Память 30 июля/12 августа (+ 1922 г.)

"Испытывайте самих себя, в вере ли вы" (2 Кор. 13, 5).
 

Неудивительно, что монастыри, бывшие прежде славой Святой Руси, стали главными целями для разрушения в атеистической кампании революционеров по искоренению религии. Одной из величайших трагедий стало разрушение знаменитой Оптиной пустыни, прославленной ее Богоносными старцами, преемниками учеников великого святого Отца преподобного Паисия (Величковского). В XIX веке Оптина достигла высокого уровня духовной жизни, привлекая буквально тысячи паломников, среди которых были знаменитые русские писатели и философы Гоголь, Тургенев, Достоевский, Киреевский, Леонтьев, Толстой, Вл. Соловьев и другие.

Оптинские старцы, близкие к народу, воспитывали в простом русском человеке чувство глубокой верности Господу Иисусу Христу. И когда пришло испытание революцией за веру Христову, отдали свои жизни. Такими были отцы оптинские.

Несколько книг было написано о последнем великом оптинском старце отце Нектарии, окончившем свою жизнь мучеником. Здесь, однако, позвольте нам изложить для потомков скудные сведения, касающиеся других, менее известных и даже неизвестных монахов-мучеников.

Когда Советы закрыли и разрушили монастырь в 1925-27 годах, они также попытались замолчать свои кровавые злодеяния. Так, например, одному монаху, отцу Пантелеимону, отрубили голову; были разрушены многие здания, знаменитая библиотека рукописей была вывезена и в 1930-х годах распродавалась на аукционах в Париже; некоторые из этих книг были спасены гонимыми оптинскими монахами и другими людьми, дорожившими ими и надеявшимися увидеть в них знаки будущего возрождения Оптиной пустыни.

"Прибыв в город Козельск Калужской губернии в пяти верстах от Оптиной, мы пошли пешком через прекрасный, покрытый зеленью, луг. Он раскинулся перед нашим взором, как прекрасный ковер, украшенный разноцветными цветами. А на склоне горы над рекой Жиздрой виднелась Оптина – эта великая Пустынь, "Фиваида" наша, "Заиорданье"... Подошли к Жиздре. Там паром нас ждал, готовый переправить нас через реку. Его обслуживали смиренные иноки Оптиной. И вот вступаем на почву святой обители, где все овеяно трудами, подвигами оптинских пустынножителей, их слезами и молитвой – непрестанной... Спрашиваем, – как пройти в скит к старцу Анатолию. Тогда он был еще иеродиаконом, но к нему уже ходили за советами и указаниями. Идем к старцу чрез монастырский фруктовый сад, минуем ограду монастырскую, попадаем в монастырский лес – сосновый, величественный, деревья в два-три обхвата. Идем дорожкой, ведущей прямо в скит. Вот, наконец, подходим. Видим колокольню скита. Направо – хибарка. Это – дом, где жили великие старцы Оптинские. Еще направо – домик скитоначальника. Подходим к воротам. Стучим. Выходит согбенный монах: "Что вам надо?". Мы отвечаем, что пришли передать письмо от О.П. Менгден старцу Анатолию. Последний принял нас с любовью. В беседе с ним открылся нам дар его прозорливости... На всю жизнь осталась память об этой беседе..."+ И действительно, в личности отца Анатолия было что-то похожее на свежесть залитых солнцем диких цветов, моложавость и тихая радость.


+ Мемуары канадского миссионера архимандрита Амвросия (Коновалова).


С юных лет преподобный Анатолий, в миру Александр Потапов, возжелал стать монахом и уйти в монастырь, но мать его этого не хотела, и он, подобно преподобному Сергию Радонежскому, поступил в монастырь только после ее смерти – в 1885 году. Многие годы провел в скиту келейником у великого старца Амвросия. После его смерти, будучи еще иеродиаконом, старчествовал в скиту, и вскоре стал общепризнанным старцем Оптиной Пустыни.

Он впитал дух оптинского подвижничества – суровое, напряженное бодрствование духа, скрытое в своей келлии, той "расселины в скале, где Господь говорил к Моисею", – по выражению преподобного Исаака Сирина, простое искреннее отношение ко всему внешнему, видимому, – к братии, посетителям, природе, свету Божию. Уставной ход жизни обители, с ее Богослужением, старцами, насыщенный духовно-просветительной деятельностью, воспитали в нем великого аскета, делателя Иисусовой молитвы, проводившего ночи напролет в молитве. От утомления он часто задремывал в церкви во время чтения псалтири, и те, кто не знал о его ночных бдениях, поглядывали на него укоризненно. Это внутреннее делание, однако, принесло ему такое душевное состояние покоя и мира, которое позволило ему, в полном согласии со всеми предшествовавшими старцами, стать великим благодетелем для всего общества, воспитавшего тысячи русских душ в духе истинно христианского благочестия. Неспроста он высоко ценил святителя Тихона Задонского, и как величайшую драгоценность дарил людям его книгу "Об истинном Христианстве". Почти полвека спустя один его духовный сын с трепетом вспоминает: "Еще в 1921 году, благословляя меня на пастырство, старец Анатолий сказал мне: "Возьми "Истинное Христианство" Тихона Задонского и живи по его указаниям".

Усвоив основы монашеского духовничества у великого Амвросия, старец Анатолий властно руководил монашеской внутренней жизнью. Откровение помыслов – самое сильное оружие в руках духовника и старца. Старец Анатолий принимал от монахов исповедание помыслов. Эта сцена производила сильное впечатление. Сосредоточенно, благоговейно подходили монахи один за другим к старцу. Они становились на колени, беря благословение, обменивались с ним несколькими короткими фразами. Некоторые быстро, другие немного задерживались. Чувствовалось, что старец действовал с отеческой любовью и властью. Иногда он употреблял внешние приемы. Например, ударял по лбу склоненного пред ним монаха, вероятно, отгоняя навязчивое приражение помыслов. Все отходили успокоенные, умиротворенные, утешенные. И это совершалось два раза в день, утром и вечером. Поистине, "житие" в Оптиной было беспечальное и, действительно, все монахи были ласково-умиленные, радостные или сосредоточенно-углубленные.

У отца Анатолия был удивительный дар видеть движения души человека, его мысли и чувства. "Написали мне в 1916 году, что старец Анатолий Оптинский собирается в Петербург и остановится у купца Усова. Все мы втроем – брат, сестра и я – в положенный день отправились к Усовым. Когда мы шли к Усовым, брат и сестра заявили, что им нужно от старца только его благословение. Я же сказала им, что очень бы хотела с ним поговорить. Вскоре показался сам старец и стал благословлять присутствующих, говоря каждому несколько слов. Отец Анатолий внешностью очень походил на иконы преподобного Серафима: такой же любвеобильный, смиренный облик. Это было само смирение и такая, непередаваемая словами, любовь. Нужно видеть, а выразить в словах – нельзя! Когда до нас дошла очередь, старец благословил брата и сестру, а мне говорит: "А ведь ты поговорить со мной хотела? Я сейчас не могу – приди вечером". Старец уразумел мое горячее желание, хотя я не выразила его словами!.."+


+ Воспоминания Елены Карцовой, в замужестве Концевич.


Последние годы преподобный Анатолий жил недалеко от церкви, почти напротив, в ограде монастырской. Смятенье в народе, вызванное революционным безбожием, устремляло верующих к старцам Анатолию и Нектарию за духовной поддержкой. Отец Анатолий хотя и был моложе и еще не седовласый, находился в центре внимания, а отец Нектарий был в тени. В смирении своем старец Нектарий, когда завидит народ издалека, спрашивает: "Вы к кому?", а сам ведет к старцу Анатолию не подозревающих, с кем они имеют дело.

Советские власти начали преследовать монахов по всей России. Оптина стала государственной собственностью, а безбожное государство, очевидно, не знало, как использовать монастырь. Благодаря усилиям местных верующих монастырь получил статус государственного музея с разрешением одной церкви продолжать действовать. Среди монахов было ужасное смятение, некоторых арестовали, а некоторые просто ушли, куда глаза глядят. Но православных верующих приходило еще больше, они стекались в святое место в поисках утешения.

Пришла чреда страданий и к старцу Анатолию. Его красноармейцы обрили, мучили и издевались над ним. Он много страдал, но когда возможно было, принимал своих чад. К вечеру 29 июля 1922 года, когда приехала комиссия, долго расспрашивали и должны были старца арестовать. Но он, не противясь, скромно попросил себе отсрочку на сутки, дабы приготовиться. Келейнику, горбатенькому отцу Варнаве, грозно сказали, чтобы готовил старца к отъезду, так как завтра увезут, и на этом уехали.

Воцарилась тишина, и преподобный начал готовиться в путь. На другой день утром приезжает комиссия. Выходят из машины и спрашивают келейника отца Варнаву: "Старец готов?" – "Да, – отвечает келейник, – готов", и, отворив дверь, вводит в покои преподобного. Каково же было их удивление, когда взору их предстала такая картина: посреди келлии в гробу лежал "приготовившийся" мертвый старец! Не попустил Господь надругаться над Своим верным рабом и в ту же ночь принял Своего готового раба.

Духовная дочь преподобного Анатолия Е.Г.Р. свидетельствует: "В 1922 году, перед Успенским постом, получаю от батюшки Анатолия письмо, которое оканчивается так: "Хорошо было бы тебе приехать отдохнуть в нашей обители". Сразу не собралась, не поняла, почему батюшка зовет приехать, а когда приехала в Оптину, то было уже поздно: на другой день был девятый день со дня смерти дорогого батюшки. Грустно было: чувствовалась потеря близкого человека, которого никто заменить не может. К девятому дню съехались различные лица, в разговоре с которыми я узнала, что не я одна опоздала: были и другие опоздавшие, которых батюшка вызывал или письмом, или явившись во сне. Но были и такие, кто застали еще батюшку живым". Его положили рядом с могилой старца Макария, чьи мощи потом обрели нетленными.

На следующий год, как раз перед Пасхой, монастырь окончательно ликвидировали. Все оставшиеся монахи были арестованы и высланы, церкви опечатаны, могилы старцев осквернены, а скит превращен в санаторий. Настоятель отец Исаакий и старец Нектарий попали в тюрьму в Козельске, но последний был вскоре освобожден и выслан за семьдесят километров от монастыря, где жил в доме преданного ему верующего до своей смерти в 1928 году, закончив, таким образом, славную эру Оптинских старцев.

В одной из многих популярных книг об Оптиной пустыни, которая появилась как раз перед революцией, "На берегу Божией реки" есть трогательное описание святого ребенка, пятилетнего сына духовной дочери отца Анатолия. Когда она была беременна им, то горячо молилась своему любимому святому – преподобному Сергию Радонежскому, обещая посвятить ребенка ему. Однако во время посещения прославления преподобного Серафима в Сарове (1903 г.) почувствовала, как ребенок сильно толкнулся в ее чреве, и она задумалась, не следует ли ей назвать ребенка Серафимом, но потом увидела сон и назвала все-таки сына Сергеем. Через пять лет, "когда Вера и Сережа уходили из нашего монастыря, я пошла проводить их. В это время я увидела, что один из наших самых старых и почтенных монахов отец А. выходит, чтобы встретить нас. Мы приблизились к нему и склонились, чтобы принять благословение. Сережа, вытянув вперед ручонки, сказал: "Благословите меня, Батюшка". Вместо этого старый монах сам до земли склонился перед Сережей и сказал: "Нет, сперва ты благослови меня". И, к нашему изумлению, ребенок правильно сложил пальчики и благословил старца, как священник". "Какое будущее ожидает этого мальчика?" – Спрашивал в заключение автор.

И ответ на этот вопрос, по свидетельству Н.В. Урусовой, пришел из Святой Катакомбной Руси треть столетия спустя:

"Когда мои сыновья были в 1937 году арестованы и по сообщению ГПУ были высланы на десять лет без права переписки, то о моем материнском горе и говорить нечего. Много-много горьких слез пролила, но ни единой даже мимолетной мыслью не роптала, а искала только утешения в Церкви, а оно могло быть только в катакомбной Церкви, которую я везде искала и милостью Божией всегда находила очень скоро, и горе свое изливала истинным, Богу угодным священникам, которые там совершали тайные Богослужения. Так было, когда после ареста сыновей я из Сибири уехала в Москву. Сестра моя, которая, к ужасу моему, признавала советскую Церковь, не была арестована, несмотря на то, что была фрейлиной. Она мне указала на одну бывшую нашу подругу детства, с которой она расходилась в вопросах Церкви, так как та принимала горячее участие в тайных Богослужениях. Меня встретила эта дама и другие члены этой святой Церкви с распростертыми объятиями...

Проживая у сестры подолгу, я посещала все Богослужения, которые производились у частных лиц в разных районах Москвы. Был у нас священнослужителем и духовником отец Антоний, уже немолодой иеромонах. Постоянно слышу: "Как велик старец, что скажет старец и так далее". Я спросила отца Антония, где могла бы я увидеть этого старца, чтобы излить свое горе и получить утешение? Когда о нем упоминали, то говорили с необычайным благоговением и называли святым и необычайным. "Нет, – сказал отец Антоний, – этого никак нельзя, все, что Вам потребуется от него, я буду ему передавать". В 1941 году в Можайске я познакомилась с одной дамой, высланной из Москвы за арест мужа и единственной дочери. Она оказалась тоже членом катакомбной Церкви, и была с самых первых лет священства старца его духовной дочерью. Она мне сообщила, что старец (имени не назвала) живет сейчас в двух верстах от Можайска, и она тайно посещает его Богослужения. На мой вопрос, нельзя ли ей попросить принять меня, она ответила: "Нет, это невозможно, так как все молящиеся лишены этого, так как ГПУ его двадцать пять лет разыскивает, и он переходит по всей России с одного места на другое, будучи оповещен, как видно, Духом Святым, когда надо уйти". Конечно, я скорбела, но делать было нечего. День Святой Троицы в том году был 7-го июня. Как ничего не бывает случайным, так было и тут: я не могла быть в Москве, и с грустью сидела вечером накануне одна у себя в комнате. Слышу легкий стук в окошко, взглянула и поразилась. Стучит немолодая монахиня, одетая по-монашески, несмотря на строжайшее запрещение носить такую одежду. Дело было под вечер. Я отворила дверь, и она вошла ко мне со словами: "Батюшка старец отец Серафим, приглашает Вас завтра утром к себе, и если желаете, то можете исповедаться и приобщиться Святых Таин". Она указала мне, какой дорогой идти и быть осторожной: перед самой деревней было поле ржи, уже колосившейся, и советовала идти согнувшись. Дорога через это поле как раз упиралась в избу, где жил Старец, а прямо напротив через дорогу был исполком. Нечего и говорить о моем чувстве, когда монахиня, крайне приветливая своим светлым лицом, ушла. Звали ее мать Н. При Старце были две монахини, другую звали мать В. Они неразлучно были с ним. Старец жил иногда даже месяца два спокойно и совершенно неожиданно в разные часы дня и ночи вдруг говорил: "Ну, пора собираться"! Он с монахинями надевали рюкзаки, где были все Богослужебные предметы, и немедля уходили куда глаза глядят, пока Старец не остановится и не войдет в чью-нибудь избу, очевидно, по наитию свыше. Рано утром я пошла. Вхожу не с улицы, а, как было указано, с проселочной дороги, в заднюю дверь. Передо мной – дивный, еще совсем не старый монах. Описать его святую наружность не найду слов. Чувство благоговения было непередаваемо. Я исповедовалась, и дивно было. После совершения Богослужения и принятия мною Святых Таин, он пригласил меня пообедать. Кроме меня была та дама, о которой я писала выше. Обе монахини были и еще одна духовная дочь, приехавшая из Москвы. О, милость Божия: я никогда не забуду той беседы, которой он удостоил меня, не отпуская в течение нескольких часов.

Через день после того счастья духовного, что я испытала при посещении отца Серафима, я узнала от той дамы, что на другой день, когда сидели за чаем, отец Серафим встал и говорит монахиням: "Ну, пора идти!" Они мгновенно собрались и ушли, а через полчаса, не более, пришло ГПУ, ища его, но Господь его укрыл.

Прошло три месяца, немцы уже были в Можайске, когда опять легкий стук в окно и та же монахиня Н. пришла ко мне со словами: "Отец Серафим в Боровске, который сутки был занят немцами (сорок верст от Москвы), прислал меня к Вам передать свое благословение и велел открыть Вам, что он – тот Сережа, которому поклонился иеромонах А. (в Оптиной)".

Эра Оптиной прошла, монастырь разрушен. Но после такого откровения из катакомб порабощенной России разве можно сказать, что оптинские традиции умерли? Разве можно хотя бы предположить, какие новые тайны жизни Святой Руси ожидают Божиего времени, чтобы быть явленными недостойному миру?


Келейник Варнава.


Судьба уже упоминавшегося келейника старца Анатолия отца Варнавы после закрытия Оптиной пустыни была схожа с судьбой всех верующих того времени. Его арестовали, унижали, мучили и сослали куда-то в ссылку. К 1932 году он был посвящен в иеромонаха и служил в маленькой деревянной часовне на территории Свято-Сергиевой пустыни на Финском заливе. С тех пор этот монастырь был долгое время закрыт и пострадал от обычного вандализма. Сегодня почти ничего не осталось от когда-то знаменитого монастыря, построенного молодым отцом Игнатием (Брянчаниновым); здесь преподобный Герман Аляскинский провел ранние годы своего монашества до отъезда на Валаам. Отец Варнава вернулся из тюрьмы, бездомный и слабый, в Свято-Сергиеву пустынь, где его с любовью приняли какие-то добрые люди. Рана на его ампутированной ноге не заживала, причиняя постоянно сильную боль. У него не было протеза, и он должен был использовать простую деревяшку, которая и не давала зажить ране, но тем не менее, он никогда не пользовался ни костылями, ни даже тростью. Там я с ним встретилась, и он стал моим духовником.

Гонимые верующие знали его как последнего носителя духа Оптиной – абсолютного смирения и кротости. Когда он служил, то переносился в другой мир. Он был, очевидно, прозорливым, очень опытным священником-духовником, которому открывалась душа грешника и который знал, как лечить болящие и страждущие души.

Отец Варнава был из крестьянской семьи, но хорошо образован. В молодости работал на рудниках, где пострадал от аварии и потерял ногу. Когда он лежал в больнице, решил стать монахом. Бог его исцелил, и он отправился в Оптину, где вскоре стал келейником старца Анатолия, и был удостоен лицезреть блаженную кончину этого великого Старца. Если бы не закрытие большевиками Оптиной с ее прославленным институтом старчества, отец Варнава по праву стал бы старцем-преемником. Он был человеком с истинно духовным мышлением, и его слово пользовалось уважением.

Он был высокий, с большой черной бородой и длинными темными, до плеч волосами, уже седеющими. У него был особый, проницательный взгляд, глаза были темные, добрые и светились, словно излучая какой-то внутренний свет, особенно во время Богослужения. Он никогда не улыбался, но весь его облик был радостным. Его чувство юмора подчеркивало его простоту и покорность воле Божией. Он учил полному монашескому отречению от своей воли.

Я помню, что я испытывала во время первой моей исповеди у него.

С трепетом опустилась на колени перед аналоем. В первый раз в жизни душа моя полностью сама раскрылась. Я ясно чувствовала близость Господа. Когда опытный Старец задавал мне вопросы, в душе всплывали давно забытые грехи. Я призналась, что раньше я, человек в вере неопытный, вообще не считала их за грехи. Но здесь они вдруг показались мне тяжкими грехами. И душа, освободившись от их тяжести, окрылилась чистосердечной радостью и безграничной преданностью Старцу – носителю благодати. Хотелось поведать ему все, потому что он понимал все в свете мудрости и любви Христовой. Он был не просто свидетель исповеди, но передавал свет и благодать. Это была моя первая настоящая исповедь. Только тогда я поняла, что это такое. Тьма, окутывающая мое сознание, начала таять, и мне начали открываться законы духовной жизни. В первый раз в жизни я начала сознательно стремиться к Свету. И я была не одна такая. Сколько других людей он привел также к этому Свету.

Осенью 1932 года отец Варнава был арестован и выпущен через два года. Он ушел в катакомбы – служил литургии, принимал исповеди в своем маленьком однокомнатном домике. С этого времени его истинная натура проявлялась в своей полной глубине. Он был действительно истинным оптинским старцем.

В 1938 году его снова арестовали, и больше о нем ничего не было слышно. Из информации, полученной о его местонахождении, ясно, что он тогда, в 1938 году, принял мученичество.

Святый преподобномучениче Варнаво, моли Бога о нас.

Наталья Г. фон Китер, рукопись.


Иеромонах Варнава (Клыков) был расстрелян в Ленинграде 26 марта 1938 года.


Иеромонах Никон Оптинский.


Сегодня было прочитано евангелие, которое предназначено читать на воспоминание преподобных – это Евангелие блаженств. Последнее блаженство такое: "Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как бесчестное, за Сына Человеческого. Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах" (Лк. 6, 22-23).

Когда я читал это евангелие, я вспомнил случай в Оптиной пустыни. Это великий монастырь, который был прославлен в недавние времена своими прозорливыми старцами.

Когда в России разразилась печальной памяти революция и богоборческий режим начал свою борьбу против религии, в монастырь была послана так называемая "комиссия по ликвидации".

В обители был такой иеромонах Никон. У него был туберкулез. Он читал и пел на клиросе. И когда эта "ликвидационная комиссия" начала свою работу, когда они стали арестовывать монахов, отца Никона тоже арестовали. Он был добрейший из людей. Его осудили, побрили, над ним издевались, плевали на него, оскорбляли и, наконец, уже больным человеком отправили в концлагерь. Там он умер от туберкулеза. Он уже доживал последние дни, когда написал письмо своей знакомой монахине. (Этой монахиней была моя мать, и, когда она читала нам это письмо, мы, дети, сидели, слушали и плакали.)

Я бы хотел поделиться с вами тем, что он написал: "Нет предела моему счастью". Почему? Потому что он пришел в монастырь ради Христа. И поэтому Спаситель, если люди ненавидят вас и отлучают вас от себя и поносят вас за Христа, обещает: "Возрадуйтесь... и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах". Продолжение письма: "И я верю Господу моему, что эти слова относятся и ко мне, и с нетерпением жду того счастливого мгновения, когда отделюсь от сего бренного тела и соединюсь с Господом моим".

Мне вспомнилось это письмо, которое говорит нам, как смотреть на скорби. Если человек терпит их Христа ради, он обретет награду. И это великий источник наставлений для нашей земной жизни. Чрез многие скорби входим мы в Царстве Небесное. И поэтому, если у кого-то скорбь и он терпит ее ради Господа с радостью, это будет шаг в Царствие Небесное.

Сохранился текст еще одного письма, которое новомученик Никон послал из Оптиной пустыни в то время (в середине 20-х годов), когда вся братия там чувствовала, что приближается конец его жизни. Это прочувствованное, поэтическое письмо, адресованное его горюющей матери – все, что осталось после этого мученика.


Письмо матери иеромонаха Никона Оптинского, 1922 г.


Христос посреде нас, дорогая мамаша!

Мира и радования о Господе Иисусе усердно тебе желаю и прошу твоих святых молитв и родительского благословения.

О себе что писать мне? Я жив и здоров, нужд никаких особых не имею, необходимое все получаю, тружусь несколько в письмоводстве, много занят бываю различными делами по обители или, вернее, делами, касающимися вообще нашего общего жития, пою на клиросе и, наконец, служу, предстоя Престолу Божию во святом алтаре.

Что касается моей внутренней жизни и по келлии, и по душе, то это далеко не всем можно знать. Келлия моя в длину имеет 5 аршин, в ширину 3 арш. 6 верш. в одно окно. Келлия для меня дороже всяких пышных домов и чертогов.

Что касается условий нашего общего жития, то это дело сложное и вместе очень простое: сложное – ибо трудно изложить на бумаге все, что сейчас представляет бывший монастырь, и все, что мы переживаем и предпринимаем, простое – ибо "Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущие", по псаломскому слову (Пс. 126, 1). Да, нужно принимать меры возможные, подсказываемые здравым разумом и непротивные духу христианского и иноческого жития, но, принимая их, успеха ожидать должно всецело от руки Господней.

Гордость человеческая говорит: мы сделаем, мы достигнем, – и начинаем строить башню Вавилонскую, требуем от Бога отчета в Его действиях, желаем быть распорядителями вселенной, мечтаем о заоблачных престолах, – но никто и ничто не повинуется ей, и бессилие человека доказывается со всею очевидностью горьким опытом. Наблюдая опыт сей из истории и древних, давно минувших дней и современных, прихожу к заключению, что непостижимы для нас пути Промысла Божия, не можем мы их понять, а потому необходимо со всем смирением предаваться воле Божией. Это первое.

Затем второе: никто и ничто не может повредить человеку, если сам себе он не повредит, напротив, кто не уклоняется от греха, тому и тысяча спасительных средств не помогут. Следовательно, единственное зло есть грех: Иуда пал, находясь со Спасителем, а праведный Лот спасся, живя в Содоме. Эти и подобные этим мысли приходят мне, когда поучаюсь я в чтении св. Отцов и когда гляжу умственно на окружающее.

Что будет? Как будет? Когда будет? Если случится то и то, куда приклониться? Если совершится то и то, где найти подкрепление и утешение духовное? О, Господи, Господи! И недоумение лютое объемлет душу, когда хочешь своим умом все предусмотреть, проникнуть в тайну грядущего, неизвестного нам, но почему-то страшного. Изнемогает ум, планы его, средства, изобретаемые им – детская мечта, приятный сон. Проснулся человек – и все исчезло, сталкиваемое суровой действительностью, и все планы рушатся. Где же надежда? Надежда в Боге.

Господь – упование мое и прибежище мое (Пс. 17, 3)! В предании и себя и всего воле Божией обретаю мир душе моей. Если я предаю себя воле Божией, то воля Божия и будет со мной совершаться, а она всегда благая и совершенная. Если я Божий, то Господь меня и защитит, и утешит. Если для пользы моей пошлется мне какое искушение – благословен Господь, строящий мое спасение. Даже при наплыве скорбей силен Господь подать утешение великое и преславное... Так я мыслю, так я чувствую, так наблюдаю и так верую.

Из этого не подумай, что я много пережил скорбей и испытаний. Нет, мне кажется, что я еще не видал скорбей. Если и бывали со мной переживания, которые по поверхностному взгляду на них по своей видимости казались чем-то прискорбным, то они не причиняли мне сильной сердечной боли, не причиняли скорби, а потому я не решаюсь назвать их скорбями. Но я не закрываю глаза на совершающееся и на грядущее, дабы уготовить душу свою во искушение, дабы можно было мне сказать псаломскими словами: "Уготовихся и не смутихся" (Пс. 118, 60).

Я сообщал тебе, что у нас было следствие, ревизовали дела нашего Товарищества. Это следствие не кончено еще, суда еще не было. Когда будет суд, и чем он кончится – Бог весть. Но, несомненно, без воли Божией ни со мной, в частности, ни вообще с нами ничего совершиться не может, и потому я спокоен. А когда на душе спокойно, тогда чего же еще искать?

Сейчас я пришел от всенощной и заканчиваю это письмо, которое начал еще перед всенощной. Господи, какое счастье! Какие чудные глаголы вещаются нам в храме. Мир и тишина. Дух святыни ощутительно чувствуется в храме. Кончается служба Божия, все идут в дома свои. Выхожу из храма и я.

Чудная ночь, легкий морозец. Луна серебряным светом обливает наш тихий уголок. Иду на могилки почивших старцев, поклоняюсь им, прошу их молитвенной помощи, а им прошу у Господа вечного блаженства на Небе. Могилки эти много вещают нашему уму и сердцу, от этих холодных надгробий веет теплом. Пред мысленными взорами ума встают дивные образы почивших исполинов духа.

Эти дни я неоднократно вспоминал батюшку Варсонофия. Мне вспоминались его слова и его наставление, данное мне однажды, а может быть, и не однажды. Он говорил мне: "Апостол завещавает: "Испытывайте себя, в вере ли вы" (2 Кор. 13, 5), – и продолжал: – Смотрите, что говорит тот же Апостол: "Течение скончах, веру соблюдох, а теперь мне готовится уже венец" (2 Тим. 4, 7–8). Да, великое дело – сохранить, соблюсти веру. Поэтому и я вам говорю: испытывайте себя, в вере ли вы. Если сохраните веру, можно иметь благонадежие о своей участи". – Когда все это говорил мне почивший Старец (а говорил он хорошо и с воодушевлением, насколько помнится, вечером, при тихом свете лампады в его дорогой, уютной старческой келлии), я почувствовал, что он говорит что-то дивное, высокое, духовное. Ум и сердце с жадностью схватывали его слова. Я и прежде слышал это апостольское изречение, но не производило оно на меня такого действия, такого впечатления.

Мне казалось: что особенного – сохранить веру? Я верую и верую по-православному, никаких сомнений в вере у меня нет. Но тут я почувствовал, не скажу, что понял, а именно почувствовал, что в изречении этом заключается что-то великое; что, действительно, велико: несмотря на все искушения, на все переживания житейские, на все соблазны – сохранить в сердце своем огонь святой веры неугасимым, и неугасимым даже до смерти, ибо сказано: "Течение скончах", т.е. вся земная жизнь уже прожита, окончена, уже пройден путь, который надлежало пройти, я уже нахожусь на грани земной жизни, за гробом уже начинается иная жизнь, которую уготовала мне моя вера, которую я соблюл. "Течение скончах, веру соблюдох". И заповедал мне дивный Старец проверять себя время от времени в истинах веры Православной, чтобы не уклониться от них незаметно для себя. Советовал, между прочим, прочитывать "Православный катехизис" митрополита Филарета и познакомиться с "Исповеданием веры Восточных Патриархов".

Ныне, когда поколебались устои Православной Российской Церкви, я вижу, как драгоценно наставление Старца. Теперь, как будто, пришло время испытания: в вере ли мы. Ведь надо знать и то, что веру соблюсти может тот, кто горячо и искренно верит, кому Бог дороже всего, а это последнее может быть только у того, кто хранит себя от всякого греха, кто хранит свою нравственность. О, Господи! Сохрани меня в вере благодатию Твоею!

Мысль о возможности сохранения веры лишь при доброй нравственности не моя, это учение и евангельское, и святоотеческое. Вот что говорится в Св. Евангелии от Иоанна, гл. 3, 19–21: "Свет прииде в мир, и возлюбиша человецы паче тьму, неже свет: беша бо их дела зла. Всяк бо делаяй злая ненавидит Света и не приходит к Свету, да не обличатся дела его, яко лукава суть: творяй же истину, грядет к Свету, да явятся дела его, яко о Бозе: суть соделана".

Светом тут Христос называет Себя. Он убеждает современных Ему иудеев оставить искания славы от человеков, при котором невозможно искание славы от Единого Бога, при котором человек неспособен к вере; они лишь насмехались... "Како вы можете веровати, славу друг от друга приемлюще, и славы яже от Единого Бога не ищете?" (Ин. 5, 44).

И епископ Игнатий (Брянчанинов), указывая на эти слова евангельские, говорит, что, подобно другим страстям, страсть тщеславия уничтожает веру в сердце человеческом: подобно им, оно делает сердце человека не способным для веры во Христа, для исповедания Христа... Поэтому, усердно прошу твоих святых молитв, да охранит меня Господь от всякого зла, т.е. греха во всех его видах, – тогда никакое внешнее положение не сможет повредить мне.

Хотел я лишь кратко сообщить тебе, что я здрав и жив, и паче всякого чаяния, увлекся писанием. Когда же писал, я едва успевал следить за мыслью и записывать то, что она мне диктовала. Все это как-то невольно вылилось из-под пера и есть глубокое мое убеждение...

Да хранит всех вас Господь. Прошу у всех святых молитв, а я, по мере сил моих немощных, всегда памятую молитвенно о всех. Прости.

Благодать Господа и Бога нашего Иисуса Христа и любы Бога и Отца и причастие Святаго Духа буди со всеми вами. Аминь.


15/28–16/29 ноября 1922 г.
Оптина Пустынь.
Уже 2-й час ночи.


Монах-мученик Викентий.


Родился монах Викентий (Никольский) в 1888 году в семье петербургского крупного чиновника. Он кончил юридический факультет и интересовался очень философией. Философия захватила его мысли и чувства. И в это время он был далек от Церкви и от Христа. Вот в это время скоропостижно скончался один из его братьев. Смерть брата окончательно перевернула его жизнь. Первое движение было отказаться от жизни. Ницше, которого он изучал в этот момент, как бы нашептывал ему о самоубийстве. Препятствовала только любовь к матери. Он хотел подготовить мать, а потому секретно ушел из дома и скрылся в своем имении, где зимой никто не жил. Но родители узнали о его местопребывании и отправили к нему старушку-родственницу, монахиню. Как бы случайно, на столе в той комнате, где скрывался будущий монах Викентий, она оставила книгу владыки Феофана "Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться?"

Эту книгу он прочитал и с увлечением стал читать произведения Владыки-затворника. Вскоре он познакомился с архиепископом Тульским и Белевским Парфением (Левицким), о котором отец Викентий вспоминал с особой благодарностью, называя его тайным подвижником и считая его смиреннейшим человеком. Владыка Парфений и направил его в Оптину пустынь.

Он приехал в Оптину тогда, когда настоятелем был архимандрит Ксенофонт.

Начало жизни в монастыре – послушанием отца Викентия были кухня и чтение правила уже тогда больному настоятелю отцу Ксенофонту. Руководство же духовной жизни было в руках отца Нектария, который после смерти отца Иосифа был выбран для всей братии духовником и старцем. Отец Нектарий был делателем Иисусовой молитвы. В этом он был научен великим старцем отцом Анатолием (Зерцаловым). Вот это делание Иисусовой молитвы, навыкновение хождения в памяти имени Божия – и был тон всей жизни отца Викентия. Его жизнь определилась этим деланием. Вся внешность обуславливалась этим настроением жизни. Его ничего не интересовало в жизни. Одна цель – пребывание в имени Господа. Все было радостно. В монастырском послушании не замечалось трудностей, так как трудность была в трезвенном делании духовном. Пекарня, просфорня, канцелярия и самое лучшее – почтальон. От монастыря до города Козельска, до почты было четыре версты. Какая была отрада этот путь в восемь верст (туда и обратно). В это время и совершалось послушание старческое о трезвении и молитве.

В этом фазисе жизни застала монаха Викентия революция. Он не искал выхода в эти трудные первые годы революции, когда постепенно разрушался монастырь.

Как говорил отец Викентий, его отец препятствовал поступлению его в монастырь. Он был очень огорчен, что сын разломал путь своего восхождения в гражданской жизни. В эти же революционные годы отец, бывший сановник, писал своему сыну-монаху:

"Отец Викентий (так обращался отец к сыну), как ты был прав. О, как бы я хотел изменить свою прожитую жизнь. Как бы я хотел с юности теперь принять путь твоей жизни. Я умираю и вижу свой гроб. Плачу. Недостойный раб Христов..." ...Это письмо отца к сыну укрепляло монаха Викентия в те минуты, когда революционная волна, разрушающая монастыри, заставляла насельников монастыря искать какого-то устроения. Отец Викентий ничего не искал. Он по-прежнему был в послушании старца и творил свое духовное дело. Вот в это самое время, когда монастырь Оптинский должен был расселить своих насельников, старец Нектарий отдал священнику приходскому отца Викентия, дабы под сенью приходского храма сохранялась жизнь подвижника-монаха. Господь помог нам зреть горящую свещу, поставленную Господу, – пишет этот священник.

Трудно сказать, что делал этот монах. Одно скажу только, что сейчас я плачу, вспоминая прошлое. Знаю, что я не всегда умел хранить этот тонкий художественный сосуд Божией благости.

За два с половиной года жизни у нас, он ни разу не был по своему желанию за оградой нашей церкви. Он ни разу не сел за стол за трапезу. Он ни с кем не беседовал ради интереса своего. Он никому не навязывал своего учительства. И в то же время все чувствовали в нем Божию силу.

И безбожники, которые выслали его от меня, как-то странно обращались с ним. Казалось, они боялись его святыни. Его выслали, как и меня, в административную ссылку. Невольная была мысль: как то он будет дальше жить? Он написал старцу с точки зрения окружающих советских людей – бессмысленность: он просил старца благословить его быть нищим. Ведь нищих в Советском Союзе не было. Старец благословил. И я знаю, что Господь не оставил Своего раба. Близкие наши не оставляли отца Викентия.

В 1933-ем году он возвратился из первой ссылки и попал как раз в общую чистку Козельска от Оптинских монахов. Он был вновь арестован, сослан в Ташкент. И там скончался в первый же месяц своей ссылки от тромбофлебита.

Знаю, что перед его арестом один из наших киевских монахов посетил его еще в Козельске и рассказывал мне, что он жил в избушке, которая напоминала собою пещеру. Полная бедность. Нищета. Но в этот момент он был богачом. Только богатством не земли, а Неба. Он уже был подготовлен, чтобы уйти преподобномучеником. Отец Викентий никогда не был в сане: он всю жизнь остался только монахом. Отец Архимандрит перед расселением монахов предлагал отцу Викентию сан. Отец Викентий подчинился, но сказал отцу Архимандриту, что если бы отец Архимандрит спросил его, как он хочет, то он бы ответил, что хочет остаться просто монахом. Отец Архимандрит решил тогда оставить его монахом".

Святый преподобномучениче Викентие, моли Бога о нас!


Источник. M. Polsky, The New Martyrs of Russia, Vol. 2, pp. 220-222. – М. Польский "Новые мученики Российские", т. 2, стр. 220-222.