрелите меня Бога ради! Пристрелите! Все мои убиты, жить больше незачем… Я не хочу жить! Пристрелите меня, господа!

Чудилось, что это Карлин…

Наконец, сознание стало яснеть. И первое, что прояснилось – это то, что поезд никуда не идёт, а стоит на месте. И нет ни врачей, ни сестёр, ни воды, ни пищи. Страх и холод лучше всего яснят сознание. Николай нашел в себе силы приподняться. Он увидел, что среди лежавших в вагоне больных некоторые уже мертвы. Другие, кто был здоровее, видимо, выбрались наружу, поскольку число их явно поредело. Вигель добрался до дверей, вдохнул морозного воздуху. Тотчас рядом с ним оказался симпатичный темнолицый, горбоносый офицер с черными угольками глаз.

- Живой! – протянул он, белозубо улыбнувшись. – А я толкал вас, толкал – думал, что вы уже не подниметесь!

- Что-то очень часто меня хоронить стали, - усмехнулся Вигель.

- Значит, жить долго будете! – офицер протянул руку. – Ротмистр Орбелия к вашим услугам!

- А по имени?

- Михаил Ираклиевич.

- Капитан Вигель. Николай Петрович. Рад знакомству, жаль, что при таких обстоятельствах. Ротмистр, у вас воды нет?

- Как не быть, за ней и ходил, - беспечно улыбнулся Орбелия, протягивая флягу.

И сразу понравился Вигелю смуглый ротмистр. Он стоял перед ним, худющий, обряженный в отрепья, заросший чёрной бородой, едва оправляющийся от болезни, а ни тени уныния не было в нём, а сплошное жизнелюбие и весёлость. Сам Николай обнаружил себя в кальсонах и рубахе, как в мертвецкой лежал, но при шинели и разбитых сапогах с чужой ноги.

- А почему наш поезд стоит, вы не знаете?

- А потому же, почему и все другие, - Орбелия кивнул на застывшие на путях эшелоны. – Затор на дороге. Небось, барахло вывозили, а о раненых «забыли». Кто может, те расползаются, чтобы с голоду не подохнуть. В соседнем поезде, говорят, один офицер повесился. Вы идти можете, капитан?

- Чёрт знает, не пробовал…

В это время какое-то оживление почудилось возле стоявшего неподалёку эшелона.

- Что там случилось?

- Сейчас узнаю! – Орбелия, немного пошатываясь, отошёл. Вигель прислонился лбом к стене вагона. От голода и слабости нестерпимо тошнило, и мысли никак не хотели увязываться в больной голове. Куда теперь деваться? И где большевики? Армия уже ушла или ещё здесь? Если здесь, то есть надежда. Если нет…

- Николай Петрович! С вокзала прибежал человек! Говорят, туда приехал командующий! – взволнованно сообщил вернувшийся Орбелия.

- Кто? – не понял Вигель.

- Врангель!

Значит, не отрезаны ещё, это хорошо… Врангель? С трудом ворочался мозг… Врангель! Здесь! Совсем рядом! Если бы ему с вокзала – сюда! Увидеть этот ад! Эти эшелоны с брошенными людьми! Да надо же доложить! Да от кого же ещё помощи ждать? Если упустить этот шанс, то и пиши «пропало».

- Михаил Ираклиевич, нам с вами нужно срочно на вокзал!

- Нужно! – сразу согласился бойкий грузин. – Идти сможете?

Голова кружилась, ноги болели. Едва ступив на землю, Николай охнул и точно свалился бы, если бы Орбелия не успел подхватить его и подставить плечо. Но всё-таки надо было идти… Дойти надо было! И быстрее, покуда командующий не уехал!

- Обождите мгновение! – откуда-то притащил ротмистр костыль. – Давайте-ка, одной рукой на него, а другую мне на плечо кладите.

- Помилуйте, да вы сами ещё больны!

- Ничего! – Орбелия мотнул головой. – Меня ни одна холера не возьмёт! Идёмте!

Так и добрались до вокзала. Пешком, ползком, на четвереньках, по-пластунски, падая и снова поднимаясь. Пришли два живых мертвеца. Грязные, заросшие, замёрзшие, полураздетые. Генерал со свитой ещё на вокзале был. Издали голос его слышался гневный. Разносил кого-то:

- Целый эшелон, гружёный мебелью! Вы в своём уме?! Немедленно выбросить всё это вон! Я лично осмотрю каждый из стоящих здесь эшелонов! Спекулянты, которые в такой момент забили поезда своим товаром, будут повешены!

- Что прикажете делать с грузом?

- Сжечь!

- Да ведь это огромные деньги! – чей-то плаксивый стон.

- Сжечь! А поезда нужны раненым. И беженцам! И никаких вагон-салонов! Никакой роскоши! Нам не хватает вагонов для эвакуации людей!

И ещё громыхнуло по поводу обличённого во взяточничестве начальника станции безапелляционное:

- Повесить мерзавца!

Вигель увидел высокую фигуру барона издалека. Врангель быстро шёл по перрону навстречу. Несколько мгновений и вот уже в нескольких шагах был, остановился, заметил. Николай изобразил что-то вроде шаркания плохо слушающейся ногой:

- Здравия желаю, ваше превосходительство!

Следом и Орбелия изобразил нечто учтивое и нелепое в его отрепьях.

Пётр Николаевич стремительно приблизился:

- Капитан Вигель, вас ли я вижу? Откуда вы? – спросил взволнованно, недобро глянув в сторону станционного начальства.

- Из ада, ваше превосходительство… - откликнулся Вигель и почувствовал, что больше не может говорить. В глазах потемнело, чьи-то руки подхватили его, уже падавшего, сзади. А Орбелия, поняв, что пришёл его черёд, орапортовал по-военному кратко:

- Ваше превосходительство, на запасных путях стоят эшелоны с беженцами и ранеными. Все в ужасном состоянии. Ни воды, ни пищи, ни медперсонала. Кто в силах, разбредаются, ища пропитания. Остальные обречены на смерть.

И всё уже ясно было барону. Ясно, что из-за эшелонов с товаром спекулянтов, давших взятку начальству, отгоняются на запасные пути поезда с ранеными. Безотлагательно направился туда сам, чтобы собственными глазами оценить бедствие. Решительно всем должен был заниматься командующий армии! И разгрузкой железнодорожных путей, инспекцией эшелонов – в том числе…

Из дальнейшего помнил Вигель лишь отдельные фрагменты. Помнил, как добрались до своего эшелона. Помнил суету, вызванную появлением командующего, которого сразу окружила толпа несчастных людей, моливших о спасении, смотрящих на него, как на Бога. Помнил ещё лицо генерала, наклонившегося к нему, его крепкое рукопожатие, откуда-то издали прозвучавшие слова:

- Выздоравливайте, Николай Петрович. Надеюсь, ещё свидимся с вами при лучших обстоятельствах.