- Чёрт!
Из рассечённой опасной бритвой щеки засочилась кровь, и Пётр Сергеевич приложил к царапине платок. Всё, решительно всё валилось из рук в последние дни! Даже бритва… Убрал её и, убедившись, что кровь приостановилась, надел свежевычищенный китель. Бросил взгляд в тусклое зеркало, поморщился. Старик, как есть старик! Седой, измождённый старец… Хоть на икону списывай. А кругом молодые генералы командуют, и всё чужее чувствовал себя среди них Тягаев. И не только среди них, но и просто в жизни, в которой не осталось у него никого и ничего. Так распорядилась беспощадная судьба, что до этой гавани, именуемой Чита, он добрался – один. Без единой близкой души рядом. Даже лучший друг оставил… Ушёл за своим адмиралом чёрной февральской ночью…
Не мог Тягаев простить себе, что тогда, в Иннокентьевском, не сумел предотвратить несчастья. Хорош друг! Ведь сидел же рядом, ведь в глаза смотрел, ведь слышал… И ничегошеньки не понял! А ведь всё у Бориса на лице было написано, и всё выговорено им было. До чего же замёрзло сердце, что не почувствовало этого! Окажись рядом Дунечка, поняла бы тотчас, и нашла бы достаточно тепла, нужных слов, чтобы отвратить Кромина от его рокового решения. Она бы сумела! Живым бальзамом по ранам растекаясь, целебной повязкой ложась на них. А Пётр Сергеевич, занятый своими мыслями и хлопотами, не смог. Привычно спорил с другом, вёл себя так, словно ничего не произошло. Жестоко… А если бы понять! Если бы найти нужные слова! Да были ли такие? И нашёл бы их? Никогда у Тягаева к словам таланта не было… Да чёрт бы со словами! Просто не оставил бы Бориса одного, укараулил бы! И револьвер его отнял. А вместо этого оставил одного, ушёл на совещание. Догадаться бы хоть Панкрата оставить при нём! Если хочет наказать Бог, то не разума, а сердца лишает…
Прощаясь с Кроминым в тот проклятый вечер, Пётр Сергеевич и не подумал, что видит друга живым последний раз. Правда, что-то неуловимо кольнуло, когда уже отошёл порядочно. Но не возвращаться же было! Приказано было на совещание явиться, а приказы полковник Тягаев не нарушал никогда. С совещания возвращался уже с окрепшим дурным предчувствием. А когда увидел суету у избы, в которой оставил Бориса, то упало сердце, разом догадавшись обо всём. Подбежал стремительно:
- Что случилось?!
- Да тут офицер застрелился…
Пётр Сергеевич тяжело вошёл в дом и увидел неподвижно сидящего у стола Кромина. Рядом он заметил свёрнутый вчетверо листок бумаги. Это была предсмертная записка каперанга.
«Дорогой мой друг, Пётр Сергеевич! Прости, что оставляю тебя в такое время, но я не могу и не хочу идти дальше. Мой долг был следовать за адмиралом, его я и исполню. Если выберешься из этого ада, передай Эмилии, что я до конца исполнил свой долг. А, впрочем… Не стоит! Ей до этого всё равно нет никакого дела… Скажи лишь, что я желаю ей счастья. Желаю устроить свою судьбу. Может быть, ей встретится более достойный человек, нежели я. Я не знаю, как осудит меня Бог, но сам себя я уже осудил, и поэтому ухожу. Не осуждай меня за это. Мы часто спорили с тобой и редко соглашались, но я всегда знал, что, что бы ни случилось, я могу рассчитывать на тебя. Надеюсь, и ты знал то же обо мне. За сим честь имею! Навсегда твой верный друг, Борис Кромин».      
Сколько ссор вспыхивало между ними, как разны были взгляды, но воистину никогда не сомневался Пётр Сергеевич в честности и верности Кромина, доверяя ему абсолютно. Это был искренний, преданный и любящий друг, на которого всегда и во всём можно было положиться, и никакие расхождения не могли разрушить дружеских уз. И, вот, не стало его…
Тело Бориса Васильевича Тягаев решил везти до Байкала, до которого оставалось два перехода.
Нелегко дались эти последние полтора суток пути. Целую ночь продирались сквозь непроглядную тайгу, и ещё день и ночь шли дикими горными тропами, заметаемые снегом, целые тучи которого выбрасывал из горных ущелий воющий в них порывистый ветер. Но, вот, зарозовело на востоке холодное небо, прыснули ослепительные искры по снегу, и глазам усталых, шедших уже исключительно по инерции путников предстала завораживающая своим великолепием картина. Как ни подавлен, как ни вымотан был Пётр Сергеевич, а замер на несколько мгновений, созерцая это невиданное диво. Вокруг нависали, наседая друг на друга, величественные горы, белоснежные вершины которых были залиты сиреневато-розовым светом зари. Мимо стремительно бежала, звонкая, как девица-хохотушка, незамерзающая даже в лютый мороз, прозрачная настолько, что на дне легко различался всякий камешек, и видны были пугливые стайки форели – Ангара! Голубоватой, широкой лентой спешила она, рокоча с весёлой бодростью, словно напевала какую-то песню пробуждающимся утёсам. А впереди расстилалось до самого горизонта ослепительное зерцало прославленного озера-моря.
На берегу Байкала располагалось богатое село Лиственичное, имевшее не только несколько мельниц, но фабрику, судостроительные доки и пароходство. Гостей здесь встречали радушно, но не без горечи. Люди надеялись, что Каппелевцы займут Иркутск, соединятся с Забайкальем, и тогда не надо будет бояться большевиков. Не оправдались надежды…
В Лиственичном Тягаев простился с Кроминым, предав его тело воде. Почти всю жизнь служил Борис Васильевич на Черноморском флоте, не ведая холодов, а смерть свою нашёл на другом краю России, среди леденящих морозов, а последнее пристанище не в бурных морских волнах, а в недрах великого Байкала. Чёрная полынья сомкнула воды над его головой, и каперанг Кромин ушёл в своё последнее плавание.
Мрачнее тучи возвращался Пётр Сергеевич в село, а там ещё одно несчастье поджидало. Нагнал его рослый, молодцеватый Ижевец по фамилии, как ещё раньше запомнилось, Артуганов, доложил:
- Господин полковник, капитан Юшин тяжело заболел.
- Что такое, тиф?
- Доктор сказал – двусторонняя пневмония.
Этого и не доставало только!
- Отведите меня к нему.
Артуганов отвёл. Алексея Тягаев нашёл лежащим без памяти. Вокруг него хлопотала пожилая хозяйка, не пожалевшая для больного офицера постели. Вокруг расположились кое-кто из Ижевцев. Завтракали, толковали о чём-то с хозяином, оттирали замёрзшие руки и ноги, пошучивали с молоденькой крепкой девчушкой, разносившей горячую похлёбку.
- Красавица, как звать тебя? – игриво обратился к ней Артуганов, принимая из пухлых рук миску.
- Груней.
- Грунечка, а не хочешь ли махнуть со мной в Читу? Хочешь, женюсь на тебе?
Девушка отмахнулась, ответила весело:
- Не хочу!
- Почему, Грунечка? Неужто я тебе так не понравился?
- Зачем я с тобой поеду? Коли убьют тебя красные, что я делать стану? – ответила Груня и ушла.
Захохотали кругом.
- Не везёт вам, капитан!
- Ба! Так юна и уже так мыслит! – рассмеялся и Артуганов. – Хозяин, твоя, что ль, дочь?
- Не моя, соседей. Крестница. Ты, сынок, её лучше не трожь. Она девка норовистая.
- Да уж понял, отец, понял.
Покуда бойцы наполняли утробы горячей пищей и вполголоса обсуждали грунины прелести, Тягаев разговаривал с хозяйкой. Алексей метался по постели в жару, норовя сорвать с себя одеяла и одежду, хрипя:
- Задыхаюсь я! Душно… Воздуха дайте, воздуха!
- Доктор сказал, что нельзя его дальше везти, - сообщила хозяйка. – Лёгкие у него плохи совсем. Ещё чуть замёрзнет, и уже не поднимется.
Только руками развёл Пётр Сергеевич:
- Так что же делать? Красным его оставить?
- Он, батюшка, что, сын тебе? – участливо спросила женщина. Тягаев заметил, что у неё было хорошее русское лицо, доброе, немного грустное.
- Зять…
- А дочка где ж?
- Дочка у большевиков… - тяжело вздохнул Пётр Сергеевич, садясь на край постели. – В Красноярске.
- Экая беда, - покачала головой хозяйка. – А детки есть у них?
- Сын, недавно родился.
- Беда… Настрадались-то, сердечные! Ну, ты, батюшка, не горюй, не горюй, - женщина тронула Тягаева за плечо. – Чай, не звери же они. Не тронут твою кровинушку. Даст Господь, отыщется.
Хорошая она была, эта добрая, участливая хозяйка по имени Марфа Андреевна. Так и лилась из неё теплота. И казалась она большой птицей, готовой своими крыльями всех укрыть от невзгод. Спросил её устало:
- С ним-то что мне делать?
- Оставь его у нас, батюшка, - просто ответила женщина. – А уж я его, голубчика, выхожу, не беспокойся.
- Так ведь за нами красные придут. Что с ним сделают? И с вами?
- Ничего они нам не сделают! – решительно сказала Марфа Андреевна. – Мы скажем, что он сынок наш. Рыбак. В полынью угодил и застудился… - голос её дрогнул. – Наш-то Егорушка в прошлом годе так и сгинул… - утёрла быстро глаза кончиком светлого платка, покрывавшего голову.
- А и в самом деле, господин полковник, - подошёл Артуганов. – Везти его – не довезём. Доктор уверенно сказал. А так – хоть какой-то шанс. Из двух зол выбирают меньшее.
Ничего не оставалось, как согласиться.
- Спасибо вам, - сказал Пётр Сергеевич хозяйке, протянул ей деньги. – Вот, возьмите. Правда, это сибирские, но что-то и они ещё стоят…
- Да побойся ты Бога, батюшка! – обиделась Марфа Андреевна. – Я ведь от души, а ты мне деньги суёшь!
- Так и я от души. Возьмите, пожалуйста. А не захотите на себя истратить, так ему отдадите, когда поправится. Он, должно быть, в Читу не пойдёт. Будет жену искать. Или в деревню свою подастся…
Этот довод сердобольную женщину убедил.
- Что же, деревенский он? Откудова будет?
- Барнаульский.
- Я сразу поняла, что он из нашинских, - с материнской нежностью сказала хозяйка. – Из деревенских. По тебе-то, батюшка, сразу видно, что ты князь какой-нибудь.
Тягаев усмехнулся:
- Нет, я не князь. Хоть и из дворян.
- Так всё из благородных, - пожала плечами Марфа Андреевна. – Сам-то откудова?
- Из Москвы.
- Из Москвы! – протянула хозяйка. – Эко тебя, родимый, занесло. Эх, горемычные… Слёз не хватает на вас смотреть. Ты, вот, посиди покуда у нас, не уходи. Ушицы горяченькой похлебай на дорожку.
Отведав хозяйской ушицы и ещё раз поблагодарив за доброту, Тягаев отправился в штаб, где в это время решали, как перебраться на другую сторону Байкала. Из Мысовска, находившегося на противоположном берегу, сведения были смутные. Вроде бы ещё несколько дней назад был он в руках японцев, но что-то сталось за эти дни? А к тому большую опасность представлял сам Байкал, чьи бунтующие волны с грохотом, похожим на взрывы, взламывали ледяную поверхность, образуя продолжительные трещины. Проводники отказывались идти через озеро-море, на разведку льда не было времени. Все надежды были обращены теперь на генерала Молчанова.
Викторин Михайлович ещё десять лет назад молодым офицером получил задание сделать инструментальную съёмку острова Ольхон, расположенного на Байкале и служившего местом ссылки прокажённых. Молчанов не только сделал съёмку, но и подробнейшим образом ознакомился с особенностями озера-моря и окружающей природы. Он, как никто другой, знал, какие препятствия можно встретить при переходе озера в зимнее время.
- Прежде всего, - рассказывал Викторин Михайлович на совещании, - гладкая поверхность льда станет пагубной для лошадей, поэтому необходимо как можно скорее перековать их, навинтить новые шипы на подковы. Вторая опасность – трещины, которые могут встретиться на пути или неожиданно разверзаться под ногами идущих. При этом раздаётся грохот, похожий на пушечную стрельбу. Не стоит бояться этого. Трещины образуются от перепадов температуры и от притоков в Байкал воды из впадающих в него ручьёв и речек. Трещина расходится медленно, ширина её может достигать до двух-трёх аршин, длина – нескольких вёрст. Потом лёд начинает сходиться, края трещин сталкиваются, и из обломков образуются барьёры до двух аршин и выше. Для перекрытия трещин нам необходимо запастись досками, для устройства проходов в барьерах – лопаты, топоры и другие подходящие инструменты. И последнее. Если лошадь соскользнёт в воду, местные крестьяне прибегают к такому средству: они накидывают ей под шею уздечку и начинают её душить. Задыхаясь, лошадь набирает воздух и легче плавает. Улучив момент, двое сильных людей, взявшись за гриву и хвост, вытаскивают лошадь на лёд.
По итогам совещания, решено было выступать в Мысовск наутро из находившегося неподалёку селения Голоустного, что делало путь более безопасным. Задача прокладывать путь легла на плечи Ижевцев, которым пришлось определять направление по компасу и внешним ориентирам, указанным местными жителями.
Ледяная гладь Байкала была отполирована снежной крупой и огненно сияла в лучах морозного, невысокого солнца, поднявшегося из-за горизонта ненадолго и спешившего скорее укрыться на западе. Кое-где в похожих на раны трещинах чернела вода, громоздились синие всхолмья самоцветных кристаллов, образованные столкнувшимися льдинами. Ветер поднимал снежную пыль, кружил её, бросал в лицо путникам, слепя глаза.
- Пётр Сергеич, - прошептал Панкрат, - я теперь понимаю, почему об этом Святом Море столько легенд ходят, и им верят все местные. Никогда не видел такого! Словно мы в какой-то заколдованный, сказочный край попали!
- Только сказка страшноватая, - отозвался Тягаев, склоняясь всё ниже от измывающегося над измученными людьми ветра. Ветер был такой силы, что уносил прочь даже гружёные сани, не говоря уже о людях и плохо подкованных лошадях. Они падали на лёд, и их несло по его глади, и не было сил подняться у них самих, и не было мочи удержать и поднять их у шедших в колонне. Всё спасение было – в колонне. В ней шли, связавшись верёвками, взявшись за руки, плечо к плечу. Оторвёшься от колонны – и конец! Унесёт ветер по сияющему зерцалу в закатное пламя. Чтобы спасти обоз, сани тоже связали верёвками, но многих лошадей спасти не удалось. Гибли и люди, оторвавшиеся от колонны. Они скользили и падали, ползли, поднимались, шли опять, но стихия оказывалась сильнее, и обречённые оставались лежать на льду, не имея сил бороться. Ветер обжигал лицо, и невыносимо тяжело становилось дышать.
Гулко грохотали таинственные и неукротимые силы подо льдом Святого Моря. Иногда казалось, что где-то совсем рядом идёт артиллерийский бой, и от этого чувства ещё больше напрягались натянутые в струну нервы. Иногда льды с грохотом расступались, образуя зловещие трещины. Вздрагивал Панкрат:
- Ну как оно под нами пасть разинет да и пожрёт?..
Волновались и другие. Но проносились мимо сани с генералом Молчановым, и слышался его ровный, повелительный голос:
- Спокойствие! Толщина льда может выдержать даже тяжёлую полевую артиллерию!
Больше других страдали конники. От лютого мороза застывали руки и ноги, и люди бросали лошадей, моля взять их в сани. Снежный буран, бесясь и радуясь поживе, уносил ослабевших животных, и по всей озёрной глади чернели их окоченевшие трупы. Некоторых спасли местные крестьяне, которым разрешено было подбирать брошенных лошадей.
- Пётр Сергеич, смотрите! – Панкрат испуганно простёр руку в сторону сияющего голубоватого нагромождения на середине озера. Тягаев присмотрелся и вздрогнул сам. Из ледяной глыбы торчала голова коня. Разошедшиеся льды поглотили чьи-то сани, а затем, сомкнувшись, создали этот пугающий памятник погибшим…
Наконец, шестидесятивёрстный путь был преодолён. Вдали смутно забрезжили очертания берега, заблестел приветливыми огнями Мысовск, обещая отдых и тепло. Выбираясь на берег, люди бессильно падали на землю. Некоторые плакали. Навстречу армии вышли японские дозорные. Маленькие жёлтолицые воины, они не ведали русского языка и спрашивали только:
- Каппель? Каппель?
- Да, - отвечали им, - мы – Каппелевцы!
- Каппелевцы! – расплывались белозубые радушные улыбки в ответ, щурились щёлки глаз. -  Каппель – холосо! Холосо!
Так окончился Сибирский Ледяной поход. Последним аккордом его стали похороны генерала Каппеля. Что-то невероятное творилось в то весеннее утро в забайкальской столице! Народ запрудил все улицы, прилегавшие к собору, так что нелегко было протиснуться. Оркестры играли похоронный марш, и под него стройно шагали воинские части, из рядов которых доносились рыдания. Владимир Оскарович до конца остался со своими войсками, тело Главнокомандующего было довезено до Читы, и здесь обрело последний приют. До этого времени многие Каппелевцы не верили в смерть своего любимого вождя, ходили слухи, что он едет в одном из эшелонов, и вернётся, как только оправится от болезни. Но теперь посреди запруженного людьми храма стоял гроб, а в нём лежал он, доблестный мученик за Россию, и каждый мог подойти и проститься с ним. Некоторые бойцы спрашивали растерянно:
- Как же его нет? Что же теперь будет с нами?
Не всем удалось попасть в тот день в собор. Большая группа Каппелевцев опустилась на колени прямо посреди улицы, заслышав пение «Вечной Памяти».
Пётр Сергеевич побывал в церкви, земно поклонился покойному, с трудом сдерживая набегающие слёзы. Словно живой лежал генерал в гробу. Словно не прошло многих дней со дня его кончины. Как будто тление вовсе не властно было над этим человеком… С Каппелем прощались все: от простого читинца до генерала сибирской армии, от солдата до правителя Забайкалья атамана Семёнова, приклонившего колена у гроба.
Но, вот, прощание завершилось, и прах героя был предан земле, провожаемый громкими рыданиями. Это рыдали не женщины, не чувствительные интеллигенты, а воины, прошедшие ад войны, изведавшие ужас отступления сквозь тайгу, по Кану и Енисею, через ледяную пустыню Байкала. Эти-то мужественные, ожесточённые, всё повидавшие люди плакали теперь, как дети, о своём вожде.
- Тише! Тише, господа! – раздался высокий голос. Это был поднявшийся на возвышении поэт Александр Котомкин-Савинский, заметно взволнованный и сжимающий в руке листок бумаги.
Притихли послушно, и в гробовой тишине зазвучал вдохновенный голос поэта, читавшего свои стихи:
- Тише!.. С молитвой склоните колени:
Пред нами героя родимого прах.
С безмолвной улыбкой на мертвых устах
Он полон нездешних святых сновидений...
Ты умер... Нет, верю я верой поэта -
Ты жив!.. Пусть застывшие смолкли уста
И нам не ответят улыбкой привета,
И пусть неподвижна могучая грудь,
Но подвигов славных жива красота,
Нам символ бессмертный - твой жизненный путь.
За Родину! В бой! - ты не кликнешь призыва,
Орлов-добровольцев к себе не сзовешь...
Но эхом ответят Уральские горы,
Откликнется Волга... Тайга загудит...
И песню про Каппеля сложит народ,
И Каппеля имя, и подвиг без меры
Средь славных героев вовек не умрет...
Склони же колени пред Символом веры
И встань за Отчизну, родимый народ!
Чита встретила Каппелевцев со всем возможным радушием. Не было дома, где бы не отвели места для квартерьеров, не старались бы обогреть и получше угостить их. Маленькому деревянному городу пришлось принять на своё попечение двадцать пять тысяч человек, уцелевших из тех ста, которые выступили в Сибирский поход. Одиннадцать тысяч приходилось на больных и раненых. Для размещения прибывших реквизировалось буквально всё: театры, кафе, гостиницы, частные квартиры, сараи и конюшни. На всех стенах были расклеены объявления:
«Граждане Забайкалья! В Читу в скором времени прибывают отряды, предводительствуемые генералами Войцеховским и Сахаровым. Велик и труден был переход славных полков зимой, при невероятно тяжёлых условиях, в беспрерывных боях, на нескольких фронтах. В движении на Восток им пришлось брать с бою каждый шаг своего пути.
Но всё преодолели мощные ряды стойких борцов. Сейчас они в Забайкалье, готовые после кратковременного отдыха к дальнейшей борьбе. Измученные, голодные, но не павшие духом, славные сибирские полки несут нам с собой безопасность. Они будят в нас надежду на успех правого дела и родят уверенность в скором избавлении Родины от насильников. Будем же достойными согражданами этих мужественных бойцов.
Их жертвы неизмеримы и неоплатны. Так постараемся же все до единого, сколько в наших силах, скрасить их пребывание среди нас. Собирайте пожертвования, несите каждый, что может – чай, сахар, табак, тёплое бельё, платье и обувь, то есть всё то, чего давно уже были лишены в боях наши дорогие гости. Помните, что если мы ещё не всё потеряли, если наши семьи пользуются благополучием и безопасностью, то всем этим мы обязаны едущим теперь к нам борцам.
Не забывайте, что им, нашим защитникам, предстоит новая борьба за общее благо Родины и за наше личное благополучие. Они сделали так много. Нам остаётся сделать так мало: радушно встретить тех, перед кем мы в неоплатном долгу.
Так не будем же терять времени и станем уже сейчас готовиться к достойному приёму приходящих полков. Они общие наши гости, в одинаковой мере всем нам дорогие, и поэтому во встрече их должно принять участие всё население. Покажем им, что Забайкалье умеет быть и радушным, и благодарным.
Земной поклон Вам, славные герои! Мы ждём Вас, дорогие гости!»
Такой отзывчивости населения трудно было ожидать. Оно встречало входившие в город полки со слезами на глазах. Да и было, признаться, от чего прослезиться. Полураздетые, оборванные хуже последних нищих, голодные и одичавшие, отвыкшие от человеческой теплоты, от обычных человеческих навыков, как, например, пользование вилкой и ложкой, смотрящие недоверчиво, сомневаясь, что всё происходящие вокруг не бред, не галлюцинация и не сон – такими предстали читинцам пришедшие из Сибири герои. Сердобольные жители старались помочь, чем могли. У гроба Каппеля выросла целая куча денег: люди просто бросали свои пожертвования – кто сколько мог.
И всё же, несмотря на радушный, истинно братский приём, далеки от безоблачности были отношения забайкальцев и Каппелевцев. Каппелевцам не по душе были нравы, царившие в семёновской вольнице, семёновцы обижались на обособленность пришельцев. Традиции двух войск были слишком разны, чтобы они могли слиться воедино. К тому же раскол, как обычно, шёл сверху. Семёнов, ставший после гибели Колчака приказом последнего Верховным правителем Сибири, не желал делиться властью в своей вотчине, требуя подчинения себе. Сибирские командиры в свою очередь не желали совершенно подчиняться власти человека, репутация которого, по их представлениям, оставляла желать лучшего. Генерал Войцеховский занял в отношении Семёнова позицию независимого сотрудника, осторожного, приглядывающегося и готового при необходимости на разрыв. Сразу по прибытии в Забайкалье Сергей Николаевич провёл совещание, целью которого было выяснить отношение старших начальников к фигуре атамана. Генерал считал необходимым полное объединение двух армий, но исключал такую возможность в случае, если Семёнов не пойдёт навстречу Капелевцам и коренным образом не переменит окружающую обстановку. Мириться с бандитскими методами, бытующими в забайкальской вольнице, для армии было немыслимо. Одни только бесчинства, чинимые при попустительстве Читы бароном Унгерном, вызывали возмущение. А сколько было ещё всевозможных отрядов и разведок! Тщетно пытался бороться с ними покойный адмирал, но без успеха. А ведь именно их действия толкали население на поддержку красных партизан, на вступление в ряды последних.
После переговоров с хозяином Забайкалья удалось достигнуть положения, при котором Семёнов оставался Главнокомандующим, но командование армией оказывалось в руках Войцеховского. Этого, однако же, было недостаточно. Дальней целью Сергея Николаевича было добиться такого положения, при котором бы власть Верховного была лишь формальной, а руки командующего армией были бы полностью развязаны. Очень скоро среди семёновцев поползли слухи, что командование Каппелевцев вынашивает план арестовать их атамана. Каппелевцы, в свою очередь, не могли забыть, что забайкальская вольница пребывала в сытости и обеспеченности всем необходимым и свыше того, но при этом ничего не делала и, выступив было к Иркутску, быстро поворотила назад, когда они погибали от мороза и голода в сибирских лесах. Стали возникать стычки, ссоры. Их гасили офицеры и сам Семёнов, обладавший большим талантом влиять на людей и очаровывать их. Но чувствовалось, что раскол, нарочито усугубляемый невидимыми силами, преодолеть не удастся.
Пётр Сергеевич наблюдал за всем происходящим сторонне. Он ни секунды не верил в возможность успешной борьбы в Забайкалье. Безопасность этого края обеспечивалась присутствием в нём японцев. Японцы – хорошие солдаты и честные союзники, но явно преследуют свою выгоду, и доколе же будут они поддерживать власть Семёнова? Рано или поздно уйдут, и тогда ничто не спасёт семёновского «царства». Потому что бандитские ватаги, каковыми Тягаев считал подчинённых атамана, не смогут оказать порядочного сопротивления красным. Каппелевцы – смогут. Но стоит ли? Какая польза сгубить уцелевших? Сибири не вернуть. России – тем более. Проливать кровь за «удельное княжество» атамана Семёнова? К чёрту! Не стоит оно таких жертв. Могло бы стоить, если бы удалось привлечь на свою сторону массы населения, но это не удастся, потому что отряды головорезов, которым покровительствовал атаман, сделали всё, чтобы отвратить людей, чтобы сделать их красными. И ведь никак невозможно было выступить против Семёнова открыто! Здесь была его территория, и Каппелевцы были на ней гостями, пользующимися благами, которые она давала. Иными словами, невозможно выступить против тех, чей хлеб волей-неволей приходится есть.
Это положение тяготило Петра Сергеевича. Мало радовали дела и в армии. Снова собирались вездесущие эсеры, проникали везде. И совершенно не понимал Тягаев, для чего это допускает Войцеховский? Где эсеры, там смута и измена – сколько раз научены этому! И опять на те же грабли? Пепеляев, чья проэссеринная насквозь армия во дни отступления повела себя позорным образом и едва не арестовала его самого, формировал теперь новые части, полные того же, гнилого духа.
Крепко подумывал Тягаев об отъезде из Забайкалья. Но куда? И зачем? За границу? Противно. И стыдно, пока ещё хоть на одном клочке русской земли длилась борьба. Во Владивосток, где обосновался генерал Дитерихс? Быть может, но и там не виделось перспективы. Наконец, можно было податься на юг. Но на юге Деникин уже потерпел разгром, и какой смысл ехать теперь туда? Чтобы испить ещё одну чашу позора? Позор! Любое поражение – позор! И невыносимо тяжко его сознание! На юге как будто бы находился теперь отчим и сводный брат Николаша, но не так уж близки были, чтобы спешить к ним. Здесь, в Сибири, оставалась дочь. И только Бог ведал, что с ней стало. Решительно, никакого пути не видел себе Тягаев. Прежде во всех решениях им руководил Долг, но теперь и он молчал, и Пётр Сергеевич день за днём проводил в томительном бездействии, один на один со своими чёрными, разрывающими разум и сердце мыслями, растравляя безжалостно все многочисленные раны, не находя выхода из тупика, которым оказалась для него Чита.
Комната, которая досталась ему, стала для Тягаева сродни тюремной камере. Голые стены, металлическая кровать, тумбочка, стул… На окнах вместо занавесок «простыни» газет. Пётр Сергеевич мерил маленькое пространство своего обиталища крупными шагами, временами ложился на кровать, вперив невидящий взгляд в потолок. Его снова стала терзать бессонница, прерываемая ещё более мучительными кошмарами. Временами Тягаеву казалось, что он сходит с ума. Чтобы хоть немного отвлечься, выходил на улицу, вдыхал весенний воздух, бродил по запруженным людьми читинским улочкам, утомлявшим своим шумом и суетой.
Этим апрельским утром Пётр Сергеевич отправился в госпиталь, где лежал поправлявшийся после тифа, который таки свалил его уже на пути в Читу, Панкрат. Тот рад был видеть командира, но покачал головой:
- Вы сами-то здоровы, ваше благородие? Прямо лица на вас нет. Хуже, чем в походе.
Оно и верно, хуже. В походе была цель, смысл, долг, и силы мобилизовывались, и не оставалось времени на рассуждения. А теперь в тихой гавани лишь угасали они.
- А помните, Пётр Сергеич, как мы на Волге?.. Кажется, целая жизнь прошла. Из нашего отряда только мы с вами и уцелели, живые остались.
- Да… Только, может, остальные счастливее нас.
- Это вы зря, Пётр Сергеич. Если мы живые остались, значит, для чего-то ещё нужны, значит, что-то ещё впереди есть у нас, - Панкрат приподнялся. – Может, я ещё внукам своим о Байкале рассказывать буду. И они не поверят, подумают, что сказка…
- Для них вся прежняя Россия покажется сказкой, - вздохнул Тягаев.
Мимо прошла сестра милосердия. Пётр Сергеевич не обратил на неё внимания, но из коридора вдруг окликнули её:
- Сестра Колокольцева!
Тягаев вздрогнул, резко поднялся, нагнал сестру:
- Постойте!
Оглянулась с лёгким удивлением. Женщина лет за тридцать, увядшие губы с залёгшими в уголках скорбными морщинами, спокойные карие глаза за стёклами очков, немного съезжающих с утиного носа.
- Простите, ваша фамилия Колокольцева?
- Да…
- Вы из Иркутска?
- Откуда вы…
- У вас есть младший брат по имени Александр?
- Вы знаете что-то о Саше? – как рукой совлекло спокойствие с лица. – Говорите, ради Бога, всё! Он жив?
Этого-то и не знал как раз Тягаев. Но рассказал подробно всё, что ему было известно. Колокольцева слушала, затаив дыхание, не прерывая, лишь мучительной судорогой исказилось лицо, когда Пётр Сергеевич упомянул об искалеченных руках её брата. Когда Тягаев умолк, сестра всплакнула:
- Господи, я на каждом вокзале писала ему, я искала его всё это время. В обозах во время похода, здесь – в лазаретах… Я почти перестала верить, что он жив! Одна безумная надежда осталась! У меня ведь, кроме него, никого на свете нет. Спасибо вам!
- За что, помилуйте?
- За то, что не оставили его. И за то, что рассказали! – Колокольцева крепко пожала полковнику руку.
Пётр Сергеевич поклонился и вернулся к Панкрату.
- Вот же я дурень! – воскликнул тот. – Ваше благородие, я ж, чурбан, и не додумал! Знал же фамилию, а не смекнул! А вы, как и прежде, орёл! Чуть услышали, и вмиг поняли!
- Полно, Панкрат, - отмахнулся Тягаев.
- А вы знаете, Пётр Сергеич, какой она человек? Редкий она человек, вот что. Такая хорошая женщина, я бы всё сделал, чтобы она опять улыбалась, чтобы была счастлива.
- О, братец ты мой! Да ты, часом, не влюбился ли?
- Чёрт его знает, ваше благородие… Прежде как-то не приходилось, а сейчас не разберу. Хотя какая уж любовь! Лежу тут лешак лешаком – взглянуть срамно. Половины зубов, вон, нет от цинги. Просто хороший человек рядом, понимаете?
- Понимаю, - чуть улыбнулся Тягаев. Он был рад явному выздоровлению старого соратника, рад тому, что смог дать слабый луч света сестре Колокольцевой. Можно было считать, что день не прошёл зря.
На обратном пути Пётр Сергеевич завернул в небольшой ресторанчик, заказал штофик водки и скромный обед. Неожиданно к нему подсел молодой офицер, в котором, несмотря на отсутствие бороды и посвежевший вид, Тягаев без труда узнал капитана Артуганова.
- Разрешите, господин полковник?
- Сделайте одолжение. Вы уже обедали, капитан?
- Только что закончил. Господин полковник, вы газеты сегодняшние читали?
- Нет, - пожал плечами Пётр Сергеевич. – Я, вообще, редко их читаю…
- А я и вовсе не читаю, - улыбнулся Артуганов. – А сегодня стоило бы. На юге важные события произошли. Деникин сложил с себя командование. Там теперь барон Врангель, - поделившись этой новостью, капитан отдал честь и покинул заведение под руку с симпатичной спутницей.
Оставив обед, Тягаев огляделся и, заметив в руках одного из посетителей газету, спросил взглянуть её. Новость, сообщённая Артугановым, оказалась сущей правдой. В газете было опубликовано официальное сообщение о принятии командования над силами Юга России, сосредоточившимися теперь в Крыму, генералом бароном Врангелем.
В большом волнении Пётр Сергеевич покончил с обедом и возвратился в свою «камеру». Резко менялся расклад с этой вестью! Теперь переезд на Юг уже не казался Тягаеву таким бессмысленным. Конечно, борьба обречена, но позора уже не будет. Позора Врангель не допустит. А, должно быть, ни один человек не был бы теперь лишним для него. К тому же, если этот человек – старый друг и опытный офицер. Быстро-быстро расхаживал Пётр Сергеевич по комнате, взвешивая все «за» и «против», куря папиросу за папиросой. Надымил так, что в маленьком помещении повис смог, но на это не обращалось внимания. Всё чётче становилось решение. К чёрту атаманщину! К чёрту эсеров! Где-где, а у Врангеля, во всяком случае, ни того, ни другого не будет. Да и, по совести говоря, хотелось повидаться. И почему только теперь оказалось командование в нужных руках? Как же запоздало всё! Уверен был Тягаев, что окажись Пётр Николаевич у руля изначально, и вывел бы изломанное российское судно из бури, вывел бы к победе.
Ехать в Крым! С этой вполне утвердившейся мыслью, Пётр Сергеевич лег на кровать. Нервное напряжение утомило его, и разболелась голова. Сон, впрочем, не спешил дать облегчения кипящему мозгу. Вместо него наваливалась тяжёлая дремота, в которой явь была перемешена с рождаемыми измученным сознанием бредовыми видениями, сливающимися в сумбур.
Внезапно из сумбура проступила женская фигура. Она, по-видимому, вошла в дверь. Некоторое время стояла неподвижно, затем приблизилась, села на придвинутый к кровати стул, провела рукой по волосам Петра Сергеевича.
- Милый, милый… - донёсся до слуха шёпот.
Какое счастливое видение! Пожалелось, что растает через миг и сменится какой-нибудь мерзостью. Удержать бы её хоть ненадолго! Но она и не спешила исчезать. Она взяла его руку в свои, коснулась щекой, губами, произнесла сквозь слёзы:
- Я так боялась, что больше не увижу тебя…
Тягаев сел, ещё не веря в реальность видения, разогнал рукой смог, нащупал на тумбочке очки и надел их. Нет, это не сон был! Не бред! Перед ним сидела Евдокия Осиповна. Похудевшая, с остриженной после тифа головой, стыдливо скрываемой платком, но живая и всё такая же прекрасная! Слёзы беззвучно текли по тонкому лицу, и скользил по нему золотистый луч заходящего солнца, ворвавшийся в комнату сквозь прореху в старой, пыльной газете.
- Зачем же вы, мой самый родной, мой дорогой человек, отдали меня чужим людям? Ведь я так просила, чтобы вы не покидали меня! Мне было так страшно, когда я пришла в себя, и поняла, что вас нет рядом. Ничего страшнее не могло быть!
- Я боялся, что вы не вынесете похода… Я бы не смог жить, если бы вы погибли. Да ещё и по моей вине. Если бы вы знали, как тяжело мне было разлучиться с вами! Отдать вас чехам… Словно последний обломок души вырвали! Евдокия Осиповна! - Тягаев порывисто сжал её нежную руку. – Неужели это вы? – коснулся её щеки, желая убедиться в том, что не болен, и видит любимый образ не в бреду.
- Я стала искать вас, как только болезнь отступила. Майор Маринек оказался благородным человеком и не препятствовал мне. Когда я узнала, что остатки армии добрались до Читы, я немедленно поехала сюда. Я должна была найти вас, узнать, что вы живы, увидеть. А иначе невозможно! Жить! Петь! Дышать! Милый мой, пожалуйста, чтобы ни случилось впредь, никогда не оставляйте меня, не исчезайте! Я сильная, я выдержу всё, но только не разлуку с вами!
- Я клянусь вам в этом, Евдокия Осиповна! Так же, как и в моей любви к вам! – мгновение, и Пётр Сергеевич уже сжимал Дунечку в объятиях, покрывая поцелуями заплаканное лицо. Кроткий солнечный луч скользнул по ним, словно радуясь их встрече и благословляя их, и погас, уступая место ясной весенней ночи.