Третьи петухи пропели, и нерушимая тишина спящего селения стала оживляться редкими звуками, отрадными слуху и сердцу. Серебристо заструилась нежная песня пастушьей свирели, и радостное мычание было ей ответом. Заскрипели ворота, застучали калитки. Тучные стада, и белокудрые отары потянулись по озарённой первым багряным лучом дороге к пастбищу, мимо утопающих в зелени садов. Но внезапно громовый раскат сотряс небо, другой, третий, нарастая, приближаясь, унося без следа утреннюю негу. Заволновалось стадо, заметалось, повысыпали люди из домов, боязливо поглядывая в сторону начинающегося боя. Грохот нарастал и, когда солнце вошло в силу, был уже непрерывным.      

- Жлоба пошёл в атаку на Донцов, - коротко сказал Вигель. – Пора выдвигаться и нам.

– Врежем товарищу Жлобе по первое число! – добавил Роменский.

- Жаль, что это не буденовцы. Мы им кое-что задолжали в Нахичевани.

Конный корпус товарища Жлобы, насчитывающий восемь тысяч шашек, был переброшен на фронт Русской армии с Кавказа и, поддерживаемый кавалерийскими и пехотными частями тринадцатой Красной армии, начал теснить Донцов, норовя проникнуть в глубь расположения белых сил. Генерал Врангель лично разработал план предстоящей операции, и накануне вечером была получена его директива, согласно которой корпусу Кутепова предстояло нанести главный удар противнику. «Успех операции зависит от скрытности, внезапности и согласованности удара», - подчёркивалось в приказе. Пехоте предстояло разгромить кавалерию, и в срочном порядке Корниловская дивизия, отправленная было на отдых в Мелитополь, была переброшена на фронт. Непростая стояла задача, но не привыкать к этому. Шли с воодушевлением, не покидавшим армию после прорыва из Перекопа. Прорыв этот не менее труден был, чем встреча со Жлобой и его конницей! Большевики стягивали для борьбы с Русской армией своих верных «ландскнехтов» - мадьяр, китайцев, и, главным образом, латышей. Латышская дивизия целиком была брошена на Перекоп.

Ночь накануне наступления врезалась в память поручика Роменского. Кажется, никто не сомкнул глаз в полные томительного ожидания часы. До самой темноты к валу подтягивались резервы, пушки, танки, раздавались патроны и ручные гранаты. А затем полковые священники служили молебны о даровании победы… И все, верующие и неверующие, стояли с сосредоточенными лицами, кто шёпотом, кто просто про себя вторя молитвенным словам. Вторил им и Виктор Кондратьевич, пропитываясь общим чувством. Он редко молился сам, Бог всегда казался ему далёким и чужим, непонятным и, быть может, даже не существующим. Так повелось ещё с детства, так установилось в семье. Отец, правда, всегда соблюдал посты, говел, посещал службы, но его пример мало действовал на детей, поскольку отец, известный географ и путешественник, всё больше бывал в разъездах и не имел времени заниматься их воспитанием. В семье же матери религиозность была не в почёте, считалась каким-то атавизмом. Другое дело – прогресс, наука, революция! Вот, слова, которые произносились в семье матери с придыханием. С детства дома собирались разные люди, толковавшие о революции, политических доктринах, споривших с пеной у рта. Бывали и такие, что скрывались от полиции, и мать считала своим долгом, долгом всякого интеллигентного человека давать им убежище. Наконец, отец завершил свои скитания и, осев дома, приступил к воспитанию детей. Но воспринять это воспитание могла разве что младшая Аничка, старшие же дети уже чувствовали себя обретшими право на свои взгляды. Впрочем, открыто спорить с отцом не пытался никто. Его любили и не хотели огорчать, а потому посещали вместе с ним службы, исполняли все заведённые обряды. И не догадывался Кондратий Григорьевич, что старшая дочь Зиночка читает во время литургии не молитвослов, а запрещённые сочинения, вставленные ею в обложку молитвослова. В отличие от сестры Виктор был далёк от политики. Отцу не удалось привить ему религиозности, но, бесконечно уважая его, Виктор хотел непременно пойти по его стопам, грезил о путешествиях, собирался посвятить жизнь науке. Но иначе распорядилась судьба, и, вот, слушал поручик Роменский негромкий голос полкового батюшки, вглядывался в исполненные молитвенного чувства лица товарищей, вспоминал слова Вождя – «верою спасётся Россия!» - и в который раз ощущал ещё смутное, но всё крепнущее желание обрести веру.

Перед рассветом заурчали и поползли на вражеские укрепления танки. Эти незаменимые машины врезались в проволочные заграждения несравненным тараном, а за ними шла в атаку пехота. Содрогалась поливаемая огнём степь, гудели орудия. Уже при свете дня достигли второй линии укреплений, бросились на них, на колючую проволоку, под огнём – и прорвались, и окружили латышей, и разгромили наголову гордость Красной армии. Дорогой ценой далась эта победа, но велики были и трофеи: восемь тысяч пленных, тридцать орудий, два бронепоезда и огромные склады боеприпасов. Красные побросали буквально всё. Среди всевозможных находок особое впечатление произвело богатство красного артиллерийского снабжения. Это были последние достижения технической мысли, произведённые в Англии и Франции. С Белой армией «союзная» сволочь не спешила поделиться столь дорогими и нужными образцами техники. Но велика была радость победы, и такие мелкие уколы не омрачали её. Пробка, закупорившая крымскую бутылку, была выбита, и Русская армия ступила на плодородную равнину Таврии. После вынужденного «говения» что за пиршество было здесь! Свежий хлеб с белым, ароматным украинским салом после опротивевшей камсы – настоящий праздник!

В те же дни Главнокомандующий обратился с воззванием к офицерам Красной армии: «Русское офицерство искони верой и правдой служило Родине и беззаветно умирало за её счастье. Оно жило дружной семьёй. Три года тому назад, забыв долг, русская армия открыла фронт врагу, и обезумевший народ стал жечь и грабить родную землю.

Ныне разорённая, опозоренная и окровавленная братской кровью лежит перед нами Мать-Россия.

Три ужасных года оставшиеся верными старым заветам офицеры шли тяжёлым крестным путём, спасая честь и счастье Родины, осквернённой собственными сынами. Этих сынов, тёмных и безответных, вели вы, бывшие офицеры Русской армии.

Что привело вас на этот позорный путь? Что заставило вас поднять руку на старых соратников и однополчан?

Я говорил со многими из вас, добровольно оставившими ряды Красной армии. Все вы говорили, что смертельный ужас, голод и страх за близких толкнули вас на службу красной нечисти. Мало сильных людей, способных на величие духа и на самоотречение… Многие говорили мне, что в глубине души осознали ужас своего падения, но тот же страх перед наказанием удерживал их от возвращения к нам.

Я хочу верить, что среди вас, красные офицеры, есть ещё честные люди, что любовь к Родине ещё не угасла в ваших сердцах.

Я зову вас идти к нам, чтобы вы смыли с себя пятно позора, чтобы вы стали вновь в ряды Русской, настоящей армии.

Я, генерал Врангель, ныне стоящий во главе её, как старый офицер, отдавший Родине лучшие годы жизни, обещаю вам забвение прошлого и представляю возможность искупить свой грех».

У Роменского наворачивались слёзы при чтении этого обращения. Он был из тех самых раскаявшихся офицеров, и тот грех до сих пор тяготил его. И верилось, что многие русские офицеры, волею судьбы оказавшиеся на другой стороне, должны откликнуться на этот призыв. К тому же Врангель отменил все наказания и ограничения по службе, прежде налагавшиеся на офицеров, служивших большевикам и переходивших на сторону белых, что отвращало многих из них от этого шага, заставляло оставаться в рядах красных.

Но ошиблись, ошиблись штабные стратеги и сам Главнокомандующий, когда понадеялись разбудить в красном офицере офицера русского. Скорее можно было склонить на свою сторону рядовых красноармейцев, которые шли в бой из-под палки, но не офицеров. Последние имели или убеждения, или положение и паёк, который не собирались менять на туманное будущее Русской армии. Из пленных офицеров и курсантов советских военных училищ, практически никто не соглашался перейти на сторону белых. Особенным упрямством отличались курсанты. Едва оперившиеся юнцы, брошенные на фронт, они заявляли, что не могут нарушить присяги, они не боялись смерти, они отличались твёрдостью и убеждённостью, вызывавшими одновременно уважение к отважным и скорбь о том, что эти честные, мужественные, хорошие сердца оказались глубоко отравлены ложью Интернационала. Простые русские мальчишки, ещё почти не вкусившие жизни, они готовы были умирать за этот проклятый призрак с такой же самоотверженностью, с какой их сверстники юнкера гибли за Белую Идею, за Россию…

А вскоре произошло событие, ставшее для Роменского большим ударом. Это случилось как раз накануне встречи со жлобинской конницей. Корниловцы расположились на ночёвку в одной из немецких колоний. Виктору Кондратьевичу не спалось, и он вышел на воздух, любуясь усыпанным звёздами бархатным южным небом с набирающим полноту месяцем, слушая посвист соловья, вдыхая освежённый росой аромат садов. Ещё не все спали в этот час. Отдавались последние распоряжения наутро, устраивались на ночлег, кое-где слышались негромкие разговоры. Тогда-то и уловил слух знакомый голос. Даже вздрогнул, заслышав. Подумал было, что почудилось, но нет, голос совсем рядом слышался. Разговаривали двое пехотинцев, куривших у амбара. Разговор их ничем не примечателен был, но голос! Роменский приблизился, стараясь остаться незамеченным, всмотрелся в говорившего, и оборвалось сердце – не почудилось, не обознался. Стоял в образе рядового корниловца бывший поручик Императорской армии, а теперь, чёрт знает, какой чин в армии Красной, Роман Газаров…

Когда-то они были лучшими друзьями. Роман приходился Виктору Кондратьевичу кузеном, будучи сыном младшей сестры матери, Марины. Её муж был, можно сказать, потомственный революционер. За его плечами были две ссылки и несколько лет эмиграции. Это он, дядюшка Александр Евгеньевич, приносил в дом целые стопки запрещённых книг, приводил своих беглых товарищей. Отец недолюбливал свояка, будучи убеждённым консерватором и противником революции, поэтому во время его пребывания дома, дядька старался не появляться. Зато Александра Евгеньевича обожали мать, сестра и прочие родственники. Дядя в их глазах был страдальцем за правое дело, героем, отдающим все силы борьбе. Он хорошо знал Горького и многих вождей революции. Он был начитан, артистичен, весел, прекрасно говорил, а, ко всему прочему, был красив и обладал большим обаянием. Нравился дядя и Виктору. С ним было интересно, легко. Александр Евгеньевич не походил на своих погружённых в борьбу товарищей, озлённых, суровых. Можно было предположить, что для него эта борьба была чем-то вроде игры, приключения, заставляющего бурлить кровь. Дядя казался слишком лёгким и благополучным человеком, чтобы заподозрить в нём готового на всё, убеждённого революционера. Пожалуй, убеждённости больше было у тёти Марины. Но её убеждённость была убеждённостью довольно не умной, но очень упрямой женщины.

Роман был похож на отца. Он был лишь годом старше Виктора, но всегда и в детских играх, и позже был заводилой. Роман легко очаровывал людей, быстро сходился со всеми, всегда умел добиться своего. Никто из друзей не пытался оспаривать его лидерства, оно не вызывало сомнения. Рано увлечённый революционными идеями, Роман внушал их и своему лучшему другу. Делал он это с отцовской тонкостью, не давя, не навязывая, и тем успешнее достигал цели.

На протяжении всех детских и юношеских лет они были вместе. И не было у Роменского человека более близкого, чем Роман. Он не всегда соглашался с его идеями, но тот и не настаивал на своём. Они вместе окончили гимназию, вместе поступили в Университет. Их дружбу не смогла разрушить даже любовь к одной юной особе, вспыхнувшая разом в обоих. Впрочем, предмет мечтаний в итоге достался другому счастливцу, и вопрос первенства разрешился без ущерба для самолюбия друзей.

Вместе они решили идти на фронт в Четырнадцатом, сорвавшись со студенческих скамей. Дядюшка с тётушкой были в ужасе от того, что их сын попал под влияние милитаризма, но все их увещевания не имели результата. Решившись на что-то, Роман никогда не отступал от этого. Революция революцией, но, когда Родина в опасности, когда друзья идут на фронт, отсиживаться в тылу было для него делом невозможным. Роман рвался в бой, рвался испытать себя. Виктору тоже пришлось пережить неприятное объяснение с матерью, зато отец был доволен его поступком и благословил честно и верно служить России. То была последняя встреча с ним, через полгода отец скончался ударом, и прощальный завет его оказался последней волей.

На фронте друзья снова были неразлучны. Но первый задор, жажда подвига вскоре сменилась унынием. Армия медленно отступала, оставляя город за городом, губя несчётное число жизней.

- Дураки проклятые! – ругался Роман. – Зачем эта бойня?! Эти позиционные бои?! Хвастаемся разгромом австрийцев, а какая радость, кода эти трусы сами сдаются в плен? А немцы нас бьют! И мы отползаем назад! Нет, отец был прав! Нам нужно поражение! Тогда вся эта гниль, что теперь наверху, уничтожится, и мы отстроим Россию заново без кровавых царей и их тупых холуёв! И они заплатят за всю кровь, которую пролили! В том числе, на этой идиотской войне, которую мы заранее проиграли из-за их глупости!

Роман Газаров был хорошим офицером, он в совершенстве познал военную науку, превзойдя в ней Виктора. Он и Георгия получил, а Виктору так и не случилось. И в чин поручика произведён был первым. Но война приобрела теперь для него совсем другой смысл. Он ждал не победы, а революции. При этом продолжал честно выполнять свои обязанности, считая своим долгом, как офицера, заботиться о подчинённых.

И, вот, грянула чаемая, пришла зовомая. И два юных поручика обнимались, поздравляли друг друга и радовались, как дети. И легко расстались с погонами, и с готовностью пожимали солдатам руки, а Роман вскоре вошёл в комитет, и присутствие его в нём оказалось весьма полезным для сохранения дисциплины.

Первые сомнения в том, что революция так хороша, как её малюют, у Виктора Кондратьевича явились, когда он узнал о гибели старого приятеля, служившего на Балфлоте: лейтенант Владимир Розен был растерзан матросами. За немецкую фамилию. И за офицерский чин. И мелькнула мысль: а окажись в те дни на улицах Петрограда, так и то же быть могло…

А фронт, между тем, трещал по швам. И «временщики» не вызывали ничего кроме презрения и ненависти. Осенью Роман вступил в партию большевиков, поведал радостно:

- Скоро наши к власти придут. Уж они-то наведут порядок! России нужна сильная власть, а сила есть только у большевиков. А мы, брат, должны будем помочь им.

Романова убеждённость передалась и Виктору, уговорил друг вступить следом за ним в партию. Вроде и не хотелось, а уважительной причины отказаться не нашёл. Служба в Красной армии впервые разделила их. Приходилось на разных фронтах сражаться. И чем дальше, тем чернее делалось на душе у Роменского. Куда занесло его? С кем и против кого пошёл? С чужими против своих! Против России, которой отец завещал честно и верно служить. За Интернационал, при звуках которого хотелось плеваться. Так тошно сделалось, что впервые попробовал к Богу воззвать, как к последней инстанции: вынеси, Господи, отсюда хоть как, укажи путь! Так ли совпало, или молитва дошла, а через месяц угодил Виктор Кондратьевич в плен. Угодил аккурат на Рождество. И не расстреляли, простили в честь светлого Праздника, и приняли в свои ряды. И с той поры сражался в них Роменский, не щадя живота, стараясь искупить прежний грех, служить честно, убеждаясь всё больше в правоте белого дела и в пагубе большевизма.

О судьбе друга он ничего не знал с той поры, и, вот, привелось встретиться.

- Ромаша! – окликнул негромко, когда тот остался один.

Роман замер, вгляделся в темноту. Виктор Кондратьевич приблизился.

- Витюша? Так ты жив, оказывается? А мы тебя оплакали, как расстрелянного в плену.

- Вы и сына генерала Брусилова поспешили объявить таковым, а он честно сражался в наших рядах, пока не пропал без вести. Ромаша, что ты делаешь здесь?

- То же, что и ты, брат. Служу, - по тонким губам Романа скользнула улыбка.

- Кому?

- А ты как думаешь?

- Ты агент большевиков? Пробрался к нам по заданию контрразведки?

Роман докурил папиросу, отозвался спокойно:

- Да, господин поручик, можете доложить обо мне вашему командованию. Получите благодарность за разоблачение вражеского агента.

- Дурак! – вспыхнул Роменский, стукнув кулаком в стену амбара.

- Тише, нас могут услышать. А нам, я думаю, есть, о чём поговорить? А, Витюша? Давай отойдём.

Виктор Кондратьевич последовал за Романом, на всякий случай нащупав в кармане револьвер. Это не укрылось от Газарова. Присев на невысокий плетень под пологом раскидистых плодовых деревьев, он заметил:

- Ты стал очень подозрителен, брат. Думаешь, я сейчас убью тебя и сбегу?

- Не знаю… Мы давно не виделись и оба, я думаю, изменились.

- Несомненно. Так что, Витюша, ты собираешься делать со мной? – голос Романа звучал почти насмешливо. – Предашь военно-полевому суду?

- Это был бы мой долг.

- Само собой. Так в чём же дело?

- Когда-то ты спас мне жизнь.

- Ах, вот, ты о чём! Ну-с, тогда мы, друг мой Виктор, были по одну сторону баррикад. Чего вспоминать?

- Так, окажись я на твоём месте, ты бы выдал меня?

- Не знаю, - хмуро отозвался Роман. Весёлость его пропала, и из груди вырвался вздох. – Когда бы оказался, тогда бы и думал. А теперь ты голову ломай.

- Ромаша, скажи мне, зачем тебе всё это? – спросил Роменский, разъедаемый самыми противоречивыми чувствами.

- Что именно?

- Зачем ты с ними? Разве ты не видишь, что они несут только разорение, зло, страдания? Неужели ты можешь оправдывать реки крови, которые они проливают? Террор?

- Я не собираюсь обсуждать это, Витя. С ними я потому, что присягал им, а метаться из лагеря в лагерь я не привык.

- Ты и Царю присягал, и Временному.

- Это другое. Они пали, и присягнул новому правительству. И оно не пало, а только набирает силу. Я, может, и не был бы с ними, будь им альтернатива. Но с кем ты предлагаешь мне быть, Витя? С вами? А что вы можете? Да ничего! Вы разгромлены, вас завтра сбросят в море! Что вы будете делать тогда? Просить подаяния на улицах Стамбула и Парижа? Ты это мне предлагаешь?! Старая Россия погибла, Витя. Потому что во главе неё стояли глупцы, не имевшие воли удержать власть, ни к чему неспособные, кроме как мечтать и ныть! А мы построим новую Россию, Витя. Сильную, могучую. Государство, какого ещё не было в истории.

- Сколько невинных голов вы положите в его фундамент?

- Не всё ли равно? Цель оправдывает средства.

- Цель никогда не оправдывает средства.

- Это интеллигентская риторика. Мой отец тоже недоволен нашими методами. Говорит, что мы загубили ими идею. Так же считают Плеханов и разные там меньшевики.

- А как считаешь ты?

- Знаешь, Витя, что в народе говорят? Ничего нет хуже безвластия. Путь будет какая угодно власть, но единая и твёрдая. Так что вы напрасно рассчитываете на поддержку народа. Народ, может, и посочувствует вам, но не поддержит. Потому что он знает, что за вами нет силы. А за нами – есть! Поэтому народ будет с нами.

- Ваша сила в терроре, в насилии, в…

- Но это сила, Витя! К тому же все эти меры временны и вынуждены, поскольку вы никак не хотите прекратить сопротивление. Когда же мы с вами покончим, нужда в них постепенно отпадёт. Мы наведём порядок и приступим к строительству государства. Новой России. И ты бы мог участвовать в этом, если б не сбился с пути. А так Россия будет строиться без тебя, а ты будешь угасать где-нибудь в нищете вдали от неё. Пойми, Витя, я не испытываю ни к тебе, ни ко всем вам никакой особой ненависти. Но вы своим сопротивлением мешаете нам приступить к восстановлению мирной жизни. Уже понятно, что у вас нет шансов победить, вы только затягиваете усобное кровопролитие. И чтобы прекратить его, наконец, мы должны покончить с вами. И мы это сделаем очень скоро.

- Может быть, вы и построите какое-то государство, но это будет Совдеп, а не Россия. Хотя сомневаюсь, что рождённые разрушать смогут что-то построить.

- Не сомневайся, смогут. А Россия, Витя, она всё равно Россия. И я служу ей.

- А я думал, Интернационалу.

- Одно не мешает другому.

Роменский чувствовал, что не может достойно парировать убеждённые доводы Романа. И красноречия не было никогда, и полемической закалки, и политической грамотности. А, главное, мешало волнение. Никак не мог решить, Виктор Кондратьевич, кто же перед ним: враг, которого немедленно надо передать в руки контрразведки, или лучший друг, брат, с которым всю жизнь были неразлучны, которому, наконец, обязан жизнью?

- Ромаша, что с нами случилось? Ведь мы же были с тобой, как братья. Даже ближе. А теперь словно на разных языках говорим… Это же какое-то безумие! Я должен расстрелять тебя, своего брата, как вражеского агента!

- Оставь, - поморщился Роман. – К чему эти пустые разглагольствования?

- Скажи, что там наши? Мать? Сёстры? Ты знаешь о них что-нибудь?

- Знаю, естественно. Шурочка в Москве. Она там на хорошем счету. Мать живёт у неё. С Анютой они в контрах. Она с мужем и детьми живёт где-то во Владимирской области. С родными не знается. Им наша власть не по нутру, видишь ли! Мои тоже живы здоровы. Отец, правда, перебрался за границу. Поправлять здоровье… - Газаров недобро прищурился. – Он всегда был теоретиком и болтуном. А как до дела дошло, так и испугался. Делом-то занимаясь, можно испачкаться. А они все чистенькими остаться хотят!

- А тётя Марина?

- Мамаша с ним не поехала. Они с братишкой тоже в Москве теперь. Он, кстати, служит в ЧК.

Роменского передёрнуло. ЧК! Кузен Борис подался в чекисты… Орёл! Ничего не скажешь, почётная служба. А дядя таки сбежал от них. Верно, стало быть, чувствовал всегда Виктор, что увлечение революцией для него лишь романтизм. Нельзя было представить, чтобы этот весёлый, обаятельный человек оказался в рядах правоверных большевиков. А Роман при всём сходстве с отцом унаследовал-таки упрямство матери. И теперь мать брала в нём верх. Даже внешне уже не так стал схож он с родителем, утратив прежнюю лёгкость, искристость. Что-то чужое появилось в нём, неприятное. И всё-таки это был Роман, любимый друг. И как предать его на смерть?

- Послушай, если я отпущу тебя, ты пойдёшь к своим и доложишь им обо всём, что успел узнать у нас?

- Разумеется.

- Не делай это! – Роменский схватил друга за плечо. – Если ты поклянёшься, что ничего не станешь докладывать, я отпущу тебя на все четыре стороны!

- Оставь, я тебе сказал! – в голосе Газарова зазвучало раздражение. Он резко поднялся. – Выполняй свой долг, Витя. Я бы его выполнил, так что можешь успокоить свою совесть.

- Дурак! Большевик проклятый! – со злостью вскрикнул Роменский. – Я не стану тебя выдавать! Но я буду следить за тобой! И если ты попытаешься… Я сам тебя убью!

- Твоё дело, я смерти не боюсь, - холодно отозвался Роман, перекинул длинные ноги через плетень и исчез в темноте сада.

Виктор Кондратьевич с досадой пнул лежавший у дороги камень. Хотелось поговорить с кем-то, поделиться мучительным раздраем в душе, посоветоваться, а решительно не с кем было. Что ж наделал? Накануне боя вражеского шпиона отпустил! А если он устроит диверсию? А если переберётся к своим? А если?.. Чёрт дёрнул выйти в эту ночь из дому! Не встретил бы Романа и был бы спокоен.

До самого утра Роменский не мог найти места, терзаясь внутренней борьбой, а поутру поздно было что-либо предпринимать. Корниловцы быстрым маршем выступили на юг, откуда доносились артиллерийские залпы, и остановились около колонии Лихтфельд. Виктор Кондратьевич провёл рукой по холодной стали ещё не раскалённой от залпов пушки:

- Хоть бы мне сегодня башку раскроили, что ли… - вздохнул едва слышно.

- Что вы там говорите, поручик? – послышался рядом голос Вигеля.

- Ничего, Николай Петрович.

- Посмотрите-ка лучше туда, - подполковник кивнул направо и подал Роменскому бинокль.

- Ба! – только и мог воскликнуть Виктор Кондратьевич, взглянув в него.

В глубокой лощине стояли построенные «ящиками» полки красной конницы.

- Занять позиции! – раздалась в этот момент команда, и шестёрки коней карьером вылетели вперёд.

- Орудия с передков!

В считанные минуты артиллерия была готова к бою, и, окинув быстрым взглядом позиции, подполковник Вигель поднял руку:

- Батарея! По кавалерии! Беглый огонь!

И запрыгали пушки, раскаляясь и изрыгая смертоносное пламя. И немедленно выкатились из укрытия броневики и врезались в конницу. Одновременно пешая колонна второго Корниловского полка в сомкнутом строю двинулась навстречу неприятелю. Жлобинцы быстро пришли в себя от неожиданности и под прикрытием своей артиллерии стали строиться к атаке. Блеснули на солнце несколько сотен обнажённых шашек, и густые лавы кавалерии понеслись на Корниловцев. Впереди всех мчались кубанцы. Надвинув кубанки на глаза, с пиками наперевес, сохраняя равнение в сотнях, пригнувшись и яростно погоняя коней, они приближались стремительной, готовой раздавить всё на своём пути силой.

- Сволочи… - процедил сквозь зубы Вигель, не отнимая от глаз бинокля. – Вот они, наши недавние союзники! Вся Кубань пропитана нашей кровью, сколько лучших жизней было отдано за её освобождение, и такова благодарность.

Ещё недавно плечом к плечу сражались кубанцы с Добровольцами против большевиков. И в этой несущейся лаве несомненно немало было тех, кто служил в рядах белых, с кем ещё вчера разделяли победы и поражения, а теперь предстояло сойтись с ними в смертельном поединке, истребительным огнём покрыть вчерашних «своих», поднявших оружие на братьев, позабывших славные и горькие страницы совместной борьбы.

Пехота продолжала спокойно двигаться вперёд, на расстоянии ружейного выстрела она рассыпалась в цепь и развёрнутым фронтом размеренно, беззвучно ринулась навстречу свирепой коннице, рвущейся вперёд с победными криками. Уже почти всё поле было закрыто этой страшной массой, лавиной, готовящейся стереть противника с лица земли.

- Батарея! По кавалерии! Пли!

И огненный дождь выкосил первые ряды красной кавалерии. Словно внезапно столкнувшийся с плотиной потоп, вздыбилась конница, опрокинулась, заметались испуганные лошади, смолкли победные крики, жлобинцы стали беспорядочно отступать.

В это время артиллерия Донцов, спутав ориентиры, ударила по позициям Корниловцев.

- Роменский, дайте залп по этим идиотам! Заставьте их замолчать! – крикнул Вигель. – Они же испортят всё дело!

Под перекрёстным огнём пехота продолжала наступать. Растрёпанная кавалерия сумела собраться и снова ринулась в атаку. Между гикающими всадниками летели тройки с пулемётными тачанками. Но с тем же ледяным спокойствием шагали по полю цепи Корниловцев, и когда лавы приблизились, хлестнули по ним из ручных пулемётов. Действия пехоты привели жлобинцев в ужас, не доскакав до неё, они бросились назад, шарахаясь в разные стороны. Взмыленные лошади метались по жнивью и пахоте, всадники спрыгивали на землю, надеясь укрыться в высокой траве.

 Часть жлобинцев галопом устремилась на северо-восток, но там была встречена Корниловским офицерским батальоном. Конницей овладела паника. Мечась из стороны в сторону, она верно втягивалась в приготовленный для неё узкий мешок. Охваченная с трёх сторон корниловским треугольником, кавалерия не могла найти лазейки, чтобы вырваться из западни. На разных участках её встречали Дроздовцы, бронепоезда, Самурский полк и Донцы. План командования был выполнен блестяще. К вечеру двадцатого июня хвалёная конница товарища Жлобы перестала существовать. Она потеряла все орудия и обоз. Были захвачены тысячи коней и пленных. Самому Жлобе удалось уйти. Для полного уничтожения остатков его частей не хватило кавалерии.

В войсках царило победное ликование, и лишь Роменский по-прежнему не находил себе места. Надежда получить хороший сабельный удар не оправдалась, даже царапины не получил, только слегка ожёг ладони о раскалённое орудие, а нужна была хорошая рана, чтобы забыться в бреду.

Немецкая колония светилась радужными огнями. Хозяйки стряпали, бойцы отдыхали после тяжёлого дня. Обсуждали минувший бой, вознаграждали себя сытным ужином, кое-где слышались песни. Бродя по улицам селения, Виктор Кондратьевич напряжённо всматривался в лица солдат, надеясь отыскать Романа. Накануне он не узнал даже имени, под которым бывший поручик Газаров числился в рядах Корниловцев. Наконец, нервы не выдержали, и Роменский отправился к командиру батареи.

Вигель был один. Он сидел за столом, небрежно повесив китель на спинку стула, и листал какую-то потрёпанную книгу на немецком языке. Завидев вошедшего, кивнул ему:

- А, это вы, поручик. Куда вы запропастились? Вот, - показал книгу, - одолжил у хозяина. Представьте, когда-то вполне прилично знал немецкий, а теперь что-то половину слов вспомнить не могу, - бросил её на стол, тряхнул светло-русыми волосами. – Виктор Кондратьевич, что у вас с лицом? У вас что-то случилось?

- Да, господин подполковник, - выдавил Роменский осипшим голосом. – Я прошу предать меня военно-полевому суду. Вчера я совершил преступление.

Николай Петрович опёрся локтями о стол, скрыв лицо в сложенных ладонях. Лишь глаза оценивающе смотрели исподлобья.

- Я не пьян и не контужен, я прошу меня судить, я преступник, - нервно повторил Виктор Кондратьевич.

- В таком случае, закройте дверь и потрудитесь прежде объяснить мне, что произошло, - сказал Вигель и, протянув руку, захлопнул створку окна.

- Вчера я позволил уйти вражескому лазутчику, маскировавшегося под одного из наших солдат.

- Что?! – подполковник резко поднялся. – Да чёрт вас дери, поручик! Каким же это образом?!

- Это был мой брат. Двоюродный. Мой лучший друг, - Роменский опустил голову. – Господин подполковник, я знаю, что совершил преступление, но я не мог иначе. На войне он спас мне жизнь, рискуя собой. Я не мог предать его нашей контрразведке, понимаете?

Вигель несколько раз обошёл комнату. Лицо его было сосредоточено и мрачно.

- Стало быть, вы узнали его?

- Да, господин подполковник.

- И говорили с ним?

- Говорил.

- И что же он вам сказал?

- Что мои родные живы и здоровы…

- Отрадная новость.

- Господин подполковник, вы что думаете, что я с ним заодно? – Виктор Кондратьевич почувствовал, как кровь прилила к его лицу, и на лбу выступили крупицы пота. – Конечно, вы так думаете… Ведь вы всегда меня подозревали… Что ж, как вам угодно. Но я не предатель! Клянусь! И… не надо суда. Я сам… - он шагнул к двери преисполненный решимости очиститься от всех подозрений. Действительно, на кой чёрт было требовать суда, когда куда проще и надёжнее способ есть? Всего один выстрел, и никто не бросит камня в поручика Роменского, не обвинит в измене. Мёртвые сраму не имут. Не пособили жлобинцы, так на что револьвер в кармане лежит? Чиркнуть записку и шабаш. Довольно этих подозрений, этой проклятой борьбы с собой, этого братоубийства, где свои убивают своих…

- Поручик, я приказываю вам остаться, - звякнул голос Вигеля, и его сильная рука опустилась Виктору Кондратьевичу на плечо. – Чёрт побери, ведите себя достойно. Вы же не барышня, чтобы впадать в истерику! – Николай Петрович раздражённо чиркнул спичкой и закурил. – Хотите папиросу?

- Нет, благодарю вас.

- Как угодно, - подполковник опустился на край стола. – Вот что, поручик, я вас ни в чём не подозреваю. Умерьте вашу мнительность. Она удел женщин и юнцов, а вы офицер. К тому же на командной должности. Того, что вы сделали, уже не исправить. Под суд отдавать я вас не буду. И сам судить не могу, потому что не знаю, как поступил бы на вашем месте. За сим считаю инцидент исчерпанным. Идите, Виктор Кондратьевич, и, очень вас прошу, не делайте глупостей.

- Спасибо вам, господин подполковник! – выдохнул Роменский, чувствуя, как невыносимая тяжесть свалилась с души. – Честь имею!

От командира батареи он вышел ободрённый, словно оправданный судом чести. Если уж Николай Петрович не был уверен, что поступил бы иначе, то… Хотя странно, что так легко отпустил. Неужели, зная, что в полку враг, не предпримет ничего? Уже не первый раз в частях выявлялись большевистские агенты. Контрразведка работала на совесть, и глаз у самих офицеров был намётан. Должно быть, и Роману недолго удастся скрываться. Но это пусть, пусть… Без участия и помощи Роменского. Кровь брата и друга не ляжет на его душу.

С такими мыслями Виктор Кондратьевич отправился к лазарету, дабы справиться о здоровье раненого в бою со Жлобой батарейца. Раненых и убитых ещё продолжали свозить на покрытых рогожей телегах. Живых под руководством сестёр заносили в дом, мёртвых до времени складывали снаружи. Роменский уже занёс ногу на первую ступень крыльца, как вдруг разглядел свесившуюся с одной из телег руку. Ничего не было примечательного в ней, кроме одного – отсутствия мизинца. Эту руку Виктор Кондратьевич хорошо знал. И эту травму, полученную не в бою, а на учениях как было не помнить. Шагнув к телеге, Роменский откинул полог рогожи, которым были покрыты лежавшие на ней тела. Лунный свет озарил бледное, неподвижное лицо, на этот раз не искажённое недобрым чувством, не усмехающееся презрительно. Виктор Кондратьевич с тоской вглядывался в родные черты. Всё-таки удивительно похож был Роман на отца. Та же южная красота, тот же горбоносый профиль, смуглота, смоляные волосы, спадающие на высокий лоб, длинные подстать женским ресницы, теперь навсегда сомкнутые… Пронеслись перед глазами беспечные годы детства, гимназия, весёлая студенческая пора. Заразительный ромашин смех, задорный прищур его умных глаз… Вот, как встретиться привелось! Господи, почему?..

- Никак вы знаете его, господин поручик? – спросил, подойдя, хромоногий унтер.

- Знал… - отрывисто отозвался Роменский. – Давно… Случайно увидел… Как это случилось?

- Дак по глупости! По разгильдяйству! Донцы-то, драть их мать, как стали по нам бить, так и вышло! Побили кое-кого у нас на участке. Одно бы и ладно, когда б жлобинцы, а то свои ж стервы! Обидно…

- Обидно, - согласился Виктор Кондратьевич. Он поцеловал друга в холодный лоб: - Прощай, брат Ромаша! – прошептал неслышно и, накинув рогожу обратно, побрёл прочь.

Такой исход был наилучшим из возможных, разом разрешающим все терзания совести, но горькими слезами плакало сердце об убитом, и щипало в глазах. Роменский взглянул на залитое лунным светом небо. Где-то там теперь искала пристанища беспокойная душа Романа. Где? Найдёт ли? Виктору Кондратьевичу вдруг захотелось помолиться о погибшем друге, но ни одной молитвы не сохранила память, все они изгладились из неё.

- Господи! Если Ты есть, прими душу раба Твоего Романа и прости ему все грехи, вольные и невольные, и упокой с миром! – прошептал он со слезами, не сводя глаз с луны, и перекрестился трижды…