Любовь Васильевна Шапорина.
CARTHAGO DELENDA EST
1931-1932 ГОДЫ
«Кто из нас может быть уверен, что к нему вот сейчас не явятся с обыском, не арестуют, не отберут последнее кольцо. Если я не приношу вреда, то я могу, быть может, принести его в будущем, и поэтому я могу быть расстреляна без суда. С таким же успехом этого может и не быть. Передо мной лежит дедушкино пресс-папье – мраморное яблоко. Лежало у деда, у тетки Анны Васильевны, у папы. Невинное яблоко. Но ведь оно же может быть оружием и даже смертоносным, если им запустить в висок чей-нибудь. Поэтому это яблоко, быть может, лучше уничтожить?
Так и всех нас самое было бы простое уничтожить. Вывести в расход. И стараются. Какой ужас: целому народу жить под подозрением во вредительстве и контрреволюции и под страхом смертной казни. Я даже во сне чувствую невероятную тяжесть, давящую мои плечи; пуды, которых нет больше сил переносить. Хочется лечь, наглотаться веронала – non vedere, non sentire, essere di sasso mentre la guerra e la vergogna dura [не видеть, не чувствовать, быть твердокаменной, в то время как война и позор продолжаются (ит.).].
И все пьют. Вот Андрей Белый говорил: наш народ страшно талантлив, я сам это видел, щупал, работал с ним, с рабочей молодежью – очень талантливы; и за 12 лет никого не выделилось, спиваются, опускаются. Что-то мешает им».
10 мая 1931 г.
«Тяжело, тяжело, тяжело. Видеть не могу сытых и глупых Пельтенбургов. Ездят ежегодно на три месяца за границу, сейчас объехали Германию, Францию, Италию, Голландию, и нам, дурачкам, говорят: “Ах, там скучно, у нас здесь веселее”. Миллионы высасывают из русского леса – паразиты – и: “Ах, в Париже театры неинтересные”. Для таких дур все неинтересно».
10 мая 1931 г.
«Все хочу заняться своими материалами по русскому эпосу, хочу подготовить целый цикл пьес для будущего романтического кукольного театра. П.П. Щеголев [сын П.Е. Щеголева, историк. – С.Ф.] смеялся над моей затеей: “Романтизма у нас не будет, т.к. романтизм подразумевает реакцию, а у нас реакции быть не может, нет к тому элементов. Никому ваш Микула Селянинович не нужен”.
Как может быть Микула и эпос не нужен, как можно отказаться от предков? Теперешнее поколение отказалось от своих отцов и матерей (“Известия” 18 апреля 1931 года: “Узнав о лишении прав (избирательных) родителей, порываю с ними всякую связь. Лазутин”). Хорошо. Но у этого поколения будут дети, несмотря на аборты, и вспомнит же хоть какое-то поколение, более даровитое, о своих отцах и дедах, вспомнят и об Илье Муромце».
11 мая 1931 г.
«По-моему, это аксиома: каждая революция – точнее, революционная действительность – есть кривое зеркало поставленной себе цели. Эта цель достигается через 100 лет, когда уже назревают новые идеалы: 1789 – 1889, 1918 – 2018».
12 мая 1931 г.
«Что сейчас творится в деревне! Сплошной донос, каждый мужик, имеющий одним зерном, одной курицей меньше другого, уже доносит и старается раскулачить соседа. Аннушка очень яркий тип и очень страшный. Преданная прислуга до поры до времени, она способна на всякое воровство, на предательство, донос, на все, что угодно. Именно крестьянство-то и должно быть наиболее перевоспитано, должно окрепнуть в борьбе, и к нему должны прийти на помощь с духовной пропагандой, научить его элементарной этике и чувству родины и общности интересов. Этому и мы должны научиться».
6 июля 1931 г.
«…Поехали на торжественный банкет по случаю пятнадцатилетия “Известий”. […] Ужин, в особенности закуска были роскошны, в особенности по теперешнему положению. Салаты оливье, заливная рыба, икра, индейка и т.п. Было три длинных стола. За нашим была интеллигенция, главным образом еврейская, журналисты. За средним сидели какие-то молодые люди с абсолютно неинтеллигентными лицами, какими-то нависшими лбами, мясистыми губами. Я не могла понять, кто это такие […] Тот стол был возглавлен главным редактором Гронским. Оказалось, что тот стол – это Ленинградский Совет! Они дули водку, пели частушки (неидеологические), чувствовали себя героями».
23 марта 1932 г.
Мария Васильевна Лебедева. Большая тарелка с головой чекиста в центре красной пентаграммы с двумя рогами вверх, как это было принято в первые годы большевицкой власти (например, на первоначальных кокардах и ордене Красного знамени). По борту тарелки размещены изображения дворцов и фабрик (в последние, как на опору режима, впиваются концы звезды) и надпись – цитата из автора «Утопии» Томаса Мора: «Я всюду вижу заговор богачей, ищущих своей собственной выгоды под именем и предлогом блага». 1922 г.
«Ничего, кроме постоянного ощущения тюрьмы, ощущения мыши под когтем кошки и этих высоких серых непроницаемых стен Всероссийской тюрьмы. Я не понимаю, как могут люди принимать всерьез эту тюремную жизнь, базировать на ней свое благосостояние, равняться по ней, – это не укладывается в моем мозгу.
Это нищенская жизнь зулусов, папуасов. Как дикие негрские племена тащили белым золото и слоновую кость за побрякушки и водку, так наши обыватели стоят в очереди перед магазинами Торгсина и выменивают свои кресты, кольца, браслеты и всякий золотой лом на советское барахло, бракованное трико (рассказ Ю.Л. Вайсберг) и масло. Я не могу без стыда проходить мимо этих магазинов, где своим гражданам надо покупать на чужую валюту».
22 июля 1932 г.
«Сегодня пришел Толстой, он бывает теперь редко и сердится. Алексей Николаевич новоиспеченный марксист [он на днях сказал: “Вы думаете, что я не марксист, потому что у меня хорошая мебель красного дерева. Нет, я марксист”.], и ему очень важно “выявить” свой марксизм. Он говорил сегодня: “П.Е. Щеголев был дурак и ровно ничего не понимал. Он почему-то ненавидел царей и только в низвержении их видел революцию, и декабристов он не понял”».
25 августа 1932 г.
«Я бы хотела посмотреть на другую женщину на моем месте. Впрочем, никакая женщина этого не допустила бы, а я – устрица, как говорит Вася, мой брат. А Вася, мой сын, говорит следующее: “Ты, милая моя, сама виновата, что так себя поставила. Диалектический материализм учит нас тому, что всяк сам виноват в своей судьбе. Вот и отец у тебя был такой же, имея дом, ходил в рваных сапогах. А мы, молодые, мы знаем, что только наглостью всего достигнешь, и я все время себя воспитываю, чтобы не быть на тебя похожим”. Не правда ли, весело жить в такой семейке, где муж официально имеет другую жену, а дома от меня требует невероятных забот и платит за все это ничем не прикрытой враждебностью и грубостью, в которой он может сравниться только с сыном. Очевидно, конечно, я сама виновата. Я всегда от всех людей жду человечности, внутренней культуры. А человечность вещь редкая. [Культура – тем более.] Умереть, уснуть. При советских условиях мне один исход – смерть».
21 сентября 1932 г.
«С 10 по 25 августа мы с Аленой прожили в деревне Рынделеве, деревне из 42 дворов, из которых 12 в колхозе. Сначала вошло в колхоз 30 дворов, да потом разбежались. Наш хозяин – колхозник. Отец его, чудесный и красивый старик, был прежде старшиной. Умница, справный и хозяйственный мужик. Председатель колхоза – бедняк, финн, по прозванию Конешный, но за всякими советами все идут к Федору Васильевичу. Председатель – пьяница и растратил рублей 200, так что деньги на сбережение дают нашему Федору, он и секретарь и казначей. Скудость жизни невероятная. Во всей деревне ни одной свиньи, держат по одной корове, по овце. У наших 3 курицы, петух, корова и овца. Лошадь обобществлена, но стоит у них. И так как заметили, что хозяева заботятся и берегут своих лошадей, то теперь, рассказал Федор, велено поменяться лошадьми. Крохотный огород. Не заводят ничего, так как […] с каждой скотины контрактация, то есть налог натурой, и затем тотчас же подозрение в кулачестве. Нет скота – нет и навоза, плохи хлеба. […]
При нас пришел приказ единоличникам отправить 8 лошадей и 16 мужиков на лесозаготовки, это было около 20 августа, когда крестьянам оставалась какая-нибудь неделя хорошей погоды для уборки сена и овса. И говорят, в прошлом году было то же самое, в самую страду угнали народ на 10 дней. Я думаю, что наши хозяева вошли в колхоз для спокойствия. Их, как бывших справных хозяев, причислили бы к кулакам, и жизнь была бы кончена. Удивительно славная семья, тихая, ласковая, уютная. Жену сына убило молнией, остался сынишка. Была она, судя по мальчику, очень красива. […]
Жалко смотреть на крестьян, на их скудную жизнь. Ни сала, ни масла, ни мяса. Только картошка, огурцы да молоко от одной коровы, которое они почти не пьют, а возят в город, продают литр по 2 рубля 20 копеек и покупают на эти деньги сахар (по 20 рублей килограмм) и булки по 2 рубля 50 копеек. “Чаем только и развлекаемся, а то совсем есть нечего”, – говаривал Федор Васильевич, старик. Это заколдованный круг нашей крестьянской политики, приведшей к такому голоду и нищете».
25 сентября 1932 г.
«А вот и сыпняк! В Ленинграде освобождают все больницы под сыпнотифозных больных. Я спросила сегодня у д-ра Лапшина, какие круги обывателей страдают главным образом, оказывается, домашние хозяйки и колхозники! Он рассказывал, что власти очень обезпокоены эпидемией главным образом потому, что политически это очень уж зазорно. […]
Дикое поле, вся Россия превратилась в огромное опустошенное Дикое поле, зарастающее бурьяном. В городе приходится ходить все время пешком, в трамваи попадать нет возможности, висят по пять, по восемь человек на каждой подножке. Перед праздниками везде стояли огромнейшие очереди – за чем? Выдавали, чтобы разговеться, на первую категорию одну банку консервов, на вторую полкило селедок, на детские карточки небольшую курицу и сколько-то грамм масла. […]
4-го пришел в мастерскую милиционер и сказал: "Если 5 ноября к вечеру окна не будут декорированы, 100 рублей штрафа". Вот это организованность!
Но зато каждое окно каждого магазина было декорировано, но как! В одной парикмахерской стоял восковой декольтированный бюст дамы с чудными ресницами, задрапированный в малиновую ткань, а у подножия бюста – портрет Ленина. Портреты Ленина и Сталина, окруженные бумажными красными лентами и суррогатным кофе и сухим квасом, пустыми коробками из-под конфет в безконечных вариациях. В каждом даже подвальном окне – портрет или бюст, и везде гофрированная папиросная красная бумага. Кое-где висело даже мясо! Но мясо выдается теперь по каким-то индустриальным карточкам, которых ни у кого нет. […]
Убит жизненный нерв, и 15 лет Россия умирает, сейчас болезнь обостряется и переходит в скоротечную. Умрем или воскреснем? Как я верю в возрождение! Как я чувствую скрытые творческие потенции, как Россия зацветет и с каким ужасом будет вспоминать эти годы безумного эксперимента. Приедет наше заграничное юношество, образованное, подкованное к борьбе за новую Россию, за свою родину. У них там помнят, что есть родина, а Вася мне говорит: “Мама, ты обыватель с улицы Коммунаров, ты должна наконец понять, что Родины нет”. Но он еще не очень убежден в этом, он больше с педагогической точки зрения это говорит, чтобы перевоспитать меня да и подразнить. А другие убеждены, дураки».
15 ноября 1932 г.
«Вчера возвращалась из города в переполненном вагоне. Я пришла рано, так что сидела. Поезд опоздал с отправлением, и народу набилось несметное количество. В проходах, у окон стояли в 4 ряда, площадка и проход у дверей была полна молодежью, слышалось веселое ржанье и визги девиц. “А ну-ка, нажмем, напрем, раз, два – сильно нажимай”, – и всей оравой они со смехом нажимали толпу в вагон. Женский голос рассказывает: “Сегодня один парень, молодой, комсомолец, спрыгнул с поезда с другой стороны, а в это время на него поезд из Павловска налетел, ну и смолол его, молодой парень был…” Мужские голоса в ответ: “Царство небесное, гы-гы-гы, вечная память, осиновый кол ему в глотку, ха-ха-ха, сам гол, во рту кол, с колом лежать легче, туда ему и дорога, нечего прыгать куда не надо!”»
21 ноября 1932 г.
CARTHAGO DELENDA EST
1933 ГОД
«Сейчас новая язва египетская – парилки. Д-р Охотский был ареcтован и просидел 8 дней в парилке (по болтливости своей он рассказывал, что у него есть дареные золотые портсигары и другие ценные вещи. Этого было достаточно, чтобы попасть в парилку. Все у него забрали, а он вернулся с распухшими ногами и лежит). На него донесли, что у него была своя санатория под Москвой.
Следователь страшно грубо с ним обращался. Санатория была у его дальнего родственника. “Это все равно, у вас должно быть золото, у вас большая практика”. – “Да, но кто же будет теперь платить мне золотом, когда в торгсине пятирублевый золотой стоит больше ста рублей? Мне не хватает заработка, и я продаю вещи”. – “Какие?” – “Шубу жены продал в госторг”. – “Почему в госторг?” – “Я старый человек, и мне стыдно идти на рынок продавать шубу”.
Остальные вопросы были так же нелепы. В комнате в 10 метров было пятьдесят человек, и там же параша, до которой почти невозможно было дойти из-за тесноты. У него за все время не действовал желудок, открылась язва в желудке. […]
Уж из-за этого одного, из-за этих пыток для вымучивания золота и денег наша власть не имеет никакого будущего».
21 февраля 1933 г.
«Не забыть бы рассказ о матери Щекатихиной, о том, как “октябрили” сына Сокольникова [Гирша Бриллианта (1888–1939), члена ЦК РКП(б), наркомфина и дипломата, впоследствии репрессированного. – С.Ф.], женатого на Щекатихиной, сестре Александры Васильевны, октябрил сам Ленин, опуская ножки новорожденного [Михаила Червонного (1923–1980) – С.Ф.] в большую вазу с шампанским. Жили они в Кремле, икру и прочее привозили бочками. Бабушка как-то в кухне и разговорилась: “Награбили, а теперь и обжираются”. Слова донесли, и Mr Сокольников попросил старушку Щекатихину выехать от них, обещая помогать ей деньгами. Никогда больше она не получила от него ни гроша».
21 февраля 1933 г.
«Россия сейчас похожа на муравейник, разрытый проходящим хулиганом. Люди суетятся, с смертельным ужасом на лицах, их вышвыривают, они бегут куда глаза глядят или бросаются под поезд, в прорубь, вешаются, отравляются. […] …Хирург Гессе рассказывал целый ряд случаев самоубийства в связи с паспортизацией, которые он мог констатировать в больнице, где служит:
Выдвиженка отравилась сулемой: пока к ней взламывали дверь, она успела выпить яд. Повесилась жена одного профессора. Самого профессора так затравили, что он год тому назад повесился. Теперь его жене не выдали паспорта, и она тоже повесилась!
Какая-то деревенская женщина, вдова с двумя детьми, не получив паспорта, пошла на реку, спихнула сначала детей в прорубь, а затем и сама бросилась (рассказ Маши-молочницы). Елена Ивановна два дня тому назад, выходя из дому, увидела большую толпу у соседних ворот. Оказалось, человек повесился, не получив паспорта. […]
Что все это: просто непроходимая глупость или контрреволюционное вредительство, иноземное озорство? […]
Когда-то я писала, что чувствую встречный ветер истории. Тогда мы неслись в бездну. Теперь мне представляется, что мы уже на дне, и смрад кругом, все свалились друг на друга, кто жив, кто мертв – не разберешь, все копошатся, надеясь куда-то вылезти, не догадываясь, что вылезти некуда, колодец глубок, неба не видно. И вот ползают, отталкивают, сбрасывают слабых, кусают, царапаются, стонут. Ужас, вырывают корки хлеба.
А над всем этим благополучная верхушка, подкуп писателей и всех, кто может делать рекламу».
5 марта 1933 г.
«Паспортизация ввергла всех в невероятное уныние. Подавленность, отчаяние, стон стоит. Я зашла на днях к Знаменью ко всенощной, пели “Владычице, к Тебе припадем”, не помню слова, толпа вся запела вполголоса, в полутьме, и мне казалось: это вопль, стон всей России.
Рассказывают раздирающие душу случаи. К. Федину доктор Мариинской больницы рассказал следующий факт: работница с восемнадцатилетним рабочим стажем, четверо детей. Муж сослан на 5 лет. Ей не дают паспорта и в десятидневный срок выселяют. Она повесилась, но ее вынули из петли. Тогда она бросилась из пятого этажа. Вся разбилась, но была еще жива и сказала доктору: “Я должна умереть, т.к. тогда детей возьмет государство, а то куда же я с ними денусь”.
Самоубийств тьма. Наши газеты пишут о самоубийствах богатых евреев в Германии из-за объявленного Гитлером бойкота – подумаешь, какое мягкосердечие.
Негодяи. Но кто негодяи? Плебс, пролетарии; ведь все эти изгнания зависят от жактов. В официальной инструкции (ее читал Старчаков и говорил мне) подлежат выселению лишенцы, колхозники, преступный элемент. Но затем председатель жакта получает тайную инструкцию о выявлении сомнительного элемента и классово опасного.
У нас председатель некий Иванóв. По-видимому, он из богатых и хозяйственных крестьян Витебской губернии, судя по отцу, который и плотник, и штукатур, и на все руки. Сын, видимо, давно из деревни, служил каким-то инспектором на Ижорском заводе и признавался мне, что т.к. от его инспектированья очень многое зависит, то заинтересованные снабжали его строительным матерьялом чуть ли не безплатно. И вот этот жулик и в прошлом кулак – теперь председатель жакта. Ему надо выслужиться. Ему представляется, что чем больше он людей потопит, тем сильнее докажет свою благонадежность. И вокруг него такие же и хуже, вроде Наумовой, прачки и профессиональной воровки. По всей вероятности, служит в ГПУ. Доносы были на всех, и самые необоснованные».
5 апреля 1933 г.
«На днях были у Толстых […] Восторгался поведением Литвинова в процессе с англичанами. “Такую пощечину англичане получили, так засыпались, как никогда. Никто в мiре еще так с ними не разговаривал!” (А вчера уже был обвинительный акт, и гора родила мышь!) Никита, откупоривая бутылки шампанского: “Крестьяне – не пролетариат, и мы хотим из них сделать сельскохозяйственных рабочих”. Алексей Николаевич перебивает его: “Люба, крестьяне, мужик – это свинья, это тысячелетнее свинство, за которое мы нынче расплачиваемся”. А я как раз принесла Наталье Васильевне сборник песен, выбрав там женскую песню для оперы, чудесную песню “Ах, молодость, молодость, чем и вспомяну тебя”. – “Если бы крестьянство, народ было только свинство, не могло бы оно создать таких песен, как нет нигде в мiре”. – “Это отдельные талантливые личности”. Но тут уж все, в особенности Шишков, меня поддержали.
“Вы с Юрием отрицаете все наши достижения из-за того, что еврейских спекулянтов заставляют сдавать золото, что совершенно необходимо делать, т.к. государство нуждается в валюте”. И все в таком же роде, и шапками закидаем, и на один японский аэроплан наших десять, мы раздавим, мы покажем etc, etc – еще шампанского».
21 апреля 1933 г.
«На днях Лиза пришла от Сидоренковых, где была также тетя Варя и еще кое-кто, всё мужики. Пришла и стала громить власть. Вася, ухмыляясь, заметил: “Чего вы, Лиза, ругаетесь, ваша же власть, вы революцию делали, землю брали, помещиков убивали и жгли…”
“Мы делали революцию? Нет, не мы, а вы, все делал высший орган (очевидно, подразумевая высшее сословие). Кто нас поджигал, кто навинчивал, эта Фигнер, где она теперь сидит, мы как были темными, безграмотными дураками, так и остались, все студенты, господа поджигали”. – И такая злоба у нее чувствовалась. И она права.
И вот Россия без Бога, без хлеба, безжизненная лежит. Наша власть – дьявольская, сатанинская. Вся построенная на лжи, фальшивая, как ни одна другая. Разночинная интеллигенция бежит за ней петушком. Аристократия, высшее дворянство (аристократия духа также) и крестьянство не признали и не пошли за ней. Первые пошли на заводы Renault и Peugeot, стали шоферами, а вторые пухнут с голоду и мрут, а в батраки идти не хотят.
И кажется мне, что они, как та барыня, что с арапками и собаками бежала от Наполеона, сами не сознавая, делают великое, величайшее дело, которое спасет не только Россию, но и весь мiр от фальши и лжи насильственного коммунизма, террора, презрения к человеку, презрения к Духу».
26 апреля 1933 г.
«Что может быть бездарнее, безличнее наших правителей? В этом году, чтоб поднять урожайность, выдумали сверхранний сев. Племянница Вари приехала из деревни (около Острова) – там велели посеять уже давно лен и овес. Мужики просили подождать, ссылаясь на знание своей почвы, – не помогло. Засеяли 40 пудов льна, овес – взошло, а потом выпал снег на пол-аршина, мороз – все погибло. То же рассказывал Юрию Дунаевский о Харьковской губернии».
26 апреля 1933 г.
«Более вопиющей истории, чем мученичество Александра Васильевича Насакина, возмутившее во мне все, что в человеке есть человеческого, я не знаю. Взяло ГПУ мирного обывателя, кристальной честности и порядочности, ни в чем не замешанного и ни к чему не причастного, и раздавило ногтем. За что? При обыске отобрали несколько номеров журнала “Столица и усадьба” и Крестовского “Панургово стадо” и заставили расписаться, что отобрана монархическая литература. Когда Насакин запротестовал: эти книги продаются у каждого букиниста, – “Не рассуждайте. Направление монархическое!”
На первом допросе, еще до ареста, Насакину сказали: “У вас говорилось об японской интервенции”. Он отрицал это. Вернувшись домой, он рассказал это Любе, и она вспомнила: был у них однажды Поливанов, бывший судейский и еще кто-то. Говорили о трудностях жизни, о голоде и о том, что так дальше тянуться не может. Замолчали. Поливанов потер себе лоб и с искаженным лицом, как будто ему было трудно выговорить слова, сказал: “Будет японская интервенция”. Мужчины промолчали, а Люба начала спорить с ним, что этого быть не может. Люба думает, что он провокатор. Первым был арестован Поливанов, и при допросах А.В. следователь все время ссылался на Поливанова.
А когда Люба хлопотала о паспорте, комендант милиции раскричался на нее: “Вы посылаете мужу посылки, вы поддерживаете с ним сношения, вы должны с ним развестись”. Люба разрыдалась и ответила, что до самой смерти не покинет мужа.
Как далеко нашему “рабоче-крестьянскому” до рыцарства Николая I. Маленькую, безродную модисточку, француженку Полину Gueble, не жену, а любовницу Анненкова, Царь запрашивал через московского губернатора, сколько ей нужно денег на дорогу к жениху, декабристу Анненкову, и прислал 3000 рублей.
“Говорят”, что пленум ЦК постановил: закончить уничтожение буржуазного класса [Имеется в виду резолюция Объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) (7–12 января 1933 г.), где говорилось о необходимости “безпощадной борьбы со всеми проявлениями сопротивления классового врага политике партии” и предлагалось “организовать отпор […] противонародным элементам и разгромить их вконец”].
За что арестовали Александра Васильевича? Соседу-гэпэушнику нравилась их комната, ему и другим соседям хотелось выслужиться. Донесли, что у них бывают гости. Вызвали его в ГПУ: “Кто у вас собирается?” – “Никого у нас не бывает, разве кто-нибудь придет на мои или женины именины”. – “Нам известно, что на именинах вашей жены у вас было семь человек, – кто такие?” Пришлось назвать. Их всех арестовали, допрашивали и выслали на север (всех арестовали по наговору Поливанова, а дальнейшее докончила Баулер Ксения Аркадьевна).
Одна из кузин Любы, Ксения Баулер, старая дева 48 лет, полунормальная (их мать просидела 25 лет в сумасшедшем доме) показала на допросе [24 июля], что она монархических убеждений. На вопрос следователя, не агитирует ли она на службе и в очередях?(!): “Конечно, агитирую, только на службе меня не хотят слушать”. Она сказала, что Насакин монархист, был следователем (следователь – враг рабочего класса), тогда как А.В. был секретарем и потом членом суда по гражданским делам. На допросе Баулер воскликнула: “Вот никогда бы я не ожидала, что Насакин заговорщик!” – на что следователь расхохотался и сказал: “Какой там заговор…”»
3 июля 1933 г.
Гаджеты людей «с чистыми руками».
https://www.facebook.com/photo.php?fbid=796287654101411&set=a.125138467883003&type=3&eid=ARAEwd1I4i3dGid1vIgqsunsDQY-UinEEuzjTSdNToiIdC6JNx1Bl0RYzvYM7eOkO-MWwOgEYm_9I4Wq
https://www.facebook.com/photo.php?fbid=796287810768062&set=a.125138467883003&type=3&eid=ARA0T8yLjsubpNeSJHW6nOZuIl2CXCgfzb6sjt93F9P2zX5CmWlYmVYE-u886mOvtu1LKU3tgowck85W
«Когда я вспоминаю Любин рассказ о том, что происходило в Тотьме, я ощущаю какой-то холод в мозгу, ужаснее я ничего не слыхала, может быть потому, что рассказано это так просто и оттого так страшно.
Люба приехала в Тотьму 27 июня и застала А.В. еще в живых. Худ он был, как скелет, ссыльных почти не кормили, обращались невероятно грубо.
По дороге где-то пригнали в баню, а верхнее платье отправили в дезинфекцию. Они вышли из бани в одном нижнем белье и долго стояли под дождем со снегом, в ожидании одежды. [Был конец апреля. После ареста выслали по этапу в Вологду, оттуда на станцию Харовскую, потом обратно в Вологду, сказав, что погонят пешком за двести верст. Из Вологды баржей повезли в Тотьму и там свалили всех, их было 300 человек, уголовных и политических, в разгромленную церковь, где они спали на голом каменном полу. Заболел сыпным тифом и умер.] […]
Пробыв в Тотьме до девятого дня, Люба насмотрелась на жизнь выселенцев. Они все босые, в лаптях или драных сапогах на босу ногу. Голодные, бродят около почты и ждут посылок, а посылки приходят редко или совсем у многих не приходят. Пришел к Любе московский профессор Чернышев. Хозяйка ни за что не хотела его пускать – на нем черная рубашка, вся изодранная, так что сквозь лохмотья видно голое тело, такие же брюки. Он с жадностью смотрел на хлеб и яйцо, которые увидел на столе. Люба покормила его, и он стал просить у нее костюм Александра Васильевича. Ей рассказали, что на другой же день он его продал, чтобы купить хлеба и еды. Он был весь покрыт вшами. Любе рассказали, что он собирает на себе вшей, сыплет на хлеб и ест, говоря, что это устрицы. От голоду он уже помешался. Жена его сошла с ума, а дочь от него отказалась (тоже российское явление), и помощи нет никакой.
Заработка нет никакого. Месяц тому назад было тайное предписание всех снять с работы (вероятно, в связи с заграничными нареканьями о принудительном труде). Один старый счетовод служил где-то пастухом, и его сняли, после чего через несколько дней он умер. На улицах постоянно видишь валяющиеся трупы умерших от голода, кто навзничь, разметавши руки и ноги, кто уткнувшись лицом в землю. Их ночью подбирают, складывают по нескольку в гробы и везут на кладбище. Люба видела, как их хоронят. Привозят целый воз плохо сколоченных гробов и сваливают в яму, трупы вываливаются, торчат руки, ноги, их лопатами уминают, засыпают землей.
Встретила Люба там нашу институтку Катю Корф-Путилову – муж Путилов расстрелян по делу Платонова. [В 1929-1931 гг. по “Академическому делу” были арестованы и по обвинению в принадлежности к “контрреволюционной монархической организации” приговорены к расстрелу или различным срокам заключения более 100 работников различных научных учреждений АН СССР, преимущественно историки.]. Она сослана по доносу некоего Гросса, который у нее бывал раз в 3 года, по его доносу арестовано было и выслано 35 человек, среди них 82-летняя Обухова, которая сидела вместе с Натальей Баулер. Баулер ей посоветовала говорить на допросе, что она монархистка и все знакомые ее тоже. Это, мол, самое безопасное, большевики боятся только эсеров и эсдеков. Бывают же дуры на свете. Но какую надо иметь совесть, чтобы придавать значение бредовой болтовне выживших из ума старух.
Много сосланной молодежи, студентов. Студент, живший с Александром Васильевичем, работает на лесозаготовках (там не снимают с работы), носит доски и получает в день 800 граммов хлеба, это вся оплата его труда. Причем простому рабочему накладывают 5 досок, а выселенец должен нести 7.
Высланных ждет верная смерть. Они так и говорят: как начнутся холода, босые, голые, они все перемрут.
На обратном пути на какой-то станции Люба видела целый поезд высланных. Отдельный целый вагон женщин, очень много двадцати-двадцатитрехлетних.
И никакой возможности как бы то ни было помочь. Что это все? Бесы? Бесы».
3 июля 1933 г.
«Вчера я вошла в собор, священник возглашал в алтаре: “Пейте от нея вси, сия есть Кровь Моя, еже за Вы и за многие изливаемая”, – и как-то я поняла, эти слова относились к России, должны относиться сейчас к России; вся пролитая кровь, все замученные люди, все Насакины, все умирающие от голода по всему простору российскому – все они великая жертва за будущее человечества. Великий урок грядущим поколениям всего мiра: что случается, когда ненависть становится религией, или если не религией, то целью, девизом. Классовая борьба – что это такое? Оформленные, узаконенные зависть, донос, грабеж, нищета, голод, смерть. В Россию можно только верить. Тютчев это понимал. Сейчас можно только верить, но уже трудно верить. Народ дошел до подлости, а в особенности оставшаяся в России, приспособившаяся, подхалимствующая интеллигенция. Господи, спаси и помоги».
24 июля 1933 г.
«Некоторое время тому назад, может быть с месяц, Старчаков [Александр Осипович (1893–1937) – писатель, друг и соавтор А.Н. Толстого)] рассказал Юрию, что Америка предложила нам признание, деньги на содержание Красной армии, лишь бы мы начали войну с Японией [США установили дипломатические отношения с СССР 16 ноября 1933 г.]. Но правительство отказалось ввиду вдребезги испорченного транспорта.
Когда приезжал Эррио [Этот визит состоялся в августе 1933 г.], а за ним Кот [В качестве министра авиации Франции П. Кот прилетел в Москву 18 сентября.], я говорила, что это неспроста, что Европа хочет нас толкнуть на Восток.
С неделю тому назад, больше, 15-го мы ехали на открытие Филармонии и встретили Наталью Васильевну, ехавшую с Павлом (загадочная личность) туда же. В тот день вернулся из Москвы Алексей Николаевич, очень довольный, огреб массу денег, подружился с Кагановичем и Ворошиловым, от обоих в восторге, вновь сблизился с Горьким – “опять роман”, до этого была некоторая остуда сердец. Про Японию: “Японцы не клюнули на наше опубликование их тайных бумаг и не объявили войну” [9 октября в советских газетах под заголовком “План захвата КВЖД разоблачен” были опубликованы несколько сентябрьских донесений японского посла в Маньчжоу-Го министру иностранных дел Японии и японского генерального консула в Харбине японскому послу в Маньчжоу-Го, из которых следовало, что Япония разрабатывала план захвата Китайско-Восточной железной дороги.]. Я очень удивилась – разве мы хотим войны? Да уж, верно, так надо было.
Еще позже еду я на извозчике со Старчаковым, он еще не видал Толстого, и передаю, что, по словам Натальи Васильевны, в Москве все жаждут войны. “Мы воевать не можем”. – “А Красная армия, о которой столько говорят и на которую столько идет?” – “Воюют не армией, а валютой, а ее у нас нет. Вот если Америка нас признает, то война будет”.
Через день утром Евгения Павловна звонит и передает, что Америка нас признала и все в восторге. Я же вспомнила слова Талейрана о том, что, если Америка хоть одной ногой вступит на Старый Континент, Европе крышка, т.е. ее самостоятельности [Из «Мемуаров» Талейрана]. На это А.О. Старчаков рассказал мне, что осенью 17-го года Вильсон предложил Ленину денег для продолжения войны с Германией, и Ленин согласился. Но это не состоялось, т.к. было уже поздно и уже начались Брестские переговоры.
Никогда еще не было таких “дипломатических тайн”, как при советском режиме, а между тем это был один из главных революционных лозунгов: долой дипломатические тайны! Теперь всё – одна сплошная тайна, и я уверена, Литвинов – это почище Азефа».
24 октября 1933 г.
«Мiр после победы Коминтерна. “Что стало с государствами и народами? – Это неважно! Главное, что большевизм победил!”»
Немецкая карикатура 1930-х гг.
https://tipolog.livejournal.com/42807.html?thread=3851319#tipolog42807
«…Были у Старчаковых, обедали. Были Толстые, Лев Савин (Савва Моисеевич Леф или Лев?), Шишковы и мы. Толстой последнее время одержим правительственным восторгом. Через два слова в третье – ГПУ, Ягода, Запорожец и т.д. Ягóда мне говорит… Я говорю Ягóде… А еще прошлой осенью Алексей Николаевич ругал Горького: там бывать невозможно, везде ГПУ. Ягóда был мерзавцем, которого надо сместить. Обращаясь ко мне, А.Н. начинал тогда поносить большевиков: “Этих сволочей гнать надо”, – на что я ему ответила шуткой: “Не становитесь провокатором, Алексей Николаевич, все равно я не реагирую”. […]
Еще года три тому назад у Толстых во всех комнатах висели образа, ходили в церковь, а теперь же: да здравствует марксизм. Вся речь все время пересыпана такой похабщиной, что уши вянут, повторить их невозможно. Савин ему вторит, юлит вокруг него, как моська, называет не иначе как граф и ваше сиятельство с наслаждением и, очевидно, внутренно наслаждается, что он, приказчик красильни Пеклие, принят в обществе графов.
Не так давно утром зашел Попов с Валерьяном и, покатываясь от хохота, рассказывал: “Вчера обедал у Толстых, там был Запорожец, начальник ГПУ с четырьмя ромбами, с Авербахом, человеком с лицом, похожим на мочевой пузырь. Запорожец – ражий детина, крайне примитивный. За обедом, обнажая руки, показывал следы от пуль и ран. Но надо было видеть [как вся семья Толстых готова была языком смахивать пыль с его сапог, говоря фигурально, как ловили всякое его слово”. […]
Говоря об А.Н. и его вчерашнем поведении, Старчаков сказал: “Охамел старик, распустился. Русский читатель привык в жизни своих писателей видеть житие, искать в них арбитров в вопросах морали, религии, искусства, а сейчас что мы видим? Поступь не та у современного писателя”.
Третьего дня у меня была Анна Ахматова. Вот у кого сохранилась и поступь, и благородство былых дней. Я ее мало знаю, и ее личная жизнь мне мало понятна – Лурье, Пунин. Но она обаятельна, и она никому не поклонилась и ничем не поступилась. У ее сына ее улыбка. Про него, поговорив с ним, О. Мандельштам сказал Анне Андреевне: “Вам будет трудно уберечь его, в нем есть гибельность”. Они были в Третьяковской галерее, в отделе икон. Увидав Владимiрскую Божью Матерь, он приложился к Ней. “Я, – говорит А.А., – была в полном ужасе: ‘Что ты делаешь?’ На что он мне спокойно ответил: ‘Но ведь она же чудотворная’».
8 ноября 1933 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 1. М. 2017.
Источник |
