- Боже, зачем я согласился нести этот крест! – вырвалось у адмирала Кедрова, когда, вызвав его с заседания правительства, Врангель известил его о надвигающемся на фронте несчастье.

Взвалил же ношу на себя… А ведь мог и отказаться? Хотя какое там! Другой и мог бы, но только не Михаил Кедров. Раз отдав жизнь служению Родине, нужно идти по этому пути до конца, даже если Родина захвачена негодяями, разорена и опозорена. Чуть больше двадцати лет назад здесь, в Крыму, он начал этот путь, первым в своём выпуске окончив Морской Корпус, с которым было связано бесчисленное множество светлых воспоминаний. В Великую войну Михаил Александрович командовал морскими силами Рижского залива, а после революции внезапно был назначен помощником морского министра, а после и начальником Морского генштаба. Впрочем, взлёт этот был недолог, и закончился с занятием поста морского министра фигляром Керенским. В то время Кедров получил предложение адмирала Колчака служить под его началом на Чёрном море. Но Александр Васильевич вскоре сам был вынужден покинуть флот и Россию. Последовал его примеру и Кедров, отбыв за границу для объединения военно-морских агентов Лондона и Парижа. Оттуда по просьбе Колчака Михаил Александрович организовывал заграничный транспорт для снабжения белых армий. И ничто не предвещало возвращения на Родину. Но, как известно, человек предполагает, а Господь располагает.

В сентябре Кедров получил приглашение Кривошеина срочно прибыть в Крым. В те дни там от тяжёлой болезни умирал командующий Черноморским флотом адмирал Саблин. Этот знающий, деятельный, преданный флоту и России человек несколько месяцев, борясь с невообразимой разрухой и страшным недугом, буквально из обломков воссоздавал то, что было некогда черноморской эскадрой. Теперь его положение было безнадёжным, и положение Крыма внушало мало надежд. Флоту необходим был новый командующий. И генерал Врангель остановил свой выбор на Кедрове.

После двух лет, прожитых вне России, адмирал с особым чувством ступил на русскую землю, вдыхая родной воздух, любуясь сияющей белизной залитой солнцем Графской пристани. Его встречали, и первые слова, которые он услышал, стоя у памятника Нахимову, были:

- Ваше превосходительство, посмотрите вокруг себя: вот бухта, в ней громадный порт, мастерские, плавучие доки, дивизионы подводных лодок, эскадренных миноносцев; там выше, на горе Корабельной стороны, экипажи морских команд, морской госпиталь; у берега крейсера и броненосцы, на рейде дредноут. Там, на северной стороне, сухой док Наследника Цесаревича, Инкерман с его боевыми погребами и складами боевого снабжения; там дальше, близ Ушаковой балки, Морская авиация и минная станция; а там на горе колыбель флота – Морской корпус! Всё это будет ваше! Всё это подчинится воле вашей и будет покорно вашему слову! Примите пост Командующего флотом Чёрного моря. Вы здесь человек новый. У вас блестящее прошлое. Ваш авторитет уважаем. Ваше имя имеет вес, оно объединит всё, что не поддалось ещё заразе и растлению, и встряхнёт и ободрит растерявшихся и ослабевших в борьбе. Примите пост Командующего флотом, вы тем самым спасёте флот и поможете армии в её борьбе против красных врагов; а в случае невозможности бороться, спасёте и флот, и её, уведя от врагов и их плена.

Выслушав этот искусительный монолог Михаил Александрович не дал ответа. А на другое утро с тем же призывом, хотя изложенным менее велеречиво, обратился к нему Врангель, без обиняков сформулировавший задачу: спасти флот и армию в случае катастрофы. Отказаться Кедров не мог. Перед глазами был пример умирающего Саблина, отдавшего все силы этой тяжелейшей задаче. Перед глазами было множество других людей, продолжающих борьбу, невзирая ни на что. Страшно было взвалить на себя такую ношу, но позорно уклониться от неё. И адмирал принял предложение. С того дня закипела работа, в которой Главнокомандующий принимал самое активное участие, делясь своей, кажется, неисчерпаемой энергией и верой. День за днём строился из остатков русского флота Ноев ковчег, которому суждено было спасти всех, когда пробьёт роковой час. И, вот, час этот был близок…  

Ещё не успел Кедров прийти в себя от оглушительной вести, как твёрдый голос Главнокомандующего спросил, обращая потрясённое сознание к делу:

- Михаил Александрович, каково наше положение?

- Мы располагаем тоннажем на шесть тысяч человек. Дополнительно высланный из Константинополя запас угля только что прибыл. Это даёт возможность использовать дополнительный тоннаж и принять до семидесяти пяти тысяч человек.

- Нужно больше, адмирал, - узкое лицо Главнокомандующего было хмурым и сосредоточенным.

Из зала заседания вышел, опираясь на трость, обеспокоенный Кривошеин. Спросил, скрывая волнение, пытливо обращаясь к Врангелю:

- Пётр Николаевич, что-то произошло? Катастрофа?

- Катастрофы не будет, Александр Васильевич. Нами приняты все необходимые меры. Не так ли, Михаил Александрович?

- Да, мы хорошо подготовились на случай несчастья, - подтвердил Кедров, мучительно соображая, где раздобыть дополнительный тоннаж.

- Александр Васильевич, прошу вас, успокойте членов правительства, - сказал Врангель. – А я отдам кое-какие распоряжения и вернусь.

Кривошеин ушёл, и Главнокомандующий заговорил решительно, сохраняя свою обычную энергичность и напор. В считанные минуты он уже перебрал в голове все возможные действия и теперь перечислял:

- Необходимо принять меры, чтобы все суда, которые могут держаться на воде, были использованы. Срочно вытребуйте из Константинополя возможное количество судов. Все коммерческие суда задержите моим приказом в портах Крыма.

- И иностранные?

- И иностранные! – Врангель повернулся к вышедшему вместе с ним помощнику: - Пётр Сергеевич, отправляйся и ты, проследи за всем. Теперь каждые сутки на счету, каждый час. Мы должны быть готовы вывезти отсюда всех, кто этого пожелает. Никто не должен быть брошен нами на произвол большевиков. Это теперь главное!

Тягаев, молча, кивнул. Ему не нужно было ничего объяснять. Обстановку, как на фронте, так и в тылу, он, в течение нескольких месяцев состоя на службе при Главнокомандующем, знал совершенно.

Понимая всю важность работы в тылу, Пётр Сергеевич всё это время рвался на фронт. Врангель беспощадно сокращал штабных офицеров, отправляя их в боевые части, не делая скидок ни на звания, ни на заслуги. Однажды на перроне станции ему на глаза попался щеголеватый полковник, отрекомендовавшийся  офицером связи при генерале Слащёве.

- Павел, разве есть такая должность? – обернулся Пётр Николаевич к Шатилову.

- Определённо нет. Ещё один кандидат для отправки на фронт.

- Я… Я состою также при епископе Вениамине… - запинаясь, начал полковник.

- Что?! – закричал Врангель. – При епископе Вениамине?! Что же вы там делаете, ладаном курите или уклоняетесь от отправки на фронт?! Да как вы смеете!

Полковник был немедленно арестован.

Раз за разом Тягаев подавал старому боевому товарищу рапорты с требованием отправки на фронт, упирая, среди прочего, и на эту борьбу со штабными офицерами.

- Какой из меня штабист? Я боевой офицер, и всё, что я умею, это воевать! – доказывал, стуча кулаком по столу.

- И какую же ты, генерал, должность хочешь получить на фронте?

- Любую! Хоть эскадронного командира! Лишь бы не сидеть в тылу!

Но Пётр Николаевич был непреклонен. Отрубал с не меньшей горячностью:

- Тыл, Пётр, для нас тот же фронт. Явится нужда: сам тебя на фронт отправлю! А теперь ты мне нужен здесь!

А ведь знал же по себе, как на фронт тянет! И сам, Главнокомандующий Русской армии, рвался туда. Ездил с такой частотой, какая только была возможна при его занятости. Не пропуская крупных сражений. В день прорыва из Перекопа не находил себе места, и мелькнула даже мысль:

- А не дёрнуть ли мне сейчас туда на аэроплане?

И так сам понимая всё, и одинако чувствуя, всё же не отпускал на фронт Тягаева. В конце концов, Пётр Сергеевич смирился. Лучше было знать Врангелю, где какие люди ему нужнее, и оспаривать и не стоило, и бессмысленно было. К тому же здешний тыл был не чета сибирскому. Здесь кипела работа, тон которой задавал сам Главнокомандующий. Тягаев в душе искренне восхищался другом. Он и в семнадцатом году уже знал, что этот человек способен наладить любое дело и, быть может, даже спасти Россию, а теперь убеждался в этом воочию. Тяжёлый крест не только не угнетал Врангеля, не омрачал его, но словно наоборот – добавлял сил. В нём чувствовалось спокойное, равномерное напряжение всех сил, и, чем тяжелее было положение, тем бодрее, тем сильнее был он, никому не позволяя падать духом. Трудности не пугали его, а высвобождали запасы громадной энергии, позволявшей ему работать без отдыха, излучая уверенность и спокойствие. Он даже как будто помолодел в этом своём горении. Одно его присутствие пробуждало в сердцах веру. Веру в него. Веру в Россию. Веру в то, что Бог всё-таки не оставит. Власть не была для этого человека тем крестом, каким стала она для иных белых вождей. В отличие от них он был самой природой создан для неё, был органичен в ней. Во власти он чувствовал себя столь же уверенно, как во главе эскадрона, с командования которым начинал свой путь в Великой войне. Его военный талант давно был признан всеми, но в Крыму он творил чудеса, как администратор. Этих двух талантов не сочетал никто, кроме него. И никто не имел такого редкого чутья в выборе людей, как Врангель. И тоска брала, что такое малое пространство осталось для такого громадного потенциала. А окажись он у руля в начале борьбы, и уже смели бы без сомнения всю нечисть, освободили бы Россию…

В конце концов, Тягаев привык к своей новой должности и без остатка отдался работе. Мало было в Крыму дел, исключая хозяйственные, которые не были бы на контроле у Петра Сергеевича. Подготовка эвакуации, в работу над которой были посвящены лишь немногие приближённые Врангеля, вылазки большевиков в Крыму, ряд тыловых забот – во всём этом Тягаев принимал непосредственное участие. И кто бы мог подумать, что благодаря этой, столь чуждой сердцу рутине, приведётся встретиться с человеком, о котором так давно ничего не знал. Ради этой встречи стоило остаться в тылу…

Осенью в Крыму снова напомнили о себе зелёные, и заметно активизировались действия большевистских шпионов. Особенно напряжённая ситуация сложилась в Керчи, из-за близости к занятому красными Таманскому полуострову бывшей одним из самых уязвимых мест в обороне Крыма. Начальник контрразведки генерал Климович успешно пресекал происки противника, методично вылавливая и ликвидируя советский агентов. Однако Пётр Сергеевич всё же поехал в Керчь, чтобы лучше ознакомиться с обстановкой на месте. Там он провёл неделю, досконально изучив методы деятельности красных лазутчиков и оценив превосходнейшую работу подчинённых Климовича по нейтрализации их. Но не этим оказалась важна та поездка.

В предпоследний день своего пребывания в Керчи, уже покончив с делами, Тягаев прогуливался по городу. Солнце пекло немилосердно, по улицам сновало множество людей, иные прохлаждались в кофейнях, где-то распевали навязшую за это лето в зубах арию из «Сильвы». До того пристал этот мотив, что иной раз Пётр Сергеевич ловил себя на том, что и сам мычит его себе под нос.

На центральной площади наблюдалось небольшое скопление публики, привлечённой каким-то явлением. Тягаев хотел было пройти мимо, но вдруг услышал пронзительный голос, вещавший:

- Православные! Антихристовы рати идут на нас, топчут нашу матушку Святую Русь, но Господь с нами, а кто в таком разе супротив нас? Братья, встанем все, как один человек, на путях сынов погибели! Постоим за дело Христово, за матушку Русь!

Ушам своим поверить нельзя было! Протиснувшись сквозь ряды праздной публики, он увидел стоявшего посреди площади кудесника. Старик стоял, опираясь на костыли, снежные волосы прилипли к вспотевшему лбу, а глаза горели, глядя не на толпящихся вокруг, а поверх них – в синее, местами задёрнутое клочьями облаков небо. Толпа слушала его, но не всерьёз, а забавы ради, принимая за сумасшедшего, некоторые кидали деньги к искалеченным ногам кудесника, но он не замечал этого. Пётр Сергеевич приблизился, окликнул его:

- Отец, узнаёшь меня?..

Дед Лукьян медленно повернул голову, посмотрел спокойным, ясным взором, ласково улыбнулся в усы:

- Что, барин, голова-то не болит?

- Не болит, отец, не болит… - ответил Тягаев, чувствуя, как защипало в глазу от набежавшей слезы.

- То-то же, а ты не верил…

В толпе удивлённо зашушукались, не понимая, что может быть нужно генералу от нищего, безумного старика.

- Отойдём? Поговорить бы… - негромко сказал Пётр Сергеевич.

- Иди, а мы по тебе, - кивнул кудесник. Осенив толпу двоеперстным крестом и поклонившись на все стороны, насколько позволяли костыли, он поковылял за Тягаевым, ожидавшим его неподалёку в тенистом закоулке.

- Ну, здравствуй, отец, - вздохнул Пётр Сергеевич, обнимая старика. – Не думал я, что придётся ещё свидеться!

- Мы же говорили, что придётся, - откликнулся Лукьян Фокич, опускаясь на скамейку. – А ты не верил… Маловерный ты, барин, оттого и горюешь. Оттого и все горюют, и вся наша Русь горемычной поделалась. Постарел ты, Петра Сергеевич. В сыновья нам годишься, а так же бел…

- Ты как в Крыму-то оказался, отец? – спросил Тягаев.

- Раненых из Сибири морем увозили… Хотели на чужбину. А нам на чужбине делать нечего. Мы на своей земле помирать будем, сражаясь за Христово дело. Нужно народ православный поднимать, и идти на рать, вооружившись крестом и молитвой! Нас-то наказал Господь за грехи ногами, не пойти вперёд, как прежде бывало.

- Ты теперь здесь живёшь? В Керчи?

- Приютили братья у себя. Хочешь, пойдём к нам? Поглядишь на наше житие.

- Куда ж идти?

- В Русскую Маму.

- Это что ж такое? – удивился Пётр Сергеевич названию.

- Пойдём, барин, увидишь, - ласковая улыбка снова озарило лицо старика. Он поднялся и, осев на костыли, поковылял вперёд. Тягаев пошёл следом.

Русской Мамой именовался рыбачий посёлок в двадцать дворов, расположенный на стыке Керченского пролива с Азовским морем. Крепкие, добротно построенные дома были разбросаны по побережью залива. Повсюду были развешаны рыбацкие сети, у берега покачивались на волнах лодки. Воздух был пропитан запахом солёной морской воды и вяленой рыбы. В посёлке жили староверы. Пётр Сергеевич сразу угадал их по суровому, былинному облику, по укладу жизни и быту, сохранившему дух минувших столетий.

- Здесь мы и обитаем, - рассказывал кудесник, ковыляя по песку, в котором увязали его костыли, отбрасывая с лица белые пряди, которые рвал налетавший с моря ветер.

- Сколько раз бывал в Крыму, а не знал, что здесь живут староверы.

- Это наши, волжские. Их предки пришли сюда в поисках лучшей доли. Среди них была семья сестры нашего деда…

У одного из домов старик остановился, открыл дверь, ведущую в пристройку к нему:

- Входи, барин, гостем будешь.

Тягаев вошёл. Помещение, в котором он оказался, походило на сарай. Здесь хранились сети и рыболовные снасти. Из мебели была широкая лавка, покрытая дерюгой, стол, чурбан, заменяющий стул. В углу стояла старинная, почерневшая икона, которую Пётр Сергеевич узнал. Эту икону кудесник всегда возил с собой. Лукьян Фокич затеплил коптилку, поставил на стол кувшин с водой и миску с рыбой:

- Не побрезгуй, барин, нашей снедью.

- Спаси Христос, - отозвался Пётр Сергеевич, и уловил мелькнувшее на лице старика довольное выражение. – А что же ты не в доме живёшь?

- В доме и без нас полна горница, - откликнулся дед Лукьян, прихлёбывая воду. – А нам что надо? Нам и здесь хорошо. Поночуем и назад, в город.

- Далеко отсюда до города. Как же ты туда добредаешь?

- С Божией помощью.

Рыба была солёной и жёсткой, но Тягаев старательно жевал её, не желая обидеть старика. Он же почти не притронулся к еде, сидел неподвижно, словно живая икона.

- Последний раз мы с тобой видимся, Петра Сергеевич, - обронил. – Скажи, как жизнь твоя?

- Слава Богу, - отозвался Тягаев, мучаясь желанием закурить. – Только дочь в Сибири пропала, и ничего я о ней не знаю… - вздохнул, разворачивая рану. - Даже жива ли.

- Не кручинься, барин. Она жива.

- И я надеюсь на это…

- Надеешься! – кудесник усмехнулся. – Она жива, мы знаем. А ты маловерствуешь опять.

- Прости, - покаянно сказал Пётр Сергеевич, обнадёженный словом старика. – Я верю тебе.

- Ты не нам, барин, ты Богу верь. Жива твоя дочь, и долго жить станет, но свидеться с ней в этой жизни вам не придётся. Лягут меж вами многие вёрсты, моря-океаны, чужие страны. Не докричишься, не дозовёшься. Но знай всегда одно: жива она. И молись о ней, а она о тебе помолится. Так и вымолите друг друга…

Спустившаяся ночь погрузила обиталище деда Лукьяна в сумрак, рассеянный лишь мутным светом коптилки.

- А что твоя женщина? – спросил старик. – С тобой ли?

- Со мной, - тихо ответил Тягаев, опустив голову. Он ожидал слов осуждения, но их не последовало, и Пётр Сергеевич не стал рассказывать старику ни о том, что оба они пережили, ни о том, что решил жениться на Дунечке. Решение это было твёрдым, но Тягаева неотступно мучила совесть. Совсем недавно из Финляндии от старых знакомых дошло до него печальное известие о смерти Лизы. Столько времени он терзался, думая, как придётся объяснять ей, каяться, просить развода… А она… Словно почувствовала? Ушла, освободила… Но и того хуже стало. Оттого, что нельзя теперь покаяться перед ней, попросить прощения за все перед ней вины.

- Скажи, отец, что мне делать, если я виноват перед человеком, а покаяться перед ним не могу, потому что его нет на свете?

- На этом свете нет, на другом есть, - кудесник пожал плечами. – У Бога все живы, Петра Сергеевич, разве забыл? Покайся перед тем, кого обидел, и он тебя услышит там, и простит.

- Простит ли?

- Простит, - Лукьян Фокич сложил руки крестом на груди. – А лучше оба покайтесь. И перед теми, кого обидели. И перед Богом. Может, простится вам тогда, и будет благословение.

Всё знал этот старик, читал в душе, как в открытой книге. Ни словом не обмолвился ему Тягаев о жене, а он всё угадал, всё почувствовал.

- Я так и сделаю…

- Сделай, барин, сделай. Сними камень с души, иначе раздавит.

Ночью Пётр Сергеевич не спал. Кудесник долго молился, подняв руки к иконе, а затем лёг на свой одр без подушки и одеяла. Тягаев же устроился на полу, думая о словах старика, глядя сквозь небольшое оконце на небо, озарённое рассеянным светом месяца, пойманного в сети мглы. Он пытался мысленно обращаться к Лизе, представить её, как живую, но выходило из рук вон скверно. Даже черты лица её как-то смутно воскресали в памяти. Может, оттого, что разлука была слишком долгой. Или потому, что никогда не вглядывался с пристальным и любящим вниманием в него, вбирая в сердце каждую чёрточку. Пётр Сергеевич не видел её осуждающего взора, но был в Крыму взор, которого он избегал все эти месяцы. Взор свояченицы. Аня служила в госпитале Красного Креста, встреч не искала, но иногда сталкивались случайно. Никаких укоризн не высказывала она, а в глазах читалось… Вот, у неё бы и спросить прощения тоже? Как у Лизы, если бы жива была? Вымолить прощение это, а иначе, прав старик, не будет жизни, заест её вина.

Ещё только-только вздыбилась заря, а посёлок был разбужен монотонными ударами в «било», висевшее перед молельней, расположенной на пригорке посреди деревни. Потянулись с заунывными молитвенными напевами люди из своих домов. Поковылял и Лукьян Фокич со всеми. Священника в посёлке не было, и во время служб один из стариков читал собравшимся Священное Писание. Тем начинался день, тем и завершался он.

Пётр Сергеевич дождался кудесника у дома, не желая смущать молящихся, которые и без того, проходя мимо, с удивлением косились на странного гостя с генеральскими погонами. По окончании службы простились тепло. Дед Лукьян благословил Тягаева своей иконой:

- Прощай, Петра Сергеевич. Авось, в другой жизни ещё свидимся. Тяжёлые дни грядут, не станет тебе часа главы приклонить. А ты молись и веры не теряй. Спаси тебя Христос!

В то утро ещё никто не знал, насколько близка катастрофа. Но для прозорливца это не было тайной. Так и случилось всё, как он сказал. Обстановка на фронте с каждым днём становилась всё более грозной. После неудачи Кубанского десанта, «третьего Кубанского похода», в котором успели полпути до Екатеринодара пройти, последовала новая неудача – сорвалась Заднепровская операция. Эта операция, тщательно разработанная штабом, имела две цели: выбить большевиков с Каховского плацдарма и, двигаясь вглубь Украины, способствуя антибольшевистским восстаниям в ней, соединиться с поляками, успешно воюющими с красными, образовать единый фронт и вести совместные действия при поддержке союзников. Союзники как будто начали верить в успех Русской армии, и Франция приняла решение об официальном признании правительства Врангеля, что явилось крупной дипломатической победой Струве.

Заднепровская операция поначалу развивалась успешно, но гибель генерала Бабиева явилась причиной её срыва. Бабиев был одним из наиболее блестящих кавалерийских начальников, не имевшим равных себе по боевой энергии. Обладая редким чутьём в сочетании с отчаянной храбростью, он всегда сражался в самых опасных местах, имел девятнадцать ранений, правая рука его отнялась, но он и левой рубил врагов так, что внушал им ужас. В армии Бабиева обожали все, Кубанцы же, которыми он командовал, боготворили его и творили под его началом чудеса. Удача неизменно сопутствовала храброму генералу, но в этот раз изменила ему. Бабиев был убит в бою, и Кубанцы, лишившись любимого командира, потеряли сердце и растерялись. Утрата эта тяжело сказалась и на духе всей армии. Таким образом, возникло замешательство, нарушившее весь план, и без того рискованный и, принимая во внимание соотношение сил, рассчитанный на дух войск, быстроту и решительность их действий.

На следующий день после похорон Бабиева из Забайкалья пришла телеграмма атамана Семёнова, объявляющего о своём подчинении Врангелю и выражающего уверенность в близкой победе. Но ни это признание, ни признание Франции уже не могло заставить фортуну вновь обернуться к Русской армии лицом. Фактический приговор Крыму подписала Польша, заключив мир с Советами. Это был удар в спину, нанесённый с исключительным вероломством. Поляки делали вид, что соглашаются с планом Врангеля объединить фронт. В Крыму шли переговоры о совместных действиях, а в это время руководство Польши заключило мир с большевиками, о чём правительство Крыма известили лишь несколько дней спустя.

- Поляки в своём двуличии остались себе верны, - прокомментировал это Пётр Николаевич.

Силы красных были свободны, чтобы всей массой ударить по Крыму. С лозунгом «Все на Врангеля!» они хлынули на белый остров, числом, в семь раз превышающим весь наличный состав Русской армии, давя редеющие белые полки.

Армия отступала, оставляя отвоёванные у большевиков земли Северной Таврии. Красные ударили крупными силами в тыл со стороны Каховки. С польского фронта была переброшена конница Будённого. Тягаев выехал на фронт, дабы лично оценить создавшееся положение и донести о нём Главнокомандующему.

Даже природа изменила в эти дни Русской армии. Ударили жестокие морозы, доходившие до двадцати градусов, завыли метели, заметая дороги. В пути приходилось ориентироваться по телеграфным столбам, леденящий ветер валил с ног, резал снегом лица, слепил глаза. Бойцы не имели тёплой одежды: рваные мундиры, дырявые опорки и валенки, кожаные канадские безрукавки, присланные союзниками, совершенно не согревающие в такую стужу. Покрытые изморозью, с лицами, обмотанными каким-то тряпьём, коченеющие люди согревались крепким болгарским вином, толпились, переминаясь с ноги на ногу, у сложенных из шпал костров, десятки которых освещали мрак степи. Петру Сергеевичу показалось, что он снова вернулся в дни Сибирского Ледяного. Только здесь была степь, а не тайга, и под ногами вместо сугробов хлюпала грязь.

В Мелитополь, где располагался штаб армии, он приехал, когда город доживал последние дни. Спешно эвакуировались все учреждения, семьи офицеров, тянулись нескончаемые вереницы обозов, люди наскоро собирали пожитки и уходили по завьюженной дороге в Крым, под защиту перекопских укреплений, на которые ещё оставались смутные надежды. В Мелитополе Тягаев успел застать генерала Кутепова, обсудили наскоро положение, и Александр Павлович отбыл в расположение Дроздовской дивизии, на фронте которой скапливалась буденовская конница. Там суждено было произойти, вероятно, последнему славному бою белой армии. Подчинённые генерала Туркула задали буденовцам жару, застав хвалёную красную конницу врасплох. Было захвачено пятнадцать орудий, две тысячи пленных, включая собственный конвой усатого вахмистра, который едва не был захвачен сам и спасся, бросив коня и уехав на автомобиле. При большем количестве сил и большей решительности действий, утративших частично прежний напор после последних ударов, конница Будённого могла бы быть уничтожена, подобно жлобинцам. Но на это сил уже не достало.

Мелитополь опустел. Редкие прохожие были молчаливы, во взглядах их читался страх. Тих и печален стоял городской сад, где ещё недавно звучала музыка, и мелькали белые платья барышень. Только из ещё не закрытого кафе на главной улице доносилось протяжное:

- Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось…

И в опустевшем городе, замершем в ожидании врага, вослед уходящим войскам, ещё недавно почти уверовавшим в возможность победы, и беженцам, до последнего надеявшимся, что армия сможет защитить их кров, эта ария звучала тоскливым реквиемом:

- Помнишь ли ты наши мечты…

Под это заунывное пение Тягаев оставил Мелитополь.

Таврия была оставлена, и армия, оставив противнику громадные запасы хлеба, бронепоезда и оружие, откатилась на последний рубеж обороны, откуда начиналось весеннее наступление. Перекопские позиции не удосужились по извечному головотяпству достаточно подготовить для людей, которым предстояло их защищать. Вдобавок никто не ждал таких страшных и долгих морозов. Голод, холод, недостаток обмундирования и оружия – в который раз страдала от этого армия, компенсируя нехватку всего своей кровью, своей выдержкой и отвагой. Но и человеческие ресурсы не беспредельны, и Петру Сергеевичу было очевидно, что Перекоп не продержится долго. С этими неутешительными выводами он возвратился в Севастополь.

Крым ещё жил своей обычной мирной жизнью. В Симферополе открылся съезд представителей городов, в Севастополе готовились к съезду представитель печати. В магазинах и на базарах бойко шла торговля. Правда, при колоссальном падении курса рубля цены становились всё более заоблачными. Как всегда, полным-полны были театры, синематографы, кафе. Люди словно искали забвения от пугающей реальности.

Двенадцатого октября, когда началась битва в Северной Таврии, Врангель издал приказ, обращённый к армии и народу. Этот приказ впервые за всю историю борьбы чётко и ясно сформулировал Белую Идею. С этим приказом в руках вернувшегося с фронта Тягаева встретил Пётр Андреевич. Старик был сильно взволнован.

- Вот! – сказал он, ткнув пальцем в приказ. – Вот, то, что должно было быть сказано три года назад и что мы услышали лишь теперь, когда проиграли всё, - и, надев очки, стал зачитывать, выхватывая фрагменты из текста: - Благо и свобода народа, внесение в русскую жизнь оздоровляющих начал гражданского строя, чуждого классовой и племенной ненависти, объединение всех живых сил России и доведение военной и народной борьбы до желанного часа, когда русский народ властно выразит свою волю, как быть России…

Пётр Сергеевич уже читал этот приказ, но не прерывал старика, вслушиваясь в слова обращения, каждое из которых – словно из собственного сердца исходило.

- Для проведения этой программы мне нужны люди сильные духом, знающие народную жизнь и умеющие её строить. Партийная или политическая окраска для меня безразлична. Были бы преданы Родине и умели бы разбираться в новых условиях. Подбору таких стойких и умелых людей на всех ступенях государственной лестницы я придаю коренное значение. В правительственной работе, как и на фронте, вся суть в людях… Конечно, во всей полноте задача эта будет разрешена не нами, а временем и народом. Но и нам надо не ждать, а действовать… Наша цель – дать населению хлеб и порядок… В заботах материальных не забудем, что не менее хлеба насущного России нужна здоровая жизненная энергия. Будем беречь её источники – религию, культуру, школу. Будем готовить для России деятельную, знающую молодёжь и ревниво оберегать святыню народных надежд – Церковь, - Пётр Андреевич опустился на стул, спросил почти со стоном: - Ну, почему, почему так?! Почему только сейчас?! Боже, какой-то рок опаздывания! Последние годы мы только и делаем, что опаздываем! Во всём! Везде! И, вот, опоздали опять… Врангель – великий человек. Если бы Бог поставил его на его одного достойное место раньше!.. – в голосе старика звучало страдание. – Если бы эти такие простые идеи могли дойти до всех этих тщеславных идиотов, которые не будучи ни к чему способны сами, всю энергию тратили и тратят на то, чтобы мешать другим! Но нет! Они ничего не поймут! Даже катастрофа их ничему не научит! Партии и личные амбиции останутся выше всего! Выше России! И мы будем терпеть поражение за поражением… До тех пор, пока Белая Идея не укоренится в душах…

- У вас открылся дар прорицания? – грустно пошутил Тягаев.

- Это не прорицание. Это жизненный опыт старого человека, привыкшего в силу профессии работать с фактами и на них строить выводы. Это, друг мой, если угодно, мой вердикт в следствии по делу о гибели нашей страны. В ней виноваты, в первую очередь, не большевики, не германский генштаб, не масоны, а те, кто всю свою жизнь был занят не делом, а душепагубной болтовнёй, тешеньем своей гордыни, усобной сварой, порождённой мелочами и частностями при забвении главного и целого, раздранием риз распятой России, - не утратившие яркой синевы глаза старика блеснули. - Это они сгубили её! Те, кто не умели и не желали ничего делать сами, но старательно ставили палки в колёса тем, кто что-то делал. Россию сгубила триада, состоящая из гордыни, глупости и бессовестности. И эта триада процветает! И как ещё расцветёт… Они не примут Белой Идеи, как не приняли Христа. Потому что иной идеи, животворной идеи, опасной для них, нет. И с ней они будут бороться всеми методами. Огнём, мечом… А, главным образом, ложью.

Пётр Андреевич не ошибся. Опасность явленной Белой Идеи сразу поняли большевики. Крыма достигло интервью Ленина, данное им какому-то бельгийскому журналисту. В нём «вождь мирового пролетариата» честно признал, что единственной опасностью для Советской России является белая армия, поскольку русский народ может заразиться теми идеями, которые она несёт.

В эти дни «союзники», наконец, прислали большой транспорт с зимней одеждой для войск, которая немедленно была отправлена на фронт. Но всё это было опоздано, крах неумолимо приближался, и остановить его было вне человеческих возможностей.

Двадцать пятого октября Корниловский союз устраивал благотворительный концерт и вечер. Тягаев приехал на него, сопровождая Главнокомандующего. С фронта поступали самые грозные сведения, и в этой ситуации Врангелю меньше всего хотелось присутствовать на светском мероприятии, но отсутствие его на вечере полка, в списках которого Пётр Николаевич состоял с недавних пор, могло породить лишнюю тревогу и нежелательные объяснения, и ехать пришлось. В ярко освященном зале играла музыка, сменяя друг друга выступали артисты, в числе которых была и Евдокия Осиповна, занявшаяся в Крыму привычным делом – выступлениями перед ранеными в госпиталях и на фронте. Лишь её выступление заставило Тягаева очнуться от тяжёлых дум. Весь остальной вечер он не слышал и не замечал ничего, всем существом перенёсшись на фронт, где на перекопских позициях сражались таящие с каждым часом войска, а среди прочих – брат Николай, которого так и не случилось повидать в последнюю поездку.

Все мысли Петра Николаевича также были обращены к Перекопу. Он сидел на диване, внешне совершенно спокойный, смотрел на эстраду, но этот взгляд не видел происходящего на ней. Пронзая пространство, он был устремлён туда, к промёрзшему до дна Сивашу, предательски открывшему красным дорогу на Крым, к Чонгарскому полуострову, где шли кровопролитные бои, к своей погибающей, но не сдающейся армии. Однако умея прекрасно владеть собой, несмотря на природную импульсивность, Врангель не подавал виду, какие тягостные мысли и чувства мучили его весь этот вечер. Напрягая усилия, он заставлял себя улыбаться своей ободряющей улыбкой, говорить ласковые слова раненым, со всей галантностью оказывать любезности даме-распорядительнице. И всё это выходило не натянуто, и никто не мог догадаться, какая тревога владела сердцем Главнокомандующего.

И, вот, сутки спустя, случилось то, чего ожидал Врангель, сидя накануне в уютном зале, о чём уже знал он, что рвало душу, и чего он усилием воли не позволил понять никому. Фронт был прорван, армия отступала с перекопских позиций. Отдав распоряжения адмиралу Кедрову, Пётр Николаевич произнёс:

- Теперь нужно продержаться хотя бы несколько дней. Задержать эту лавину, чтобы успеть эвакуировать людей. Лишь бы продержаться… - повторил он и, подавив вздох, сохраняя наружное спокойствие поспешил возвратиться в зал, где проходило заседание правительства, которое пришлось покинуть при получении грозной кутеповский телеграммы.

Покинув дворец, Тягаев, прежде чем приступить к выполнению всех безотлагательных служебных дел, заехал домой, чтобы предупредить своих о случившемся. В гостиной он застал мать, Петра Андреевича и, к своему удивлению, Аню.

- Что? – тотчас спросил старик, поднимаясь навстречу. – Катастрофа?

- Да, - коротко ответил Тягаев.

Мать побледнела и поднесла руку к сердцу:

- Что теперь будет?

- Эвакуация. Причин для волнений нет. Мы хорошо подготовились к такому исходу…

- Что с фронтом? – спросил Пётр Андреевич хмуро.

- Фронт прорван, наши части отступают.

- Боже, что теперь с Николашей… - вырвалось у старика. Мать обеими руками сжала его ладонь:

- Я уверена, что с ним всё хорошо, скоро он будет с нами.

Пётр Сергеевич выпил чашку остывшего чая.

- Подожди, я вскипячу ещё, - поднялась было мать.

- Не нужно, я тороплюсь, - мотнул головой Тягаев. – Я лишь заехал предупредить вас. Соберите вещи, подготовьте Наталью Фёдоровну… Кстати, как она?

- Худо ей, - покачала головой мать. – Вот, спасибо Ане, что пришла. Помогла нам. А сейчас Евдокия Осиповна с ней. Вроде бы полегчало…

Час от часу нелегче было. Даже думать не хотелось, как перенесёт эта несчастная женщина эвакуацию. Наталья Фёдоровна была на шестом месяце беременности, которую переносила тяжело. И новые испытания могли привести к самым тяжёлым последствиям.

- Я очень тревожусь за неё, - сказала Аня. – Как бы хорошо ни была подготовлена эвакуация, но корабль есть корабль, а море есть море. Да и вряд ли при таком числе беженцев на судах удастся создать даже элементарные условия…

- Петруша… - мать посмотрела просительно, но ничего не сказала.

- Я сделаю всё, чтобы Наталья Фёдоровна, а, значит, и вся семья оказались на хорошем судне, - пообещал Пётр Сергеевич. Он никогда не просил ничего ни для себя, ни для своих близких, но в этот раз решился. В конце концов, жена героя-корниловца, доблестно сражавшегося в белых войсках с первых дней существования Добровольческой армии, ударника, прошедшего всю Великую войну, имела право на лучшие условия. Конечно, имели право и сотни других… Но, чёрт возьми, как смотреть в глаза брату, если что-то случится с его женой?

- Петруша, это точно?.. – голос матери прозвучал непривычно жалобно. Тягаев понял, что она боится тревожить его просьбами, зная сыновний характер. И одновременно боится, что он всё-таки не станет просить лучшего места, и придётся плыть в ужасных условиях. И боится не только за Наталью Фёдоровну, но и за мужа, за его больное сердце. И даже совестно перед ней стало за свою вечную суровость. Обнял, как мог, ласково:

- Не волнуйся. Я генерал Русской армии, помощник и близкий друг Главнокомандующего. И вам не придётся давиться в трюме какой-нибудь старой посудины. Я обещаю.

Лицо матери просветлело, и она выдохнула радостно, целуя Петра Сергеевича в щёку:

- Спасибо!

- Мне пора идти, - сказала Аня, поднимаясь. – Меня ждут раненые. Перед эвакуацией будет много хлопот. Надо будет разнести по госпиталям советские деньги, чтобы им хоть как-то выжить, когда большевики придут. Юрий Ильич уже обратился к Главнокомандующему, и он обещал выдать деньги… Ольга Романовна, я объяснила Евдокии Осиповне, что делать, если приступ повторится. Она имеет хорошие способности медицинской сестры, так что, думаю справится, и всё будет хорошо.

- Не знаю, как и благодарить тебя, Аня, что ты к нам пришла, - благодарно произнесла мать.

- За что же? – Аня устало улыбнулась. – Разве можно иначе поступить? Когда арестовали моего мужа, княгиня Барятинская пошла с нами к палачам, оставив раненого мужа и детей, а тут… - она махнула рукой. – Если что, зовите. С врачами сейчас трудно. Много раненых. Мы практически не успеваем спать. Но я приду.

- Я провожу, - Пётр Сергеевич вышел следом за свояченицей в прихожую. Аня выглядела очень усталой и осунувшейся, золотистая чёлка, выбивающаяся из-под платка, была продёрнута первыми серебряными нитями. Тягаев подал ей пальто, спросил, не зная, с чего начать разговор, о племяннике, раненом во время Заднепровской операции:

- Как там Родион?

- Уже почти здоров. Его поставили нести караул возле одного из складов. Когда его ранили, я заплакала… и обрадовалась. Ранение было не опасным для жизни, и я вздохнула с облегчением, что мой мальчик теперь хоть какое-то время будет в безопасности, не на фронте.

- Аня, я хотел сказать тебе… - Тягаев замялся.

- Что?

- Прости меня.

Свояченица удивлённо приподняла брови:

- За что?

- Ты знаешь, за что.

- Разве сейчас время об этом говорить?

- А об этом не нужно говорить. Просто скажи, что прощаешь меня. Пожалуйста.

Аня вздохнула, коснулась ладонью плеча Петра Сергеевича и, посмотрев ему в глаза, отозвалась:

- Она хорошая, твоя Евдокия Осиповна. Мы с ней сегодня познакомились. Я сначала не могла неприязни подавить, но, когда увидела, как она вокруг Наташи хлопочет… Светлая она, чистая. Так что я вам желаю счастья, Петруша. Бог простит… - на глаза её навернулись слёзы. – И Лиза тоже…

- Спасибо, Аня, - тихо сказал Тягаев. – Мне было очень важно услышать это.

Свояченица ушла. Пётр Сергеевич ещё на мгновение вернулся с гостиную и, простившись с матерью, поспешил на пристань, где уже шла лихорадочная работа. Фронт, а вместе с ним весь белый Крым доживал последние дни, и за них нужно было успеть ещё очень многое. «Ночи безумные, ночи бессонные…», - вспомнились оброненные Врангелем в одну из бессонных ночей слова…