В сегодняшнем посте я расскажу вам о Евфросинии Керсновской, узнице сталинских лагерей — о которой, к большому сожалению, сейчас практически никто не знает, хотя историю её жизни и её работы должен знать каждый, кто живёт в постсоветских странах. Судьба Евфросинии — это судьба мученицы красного тоталитарного режима, который решил уничтожить человека лишь за "неподходящее происхождение" — точно так же, как в другой стране другой такой же тиран уничтожал людей за "неподходящую национальность".
Сегодня Евфросинию Керсновскую стараются вычеркнуть из всех учебников и официальных историографий — её дневники, рисунки и записи торчат бельмом в глазу неосталинистов, которые рассказывают сказки о "великой стране с лучшим в мире мороженым". Это та правда, которая показывает весь ужас тоталитарного советского режима, который отличался от других тираний лишь способом избавления от тел — как писал Варлам Шаламов — "на Колыме не было газовых печей, трупы ждут в камне, в вечной мерзлоте".
Итак, в сегодняшнем посте — рассказ о Евфросинии Керсновской и взгляд на ГУЛАГ её глазами. Обязательно заходите под кат, пишите ваше мнение в комментариях, ну и в друзья добавляться не забывайте. И на телеграм-канал тоже подписывайтесь.
Кто такая Евфросиния Керсновская.
Евфросиния Керсновская родилась 8 января 1908 года в Одессе, в семье юриста-криминолога и преподавательницы иностранных языков, происходила из интеллигенции — отец служил в Одесской судебной палате. После начала так называемой "Гражданской войны" (войны большевиков против собственного народа) семья Керсновских бежала в Бессарабию, которая в то время была частью Румынии. В Бессарабии Евфросиния окончила гимназию и ветеринарные курсы, а также выучила несколько европейских языков.
Отец Евфросинии совсем не занимался хозяйством, и им занялась сама Евфросиния — на 40 гектарах она выращивала виноград и зерно, а в свободное время увлекаласть конными и пешими путешествиями и любила велосипедные поездки к морю.
28 июня 1940 года СССР захватил Бессарабию, по совковой привычке назвав это "присоединением", после чего там сразу же начались массовые репрессии и вывоз населения в концлагеря ГУЛАГа. Тактика совков мало чем отличалась от тактики гитлеровских нацистов — те уничтожали людей за принадлежность к "неподходящей" нации, а совки уничтожали людей за принадлежность к "неподходящему" классу. Единственным "преступлением" Евфросинии была принадлежность к интеллигентному дворянскому сословию — у неё конфисковали всё имущество и лишили всех прав, в том числе права на труд. Отныне она могла устроиться только сезонной работницей на заготовку дров. Она работала одна, так как НКВД, который постоянно разжигал ненависть к людям "не того сословия" — запретил другим людям работать вместе с Евфросинией под страхом арестов.
1 января 1941 года в Бессарабии состоялись советские депутатские "выборы", на которые пришла и Евфросиния. Не имея доверия ни к одному из кандидатов (многие из которых были бывшими проститутками и прочим социальным "дном"), Евфросиния поставила на бюллетене один сплошной крест. Спустя некоторое время ночью за Евфросинией в её отсутствие пришли сотрудники НКВД — она отказалась скрываться и последовала в ссылку вместе с другими бессарабцами, которых в ту пору вывозили в сталинские концлагеря.
Евфросиния Керсновская в концлагерях ГУЛАГа.
Бессарабцы высылались в ГУЛАГ в товарных вагонах — точно так же, как примерно в те же времена совки выселяли чеченцев, татар и украинцев. Как правило, это были лучшие, неравнодушные работящие и инициативные люди, которые были не нужны и мешали большевикам. Во время высылки на этапе люди погибали прямо в вагонах. Однажды Еврофсиния, обманув конвоиров, смогла выбраться из вагона, чтобы набрать ведро воды для одной женщины, которая начала рожать прямо в поезде — за что Евфросинию посадили в карцер и поставили в личном деле пометку "склонна к побегу".
Работала Евфросиния на лесозаготовках, в тяжелейших условиях. В лагерях Евфросинию постоянно старались обвинить в "антисоветской агитации и пропаганде" и в "клевете на жизнь трудящихся в СССР" — за то, что она смело говорила правду в глаза концлагерным начальникам. В 1943 году Евфросинию перевели на строительство военного завода под Новосибирском, где заключённые ГУЛАГа работали без применения строительных механизмов — где Евфросиния таскала тачки с раствором и материалами по трапам на пятый этаж.
Несмотря на то, что её постоянно пытались сломать — Евфросиния продолжала действовать прямодушно и открыто высказывать всё, о чём думала — в частности, заявляя, что фактически все "комсомольские и ударные стройки советских пятилеток" построены на самом деле бесправными узниками сталинских концлагерей. В 1944 году за эти высказывания ей увеличили срок ещё на 10 лет.
После смерти Сталина Евфросинию освободили. 30 января 1990 года прокуратура Новосибирской области признала приговоры Евфросинии Керсновской полностью необоснованными, а 13 августа 1990 года прокуратура Молдавской ССР признала необоснованной высылку Евфросинии — и её полностью реабилитировали.
Ужасы ГУЛАГа глазами женщины.
После лагерей и ссылок Евфросиния жила со свой мамой. После 18-летней разлуки. Евфросиния не оставляла больную маму, а в свободное время писала по памяти пейзажи или делала копии картин русских художников. Пока мама раскладывает пасьянс — Евфросиния находится рядом, рисует и рассказывает то, что ей довелось пережить. Мама просит её записать эту историю и берет слово, что дочь не бросит рисовать.
После смерти матери Евфросиния выполняет своё обещание — она покупает толстые тетради, краски и карандаши, и начинает рисовать всё то, через что прошла — с 1964 года она зарисовала наиболее яркие образы того, что с ней происходило с 1940 по 1960 год.
А теперь давайте посмотрим на рисунки и записи Евфросинии Керсновской.
Какой-то военный раза два обошел весь состав, вызывая какого-нибудь медика. Видя, что никто не отзывается, я сказала, что, будучи ветеринарным фельдшером, могу оказать помощь и человеку, если уж очень нужно. В соседнем вагоне был кошмар! Одних детей там было 18. И вот в этом кошмарном уголке ада родилась девочка. Тринадцатый ребенок несчастной, перепуганной женщины! Ее муж, жандарм, сбежал в Румынию, а все семьи таких невозвращенцев подлежат высылке.
Тщетно пыталась я остановить кровотечение... и никого на помощь! Только в кошмаре бывает такое: на полу – роженица, истекающая кровью. Ни пеленки, ни тряпки, ни воды. Огарок догорает. Кругом дети – испуганные, беспомощные. Людей много, но все они до того погружены каждый в свое горе, что никто не пытается помочь.
Разлучили семьи, отделив почти всех мужчин и часть женщин.
– Женщины! Туда, куда вас привезут, ничего не приготовлено для вашего удобства. Мужчины поедут вперед, прибудут раньше и встретят вас на месте. Это был, разумеется, обман. Но обман гениальный. С какой радостью кидались все к окнам, к щелям, если наш поезд проезжал мимо толпы людей, которых вели под конвоем!
– Наши мужья! Они идут нас встречать! – кричали женщины, теснясь у окон, и с надеждой смотрели на толпы мужчин. Увы! Каждый раз надежда оказывалась обманутой...
«Это, наверно, буровые вышки. Тут, должно быть, нефть ищут», – думала я. Пришло время, и я узнала, что значат эти вышки, бараки, ограды... Нет, тогда я была далека от мысли, что в XX веке возможно рабство! Так почему же сердце сжималось, как от недоброго предчувствия?
Прибытие в исправительно-трудовой лагерь оказалось кульминацией издевательства. Прежде всего, нас заставили раздеться догола и впихнули в какие-то дощатые кабины без крыши. Над головой сверкали звезды, под босыми ногами – засохшие экскременты. Сечение ящика – 1 квадратный метр. В каждом трое-четверо мужчин и женщин – голых, дрожащих, испуганных. Затем, открывая один за другим эти собачьи ящики, выводили голых людей и вели через двор – своего рода предбанник лагеря – в специальное здание, где оформляли документы и шмонали наши вещи.
Цель обыска заключалась в том, что лохмотья оставляли нам, а хорошие вещи: свитера, варежки, носки, шарфы, жилеты, хорошую обувь, – забирали себе. Десять грабителей бесстыдно обворовывали обездоленных, чуть живых людей. Исправительный должен делать нас лучше. Труд облагораживает, а лагерь? Это же не тюрьма. Так что же это происходит?!
В 10 часов — проверка. Все, кто работает на данном объекте собираются на дворе. Все. Даже тот, кто успел уже умереть. Впрочем — не сам. Его привозят на тачке и пристраивают к шеренге. Знай порядок!
Куриная слепота...
Странно! Солнце едва зашло. Еще светло. А вереница фитилей бредет, опираясь о стену и щупая палкой дорогу, к раздаточному окну – как в темноте!
Но для них и на самом деле темнота уже наступила. Это вид авитаминоза, известный под названием куриная слепота. У слепых вырабатывается способность ориентироваться в темноте. Но эти доходяги слепы лишь после заката солнца. Они оступаются и спотыкаются на каждом шагу, и поэтому, чтобы не пролить драгоценный черпак баланды, они спешат выпить ее через край, не отходя от раздаточного окошка.
Как раз тут, чаще всего, на них натыкается следующий и выбивает из рук драгоценную бурду. Потерпевший в отчаянии: он ползает по растоптанному снегу с опилками, собирает горстью и отправляет в рот опилки, пропитанные баландой.
После суда – БУР, барак усиленного режима. И работа: 12 часов стирать окровавленные маскировочные халаты в чуть теплой воде и почти без мыла.
Стирало нас двое: я и глухая от побоев финка. Остальные жучки из БУРа кровавого, заскорузлого белья с фронта не стирали. То мыло, что им давали (пилотка жидкого мыла), расходовали налево и зарабатывали "передком", обслуживая охрану.
Больница.
Не отпускали умирать домой и тех, чей вид мог послужить «наглядным свидетельством» того, к чему приводит «исправительно-трудовой…» Девочка, едва вышедшая из детского возраста, лежала на клеёнке, по которой почти непрестанно скатывались на пол капли крови… «Тётя Фрося, скажите, только скажите всю правду: мама не очень испугается, когда увидит меня такой? Она помнит меня кудрявой, румяной… Нет, правда: я была очень красивая!»...
«Боже мой! Это была Вера Леонидовна! Но до чего же она не была похожа на ту стройную, ещё миловидную женщину, какой я её помнила! Лицо всё в коричневых пятнах, землистого цвета. Худые, узловатые конечности и резко выпирающий живот, туго обтянутый майкой и трусами… больше всего меня удивило, что здесь были и мужчины, и женщины в одном бараке…
Доктор Мардна уговорил Евфросинию работать в морге прозектором. Там трудились: заведующий Никишин, вольный (имевший пять лет поражения в правах), секретарь Дмоховский, вольный (записывал протоколы вскрытий) и два санитара, бытовика-уголовника.
Многое ей там нравилось. Например, изучать анатомию, читать книги из хорошей медицинской библиотеки и перенимать опыт у доктора Никишина. За время работы Евфросиния сделала 1640 вскрытий. Как это можно было выдержать, спрашивала она себя. И отвечала: тот ужас, который свойственно испытывать человеку при виде мертвеца, возможен, только когда тело не утратило человеческого облика. Но в подавляющем большинстве истощенные до предела заключенные еще при жизни выглядели как мертвецы.
Первое, что я увидела, войдя в 8-й барак, была душераздирающая сцена: молодая мать — почти девочка — билась в руках солдата, умоляя: «Дайте покормить его – в последний раз! В последний раз!». А дряхлая старушонка поспешно семенила прочь, унося маленького ребенка, завернутого в одеяльце. Присутствующие при этой сцене мамки ей завидовали: «Счастье, что у тебя есть бабушка... А мы?»
Этот ребенок еще с воли: мать только начала «разматывать свою катушку» – 10 лет...
Врач был мертвенно бледен и очень растерян с виду, но... Извини меня, мой брат-прозектор! Ты оказался человеком. И притом Человеком с большой буквы!
По мере того, как он мне диктовал, картина прояснялась, и не оставалось сомнения, что это было убийство. Убийство выстрелами в упор. Головы, разбитые прикладами... Грудная клетка, проломанная тупым предметом ... Обожженные выстрелами лица.
– Гад! Фашист! – хрипел старшина, грозя кулаком. – Твое место там – в этой куче!
Слабое подобие улыбки тронуло бескровные губы врача.
– Знаю! Но вскрытие, пожалуй, сделаю не я...
Ты пристыдил меня, бесстрашный ученик Гиппократа! Ты знал, что тебе с клеймом 58-й статьи пощады не будет.
Без комментариев...
Память, зарастающая травой. Вместо эпилога.
Лично я считаю, что рисунки и судьба Евфросинии Керсновской должны изучаться во всех школах бывшего СССР — чтобы не допустить повторения всех этих ужасов. Именно по такому пути пошла послевоенная Германия — в рамках обязательной образовательной программы дети обязательно посещают музеи в бывших нацистских концлагерях, где учителя говорят им — "смотрите, все эти ужасы допустили наши деды, которые поверили в свою исключительность и в право убивать, единолично выбрали вождя и доверили ему всю власть. Не будьте такими! Не повторяйте этих ошибок!".
Бывшие же сталинские лагеря сейчас зарастают травой. Они никому не интересны и не нужны в стране, которая объявила сталинские "скрепы" своим главным достижением. Где-то в тайге до сих пор стоят почерневшие от времени вышки конвойных и уже почти разрушенные концлагерные бараки, куда тоталитарный режим, обозвавший себя "родиной", высылал лучших и неравнодушных. К большому сожалению — в основной массе выжили не они, а ковойные, которые с радостной улыбкой творили всё, о чём рассказала в своих тетрадях Евфросиния Керсновская.
Сейчас потомки конвойных снова поднимают на знамёна Сталина и кричат "можем повторить"...
|
