- Хотите, князь, свежий анекдот? – Скорняков, видимо, полагал себя должным разряжать печальную атмосферу, и его ухищрения начинали надоедать Олицкому. – Загадка! Какой самый известный памятник на еврейском кладбище? Ответ: Минину и Пожарскому! Или вот ещё. Если за столом сидят шесть советских комиссаров, то что под столом? Ответ: двенадцать колен Израилевых!

- Где вы только собираете все это, Тимофей Лукьянович?

- А зачем же мне собирать? Мне «всё это» сами приносят! Агентура! – Скорняков ощерил крупные зубы.

- С указанием, кто эти весельчаки, что смеют так опасно шутить?

- Бывает, что и с указанием. Да ведь это не по моей части! Политикой у нас ведомство Дзержинского занимается, а я себе хлебушко мирным честным делом добываю: ловлей жулья. Сколько ж теперь этого товару стало! Такое ощущение, что жулики кругом!

- Тимофей Лукьянович, да ведь так оно и есть. Разве мы с вами, допустим, не жулики? Разве не разбирали заборы, чтобы как-то обогреться зиму? Это теперь долг каждого порядочного человека стал: тянуть всё, что худо лежит – будь то доска от казённого забора или карандаш в конторе. Прежде в голову бы не пришло никому! А теперь тащат сплошь. На чёрный день. На всякий случай. Привычка!

- Да чёрт бы с этим. Но ведь банды орудуют! Под Москвой намедни шестнадцать человек к Богу в рай отправили! С ног мы сбиваемся, чтобы с нечистью этой сладить.

- И не сладите, - посулил Олицкий. – Слаживать надо с этими самыми коленами, о которых вы только что шутить изволили. Отняли у народа веру, достоинство, совесть… А народ только и был народом, покуда всё это хоть сколько-то в наличии оставалось. А как свободу от совести дали, так и обратился в шайку. А вы попробуйте изловите!

Скорняков с хрустом повёл широкими плечами:

- Говорят, будто бы клоуны Бим и Бом дают очень смелые представления. Рассказывают такой номер. Перед троном, на котором знаки царской власти лежат, борются двое людей: один в белом балахоне, а другой – в красном. И в увлечении борьбой не замечают, как на троне усаживается «некто в пейсах». Тогда ещё один артист разнимает их, указывая на трон: «Чего вы дерётесь попусту, - разве не видите?» А они в ответ: «Мы-то видим, а вот эти дураки чего смотрят?» - и пальцем на публику показывают.

- Обывательские сплетни, - Олицкий махнул рукой. – Никогда не поверю, чтобы они такие номера отчебучивали. Давно бы их в ЧК оприходовали…

- И я того же мнения. Но согласитесь, очень забавная вышла сцена!

Князь промолчал. Его не веселили шутки Скорнякова. И только ещё отчаяннее скреблись кошки на душе. Последние месяцы Владимир Владимирович жил с ощущением какого-то небытия. Будто и вовсе не жил. Двигался, говорил, таскал дрова и воду, но внутри словно умерло всё. Это была не жизнь, не выживание, а доживание по инерции. Безнадёжное.

Смерть Миловидова стала для Олицкого ударом, гораздо более тяжёлым и болезненным, чем можно было ожидать. Часто споря с Юрием Сергеевичем, князь в душе всегда глубоко уважал и любил этого человека и дорожил дружбой с ним. Он видел, что профессор угасает, переживал за него, но не мог подумать, что всё именно так кончится. В тот проклятый день Владимир Владимирович задержался, встретив старинного приятеля, а, вернувшись, застал жену сильно взволнованную и в слезах. Рассказала, что приходила какая-то женщина, что у Юрия Сергеевича был приступ, а потом он ушёл куда-то, даже пальто забыв.

- Я не заметила, как он ушёл! Не поспела удержать! – ломала руки Надя. – Всё из-за моих ног! Нужно срочно его найти!

Хорошо было сказать – найти. Кого мог найти Владимир Владимирович? Не Скорняков же… Знать хотя бы, что произошло! А тут и прояснилось: пришла Ольга Романовна и прочла оставленное ей письмо. Оказалось оно от пасынка Николеньки. Писал, что жив и сам он, и отец, и брат Пётр. А ещё, что погиб Лёвушка Миловидов… И, вот, крест свой завещал передать отцу… А крест этот тут же лежал. Ольга Романовна только за сердце схватилась:

- Володя, бегите! Ищите его!

А Олицкий растерялся. За окном уже вечер непроглядный был, снег с дождём лепил. И понимал, что надо идти, а куда? На счастье, Скорняков явился. Тому долго объяснять не надо было, что к чему. Как собака охотничья, побросал принесённые дрова и поспешил на розыски. И Владимир Владимирович с ним. Всю ночь прометались по улицам – без толку. Чудо ещё, что пневмонию не заработали с того раза. Уже чувствовали, что непоправимое произошло, но искали, не хотели мириться. Потом отправил Скорняков продрогшего князя домой, сам обещался дать знать, если что.

Никто в ту ночь глаз не сомкнул. Герман Ильдарович, чёрный, как головёшка, рассказал о своём последнем разговоре с Миловидовым. О самоубийстве говорили… В глазах мутнело – неужели?.. Сокрушался Сапфиров, что отпустил профессора одного, не пошёл с ним. И Надя, бедняжка, рыдала, не могла себе простить, что не доглядела. Если бы могла знать! Да ведь думала обычный обморок! Бывало такое прежде с Юрием Сергеевичем. Надо же было сообразить письмо прочесть. Да неудобно. Не ей адресовано было. Ах, какие глупые условности! Из-за них сколько важного не говорится и не делается подчас! И Олицкий в общем тоне виноватым себя чувствовал. Хотя в чём, собственно… Разве что вот – заболтался со случайно встреченным приятелем. А не случись этого, а вернись он раньше, и мог бы изменить…

- Никто ничего не смог бы изменить, - тихо сказала тогда Ольга Романовна. – И никто не виноват. Только проклятое наше время…

Она не теряла самообладания. Держалась. И невозмутим опять доктор казался. Ну, с него, свежеиспечённого партийца, что взять… А сам Владимир Владимирович как-то не на шутку разбередил себя. Хоть самому следом…

А утром явился Скорняков. И дал знать… Что нашли. В реке…

Как ни тягостно было, а счёл Олицкий своим долгом все хлопоты о похоронах на себя взять. С батюшкой сговорился об отпевании, растолковал, что здесь самоубийство не вольное, а просто помутился ум от горя у изнервлённого и истощённого человека. Отпели, как подобает, по чину. И похоронили достойно. Ольга Романовна последнюю ценную картину продала, чтобы всё устроить. А людей мало пришло проститься. Теперь на похороны не больно ходили – у всех свои утраты невосполнимые были. Все их оплакивали. Да и откуда было узнать? О смерти близких узнавали часто месяцами спустя. «Вспомни, Господи, что над нами совершилось: призри и посмотри на поругание наше: Наследие наше перешло к чужим, домы наши – к иноплеменным; Мы сделались сиротами без отца; матери наши – как вдовы. Воду свою пьём за серебро, дрова наши достаются нам за деньги. Нас погоняют в шею, мы работаем – и не имеем отдыха… Отцы наши грешили: их уже нет, а мы несём наказание за беззакония их. Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их»…

Не прошло и трёх месяцев, как навсегда опустился занавес в жизни-пьесе гениального Сапфирова. Герман Ильдарович сыграл свой последний спектакль, прошёл за кулисы и умер. Зрители вызывали мастера на бис, но на последний поклон он уже не вышел. В газетах по этому случаю появился скромненький некролог. Этих некрологов непомерно много стало.

Оглядывался Олицкий назад и немел от ужаса. Путь, усеянный могилами! Почти никого не осталось из тех, с кем был близок! Неужто уже и самому скоро?.. Нет, нет, не хватало ещё сойти с ума, как несчастный Миловидов! А немудрено сойти! Просто устать! Отупеть от этой жизни-нежизни! От жизни, сведшейся к животному уровню – к добыванию хлеба насущного, без которого не будет жив человек. От безысходности. Теперь уже совершенной, потому что Колчак расстрелян, а Деникин почти разгромлен…

И совсем холодело сердце, глядя на жену. Неужто её, друга единственного и незаменимого, ангела всей жизни тоже провожать придётся?.. Никого, даже родную дочь не любил так Олицкий, как свою Надю. Он и женился-то на ней наперекор родителям, считавшим купеческую дочь не подходящей партией для него. Да его это родительское неодобрение не очень смущало. Владимир Владимирович с юных лет либерален был и считал подобный деспотизм пережитком прошлого. К тому же и не ладились отношения с родителями, считавшими, что карьера музыканта не достойна отпрыска их старинного рода. А Наде нелегко было через волю своих родных перешагнуть. Но отважилась. Венчались тайно и сбежали в Москву. Потом много горького было. Погиб отец, и едва не повредилась умом мать, но со временем наладилось, и более четверти века прожили с Надей душа в душу. И теперь смотреть, как она, друг сердечный, угасает?!

Клял себя Владимир Владимирович, стыдил. Ведь сам же и виноват! Всё это время главную тяжесть «уступал» жене. Она, голубка, княжеское его достоинство, принципиальность его щадя, взвалила на себя все трудности. Ходила, как на работу, на Сухаревку, торговала. Там её оскорбляли, обирали, однажды подвергли аресту. С её-то душой тонкой! И ни разу не попрекнула, ни разу не указала, что это его обязанность добывать хлеб насущный, а не её. А он принимал такое положение, как последний подлец. Не может же князь, известный композитор среди базарных торговок стоять! С хамами дело иметь! А Надя вроде как и могла. Сама улыбалась: «Я дочь купеческая. Мне – в самый раз». Будто бы когда-то занималась купеческим делом… Это Сухаревка и доконала её здоровье. Это от многочасовых стояний на холоде стали невыносимо болеть, распухать её бедные ноги. Все эти тяготы должен был Владимир Владимирович нести сам. А не понёс. И за то чувствовал себя бесконечно виноватым перед женой.

Нет, не могло так продолжаться дольше. Нужно было спасать Надю. Спасать себя. Бежать! Князь по ночам стал просыпаться с одной этой мыслью: бежать! К чёрту миловидовское сентиментальное «умереть в России»! Где она – Россия, дорогой профессор? Нет больше России! А умирать в Совдепии от голода и грязи увольте! Продолжал уже с умершим спорить, самого себя стараясь убедить. И крепло решение. К тому же вновь угрожали уплотнением. Если бы не доктор с его связями (надо отдать должное – многим обязаны ему), то и уже бы уплотнили. Не хватало ещё дождаться какого-нибудь (передёргивало от мысли) «товарища» в собственной гостиной!

Конец всем сомнениям положило письмо дочери. Лена, удачно вышедшая замуж за сотрудника русского посольства в Швеции, спокойно пережила в европейской сравнительной тишине лихолетье и звала родителей приехать. Тут уже и Надя сомневаться перестала. Не о себе пеклась, но отчаянно дочь хотелось обнять и двух карапузов-внуков. Оставалось поговорить с Ольгой Романовной. И нервничал Олицкий перед этим столь непростым казавшимся ему разговором.

В это утро Ольга Романовна вышла из своей комнаты поздно. Это вошло у неё в привычку. Она вставала, как прежде, очень рано, но теперь подолгу молилась, прежде чем выйти. И ничего не ела на завтрак, ограничиваясь стаканом кипятка. Вот, и на этот раз, выпила его, цедя мелкими глотками, села в кресло, прямя спину, сложила худые руки на коленях, готова была слушать, что хочет ей важного сказать князь.

- Ольга Романовна, мы с Надей решили уехать, - объявил без обиняков, покосившись зачем-то на Скорнякова. – Лена приглашает нас к себе, и мы…

- Конечно, Володя, - Ольга Романовна кивнула. – Наде нужно лечение. Там ей наверняка станет лучше.

- Но это не всё…

- А что же?

- Ольга Романовна, я обещал вашему мужу о вас заботиться.

- Мы обещали, - вставил Скорняков.

Вот уж не лез бы!

- Мы обещали… Поймите, мы с Надей не можем уехать и оставить вас здесь. Квартиру непременно заселят Бог знает кем. И, если вы не поедете сейчас, то потом вам это станет гораздо сложнее. Мы все надеялись на Деникина. На Колчака. Но теперь надежды нет. Я прошу вас, Ольга Романовна, поехать с нами. Если вы не поедете, мы не простим себе…

В грубоватом лице Скорнякова Олицкий прочёл насмешку. Опять, мол, вы, ваше сиятельство, про себя думаете. О своей совести беспокоитесь. Мы всё равно уедем, но вы нам нашу совесть облегчите. А, может, этого и не думал Скорняков вовсе. А собственная совесть мучила и за неимением поблизости другого принимала облик мужиковатого сыщика.

- Не продолжайте, Володя, я всё понимаю, - откликнулась Ольга Романовна. – И я поеду с вами. Здесь меня уже ничего не держит… Это уже не мой дом. Не моя Москва. Я поеду с вами и попытаюсь добраться до Юга. Может, хоть мужа ещё приведёт Господь увидеть… - встала, не касаясь ладонями поручней, и ушла к себе…

Умереть было бы легче… Легче, чем вынести то, что пришлось пережить этой зимой, самой страшной из всех московских зим последней поры. Кто не переживший этого поймёт? Поймёт, что значит видеть, как день за днём умирает рядом с тобой самое дорогое тебе существо, невинный ребёнок, который никому не сделал зла? Видеть мучения его и не мочь облегчить? Почему она, старуха, никогда не отличавшаяся чрезмерным здоровьем, пережила все эти зимы и до сих пор жива, и даже имеет силы, чтобы время от времени ходить и торговать на ненавистную Сухаревку? По-че-му?..

Илюша заболел внезапно. Простыл и стал кашлять. Вначале о страшном не думалось. Тем более, что Дмитрий Антонович был рядом. И доставал нужные лекарства. В самом деле, мальчику вскоре полегчало. Он стал вставать, играть. И уже поправился почти. И тут-то и подстерегло несчастье. В январе от сильных морозов вновь полопались все трубы, и пришлось ходить за водой к проруби. Ходили Тимофей, Володя и доктор. Чаще других, Володя, так как остальные слишком заняты были на службе. А с ним бегал и Илюша, норовивший непременно чем-нибудь помочь старшим. Промочил ноги где-то и не сказал, а Володя, конечно, не заметил… Вечером Илюша уже лежал в жару, и бесстрастный доктор констатировал у него крупозное воспаление лёгких.

Дни и ночи напролёт не отходила Ольга Романовна от постели больного внука. Забыла напрочь о том, что нужно есть и спать. Молила Бога, чтобы отвёл беду, чтобы чашу сию мимо пронёс. А Илюше всё хуже становилось. Он задыхался, метался, звал бабушку, сидевшую тут же, сжимающую его маленькие ладони и плачущую. Иногда приходил в себя, лежал, непривычно тихий, исхудавший, смотрел ставшими огромными страдальческими глазами (не дай Бог видеть такие у родного ребёнка – пережить нельзя!).

- Бабунечка, ты не плачь. Дмитрий Антонович сказал, что я скоро поправлюсь. Бабунечка, а скоро мы опять на Сухаревку пойдём?

- Скоро, солнышко. Вот, поправишься, и пойдём. Будем с тобой шить варежки и продавать их. Говорят, за варежки теперь можно хорошие деньги выручить. Сахару купим. А, может, и леденчиков…

- Я варенья хочу…

- Летом мы обязательно купим много ягод и наварим варенья.

- Бабушка, на много нам не хватит денег.

- Продадим дедушкины вещи, и хватит…

- Дедушкины вещи нельзя продавать. Он приедет, а их нет. Он на нас рассердится.

- Не рассердится, золотко. Спи.

- Бабунечка, если я всё-таки умру, как та женщина, которая у нас жила, то ты положи со мной моих солдатиков. Мне без них будет скучно. А остальные игрушки отдай Жене и Коке. Им они всегда очень нравились… И, когда мама с папой вернуться, скажи, что я их очень любил. Очень-очень.

Последнюю волю внука она выполнила. Положила в его маленький гроб солдатиков, а остальные игрушки отдала двум мальчишкам с Сухаревки, с которыми Илюша дружил. Оба они очень плакали, узнав о его смерти.

Последнюю ночь Илюша уже не говорил, а только хрипел натужно, пылали ввалившиеся щёки. По временам вскрикивал страдальчески:

- Бабунечка! Бабунечка, больно! Бабунечка, спаси меня!

Даже доктор, столько смертей видевший, всегда спокойный, нервно покусывал губы. Когда дыхание Илюши оборвалось, Ольга Романовна потеряла сознание. Она пролежала, как мёртвая, два дня, безумно пугая ухаживающую за ней Надю. А молчала и вовсе до девятого дня, словно утратив дар речи. А потом сказала охрипше:

- Это она его с собой забрала, не оставила мне… Это мне кара…

Часто снилась теперь Ольге Романовне дочь. Снилась чаще ещё молодой, здоровой, красивой. Иногда – вместе с Илюшей. Так и не узнал сердешный, что «та женщина» его мамой была. Так и не обнял её, а так мечтал. Или теперь уже обнял? Там? К ней и ушёл? За ней? Чтобы ей там не так одиноко было… Забрала-таки сына, не оставила…

Дни сливались с ночами, а ночи с днями. Но ещё теплилась лампада. Жив ещё Петя. И сын жив. И, значит, надо жить для них. Нужно выдержать, справиться… Тяготы физические совершенно перестала чувствовать Ольга Романовна. Голод, холод, грязь, домком, сутолока Сухаревки – всё это уже не томило её. Всё отошло, всё показалось мелочным и неважным. Даже если бы подселили теперь в её квартиру «товарищей», уже бы ничего не дрогнуло в душе.

Предложение Олицкого ничуть не удивило её. Удивило только, что так долго терпел он. Может, ещё много раньше надо было уехать, не цепляясь за родной очаг… И тогда бы Илюша был жив? Согласилась ехать без трепета. Уже внутри себя примирилась Ольга Романовна, что всё родное придётся оставить. Да и стоит ли о том так печалиться? Не зря все святые учили не прикрепляться душой к вещам, которые завтра могут сгореть и быть расхищены. Нагими вошли в этот мир, нагими и уйдём. И, слава Богу, что всё это, покидаемое, так долго было у нас.

Сидела, сомкнув руки, в глубоком кресле за письменным столом. Этот стол зимой едва не пошёл в топку вслед за многими другими предметами мебели. Но пожалела. До новой зимы. И фортепиано пожалела, и теперь слышались его печальные звуки из-за стены: Владимир Владимирович окоченелые пальцы разминал.

Ольга Романовна скользила по развешанным и расставленным в кабинете фотографиям, по родным лицам. Остановилась взглядом на портрете мужа.

- Вот и всё, Петенька. Вот и всё… Бегу, как от пожара. Не надеясь ничего спасти… И тебя нет рядом! И твоего совета не спросить! Что же мне делать? Вещи нужно будет собрать. А много ли увезёшь с собой? И что же взять?.. Что же ты молчишь? Посоветуй мне!

Тёрла кончиками пальцев виски, пыталась сосредоточиться. Взять, что наиболее дорого. В чём история семьи заключена. Письма, фотографии, несколько реликвий фамильных… Иконы… Что-то из ценных вещей оставшихся, что там продать будет можно. Взглянула на библиотеку, мужем столько лет и с такой любовью собираемую. Это не вывезти уже. Не спасти. Разве что отдельные, самые дорогие для Пети книги. Их надо взять непременно для него.

Бродила Ольга Романовна вдоль распахнутых шкафов, брала некоторые вещицы, задерживаясь взглядом на каждой, вспоминая прежнюю жизнь. Словно Робинзон с тонущего корабля, она пыталась спасти хоть что-то для новой, неведомой жизни. Слишком много выходило. Столько брать нельзя. Мудрецы советуют брать столько, сколько можешь унести. Что может унести на своих плечах старуха? Нет, это преувеличение. Нужно золотую середину найти. Не брать лишнего и не оставить необходимого. «Лёгкая» задача! Ведь всё, всё необходимым кажется! Ко всему прикипело сердце! С каждой мелочью дорогие воспоминания связаны!

Читала названия книг, доставала некоторые и ставила назад. Брать только те, которых уже потом не восстановить. И те, которые наиболее дороги. Тех и других аккурат на чемодан наберётся, пожалуй. Глупость? Сентиментальность? Тащить чемодан книг в неизвестность… Но Петя бы именно так поступил. Это Ольга Романовна точно знала. Он бы необходимое оставил, а книг бы не посмел бросить. А она так и готовилась к сборам, представляя, что бы он взял на её месте.

Помечала на листке бумаги, что непременно надо будет взять, чтобы потом в суматохе предотъездной не перезабыть. И всё возвращалась мыслями к библиотеке. С остальными томами что делать? Растащат! Ольгу Романовну эта мысль не ужасала, так как после смерти Илюши участь вещей, пусть и дорогих, уже не воспринималась ею остро. Но Петю бы ужаснула. Значит, надо позаботиться. Кому-то завещать. Кому? Не Тимоше же! Он за всю жизнь полторы книги с грехом пополам одолел! Разве что Дмитрию Антоновичу. Хоть и партийный теперь, а порядочный человек, интеллигентный, понимающий цену такого собрания. Так, стало быть, и решено. Опять же, не чужой человек. И если случится чудо, то и возвратит, не присвоит себе и не распродаст.

Набросав приблизительный список и утишив волнение, Ольга Романовна снова села в кресло, сжала кулаки, зажмурилась, сжимаясь в пружину, чтобы достало сил на очередной рывок. Добраться до Швеции (или куда там Володя собирается), оставить вывезенные обломки былой роскоши на попечение Олицких, а самой уже с единственным узлом, который хватит сил унести самой, ехать, плыть туда, где Петя. Как-то он бедный там один? Сердце сжималось. Разве думали, что придётся под старость разлучаться так надолго! К нему, к нему поспешать надо, хоть ещё успеть поглядеть друг на друга. Решила так, перекрестилась – вроде и душа на место встала. Теперь самое время было по Москве пройтись, проститься с родными улицами… Хоть и не завтра ещё убывать, а откладывать не стоит. Как теперь можно за завтрашний день ручаться?

Весна в этом году заявила о себе рано, растопила снег, но в последние дни подморозило, и повсюду образовалась зеркальная наледь. По такой уже и саночки не потянешь! Самое скверное время. Для санок снега нет, а для сооружённых иными умельцами возков (те же саночки на колёса поставили) нет мостовых. Вот, и извольте, бывшие люди, дрова и всё прочее на загорбу таскать, превращаясь из ездовых вовсе во вьючных животных – авось, не развалитесь.

Ольга Романовна шла медленно, скользя калошами по льду (и ведь даже чистить некому!), опираясь на трость, для пущей безопасности прихваченной из дома. Всё-таки приближалась весна, уже дышала сквозь отверзнувшиеся поры, уже плясала солнечными лучами по плавящейся ледяной глади. А прежде в такие дни на улицах ярмарки гудели! На Девичьем поле балаганы шумели и всеми красками радовали взор! И тройки летели вскачь, и зазывали со всех сторон торговцы к своему товару… Милая старая Москва! Как пряник медовый! Любила Москва на широкую ногу пожить, потешить себя вкусностями разными, погулять. Сколько было кондитерских, рестораций, трактиров и трактирчиков… Вспомнила Ольга Романовна, как водила детей в кондитерскую к Абрикосову. То-то праздник был всякий раз! А в трактире Арсентьича, что в Черкасском переулке на Ильинке, покойник-муж всегда ветчину заказывал. Ветчина Арсентьича ни с какой другой сравниться не могла… А «Храм Бахуса» - Елисеевский! А любимый Петей Гурьевский трактир, славный своими русскими блюдами, из которых особенно славны были гурьевская каша и фаршированные калачи. А булочная Чуева на Тверской! В детские годы ещё, когда в кармане грош с копейкой не сталкивались, Ольга Романовна с сёстрами часто заглядывали туда. Покупать лакомства не на что было, но хоть посмотреть, хоть вдохнуть этот чудный, несравнимый ни с чем аромат тамошних булочек! А иногда везло, и добродушный булочник угощал девочек сухариками. Эти знаменитые чуевские сухарики для Ольги Романовны так и остались с детства любимым лакомством. Милая старая Москва! Сколько же чудного и прекрасного в ней было! А Сухаревка? Разве была она похожа на то, чем стала? Ведь там торговля шла прилично. Торговали много разного, а среди того – книги. Целый ряд там был. Попадались старинные. Пётр Андреевич там регулярно прохаживался, и каждый торговец знал его, и, едва завидев, спешили показать, что нового появилось у них… А теперь Сухаревку за Хитров рынок принять легко. Хитрованцев новая власть реабилитировала. Те навострились выдавать вездесущей ЧеКе бывших полицейских и клятвенно заверяли, что при «своей рабочей власти» они не станут заниматься прежним ремеслом. Тимоша Скорняков после этого насилу слова в приличном обществе допустимые находил, чтобы свою оскорблённость выразить. Ловил он ловил всю жизнь эту братию, а теперь к ней новые власти с большим доверием относились, нежели к нему.  А потом кто-то удивляется, что под Москвой грабители шестнадцать человек убили…

Милая старая Москва! Какие были здесь бульвары и сады! И теперь остались ещё, но как запущено, какая грязь кругом! Кто и когда решил, что грязь и хамство есть непременный атрибут свободы?

А церкви! Сколько их, чудных, по улочкам московским рассыпано. Иверская, Спаса-на-Бору, Ильи-Пророка, Вознесения в Сокольниках, Преподобного Сергия на Ильинке, Георгия-Победоносца на Лубянке (там молебен за сына Петрушу заказывала, когда он ранен был), Никольские на Арбате – сразу три… Теперь и их колокола тише стали. Взялась власть, от совести свободная, за церковь так, что только держись! Шли процессы над священниками, глумились, не зная удержу, газеты (особенно некто Галкин (Горев), сам из священнического звания выбывший, лютовал – в первые гонители вышел), Патриарха едва не убили – какая-то сумасшедшая ударила его ножом…

Ходила Ольга Романовна по с детства знакомым улицам, но с трудом узнавала их. Нет, нет, это уже не та Москва была. Не её Москва… Кое-где ещё сохранялись черты родные, но всё меньше и меньше их было. Старая Москва умирала вместе со старыми москвичами, которых, выкошенных голодом, холодом, испанкой и тифом, который год буднично свозили на погосты. И даже не верится, что на полупустынных этих улицах когда-то весело гудела праздничная толпа, ездили трамваи и конки, проносились извозчики, бегали мальчишки-газетчики, пахло свежеиспечёнными булочками… Может, это вернётся когда-нибудь? Нет, вряд ли. До тех пор, пока это сможет вернуться, последние очевидцы сойдут в могилы, и только по воспоминаниям, по фотографиям будущие поколения смогут отдалённо узнать, каким чудом была Москва!

Ноги сами принесли Ольгу Романовну ко вратам знакомой церкви, где молилась она в сороковой день по смерти дочери. Поднялась на крыльцо, осторожно ступила внутрь. Там при слабом стечении народа, в полумраке служба шла. Ольга Романовна разглядела, что вёл её всё тот же старец-священник. Сколько было лет ему? Не меньше девяноста. Ему уже тяжело было ходить и, время от времени, молодые служки поддерживали его под локти. Но какая-то огромная сила чувствовалась в этом старце с белоснежной бородой и всё ещё твёрдым, звучным голосом. Вот, служки отстранились, священник выпрямился и, чуть откинув назад красивую, седовласую голову, заговорил громко и воодушевлённо, старческую немощь преодолев:

- Сегодня, братья и сестры, мы вспомним с вами одно из великих чудес Господа нашего Иисуса Христа. Евангелист Марк рассказывает нам, как Господь, идя в толпе, теснящей его со всех сторон, ощутил, как сила изошла от него. «Кто коснулся риз моих?» - спросил Господь. И ученики удивлялись его вопросу, так как толпа была вокруг, и все касались. Но простое касание ничего не могло дать касавшимся. И лишь прикосновение с верой привело к тому, что толика силы Господа отошла от него, чтобы исцелить страждущую душу. Такая вера была у кровоточивой женщины, которая мучилась много лет, и много потерпела от врачей, и разорила на лечение всё достояние своё без результата. Многие из нас, встречаясь с недугом, так же бросаются искать исцеления у врачей, у всевозможных шарлатанов, которым так верят бедные люди, шарлатанов, которые сулят немедленное исцеление, а вместо этого лишь грабят больного и оставляют его ещё более больным. И, вот, претерпев от них много, несчастная узнала, что Господь близко. И сказала себе: «Если коснусь риз его, здорова буду!» И сделала так, и в тот же миг была исцелена. И, когда вышла она из толпы и призналась, то Господь сказал ей: «Вера твоя спасла тебя!» Эта история особенно должна прочитываться нами сегодня. Россия, несчастный русский народ и есть кровоточивая женщина. В самом начале её болезни, когда она искала врачей, искала кудесников, а все они оказывались шарлатанами. Долго будут продолжаться эти искания и мытарства. Лже-врачи, лже-кудесники будут сменять друг друга, будут терзать наше Отечество, разорять его. И только когда разорят окончательно, только когда все пути обманные будут пройдены, она обратится к единственному Целителю. Ко Господу нашему. И тогда настанет исцеление. «Вера твоя спасла тебя!» - сказал Господь. Запомним это в сердце своём! Только вера спасёт нас, русский народ, Россию! Отчего происходят беды наши? О того, что забыли Бога. И забыли творение его – человека. Нам внушали Толстой и многие другие, что человек хорош, что он не нуждается в исправлении, а только в свободе! Падший человек, за которого Господь Иисус Христос пролил свою божественную кровь, был объявлен не нуждающимся в исправлении, в очищении, в духовном возрастании до той высоты, той праведности, какой отличался человек до грехопадения. Человеку дали свободу остаться в падении, во прахе. Оставили голого человека со всеми его страстями безо всякой помощи. Так произошло во Французскую революцию. Так происходит и теперь у нас. Кто может быть несчастнее такого человека? Человек нуждается в исправлении, нуждается в совершенствовании. И для этого необходима Церковь, которая одна имеет силу помочь ему. Ни одна идея не осчастливит человечество, потому что человек испортит любую идею, будь то монархия или республика. Сейчас у нас много явилось шарлатанов-лекарей. Мы видим их методы и результаты их. Они не исправляют человека. Зачем исправлять? Зачем такие сложности? Если человек не принимает нашу идею, то надо просто убить такого человека! Вот, что говорят они! Что это за идеи, которые убивают людей за то, что они не могут их принять? Все эти идеи будут бесплодны до тех пор, пока не будет поставлена главная задача: исправление человека, возрождение человека, восхищение духа его из бездны. Все идеи будут бесплодны, пока мы не озаботимся главным, как сделать человека лучше. Мы должны вспомнить о человеке, мы должны заботиться о человеке. И не просто говорить ему, чтобы он стал лучше. А помогать ему в этом! Восхищение человеческого духа из бездны, в которую он ввержен, вот, должна будет быть первая задача, когда Россия пройдёт все круги ада и обратиться, наконец, ко Господу, и прильнёт к краям Его пресветлых риз.

Евангелие повествует нам, как по исцелении кровоточивой Господь совершил ещё более великое чудо – воскресил дочь Иаира. Господь пришёл в дом Иаира, и там сказали ему: «Ты напрасно пришёл, ибо она уже умерла». Господь ответил на это: «Она не умерла, но спит». И, как пишет Евангелист, смеялись над Ним. Смеялись над Ним! Смеялись рядом с покойницей те, кто якобы пришёл скорбеть о ней! Не смеялись лишь родители её. И поэтому только их Господь взял с собою к одру их дочери. И сказал ей: «Талифа куми!» Что значило: «Девица, восстани и ходи». И в тот же миг она поднялась от одра своего. Помните же это! И когда скажут вам, что России больше нет, что она умерла, не верьте. И не смейтесь, как лживые плакальщики над теми, кто не поверит этому. Потому что настанет час, и по вере нашей будет нам, и милосердный Господь сойдёт к одру нашего многострадального Отечества и произнесёт заветные слова: «Талифа куми!» Аминь.