Присматриваюсь к советским людям

Теперь, после рассказа о том, как отнеслись ко мне, или вернее, как отвернулись от меня мои род­ные и друзья, остается рассказать о тех немногих знакомствах с советскими людьми, которые были у меня еще там, в Бессарабии.
О тех, с кем довелось встретиться по ту сторону Днестра (и даже Урала), - после.
Впечатление, чисто внешнее, при встрече с рус­скими было, скорей, неблагоприятное. Бросалось в глаза, что это не те русские солдаты, которые своим бравым видом всегда и всем импонировали. Я дума­ла, что ошибаюсь, что меня просто вводит в заблуж­дение их мешковатость, какой-то хилый, нетрениро­ванный вид. Но мое впечатление совпало с мнением старого военного врача - профессора Павловского, отца Яневской, или, как все его звали, Дедика. Ста­ричок был буквально удручен:
- Ну разве это русские? Такие замухрышки!..
Да и поведение их было какое-то нерусское - на­стороженное, недоверчивое... Впрочем, на первых порах они так накинулись на всякую снедь, что пе­реполнили больницы, и вышло распоряжение не продавать им продуктов питания. Все это казалось так странно!
Удивительное дело! Хотя мы и жили у самой границы, но не имели ни малейшего представления ни о голоде начала двадцатых годов, ни о катастрофиче­ском голоде 33-го. Вот я, например, читала об этом в газетах, но до сознания не доходило, что на Украи­не, бывшей всегда русской житницей, мог быть го­лод! Все, что об этом писали, как бы скользило по поверхности сознания и оставляло лишь чувство ка­кого-то недовольства: «Выдумывают тоже! Какой может быть голод? Да еще в такой богатой стране, как Россия!?» Пожалуй, лишь осенью, когда мы ви­дели, как гниет под открытым небом хлеб, как гиб­нет скот и как остаются незасеянными поля, смогло возникнуть какое-то сомнение.


«23 года мы голодали, чтобы вас освободить...»

У Пети Малинды (он занимался скупкой свиней, из­готавливал колбасы и торговал мясом) квартировали военные, в том числе политрук, в прошлом матрос, очень любивший поговорить на политические темы.
Как-то, присмотревшись к тому, как живут у нас рабочие, отнюдь не богатые люди, он с досадой вос­кликнул:
- Мы 23 года боролись, голодали, всякие лишения переносили, чтобы принести трудящимся всего мира свободу... А вы тут жрете колбасы и белый хлеб!
Девчонка, прислуга Малинды (это было как раз на посиделках: у нее собрались прясть шерсть, а парни пришли со скрипкой и флейтой - все веселились, и, как положено, на столе было приготовлено угоще­ние - традиционные голубцы, пироги, колбасы, вино), спросила его:
- А разве мы вас просили голодать 23 года, чтобы освободить нас от колбасы и белого хлеба?
Очень скоро, месяца через два после освобожде­ния, начали приезжать из-за Днестра семьи советских военнослужащих с детьми, бабушками, тетками... Удивительно, сколько «родственников» нахлынуло со всех концов!
Нельзя сказать, что они вели себя корректно. Нам была непривычна такая картина: кинулись они поку­пать все, что только попадалось на глаза! Торговля шла очень бойко, но не слишком честно. Я даже не могу понять, как это торговцы позволили так обвести себя вокруг пальца? Ведь владельцы магазинов были сплошь евреи, а глупого еврея в природе найти так же невозможно, как и медленного зайца!
В это время в Бессарабии имели хождение одно­временно и русские рубли и румынские леи, но по курсу 1 лей = 2,5 копейки! Литр молока стоил 2 лея, то есть 5 копеек; килограмм сахара - 14 лей, то есть 35 коп., килограмм сала - 20 лей, то есть 50 копеек, хромовые сапожки - 150 лей, то есть 4 р. 50 коп. Имея рубли, они покупали не то что отрезы, а целиком штуни сукна, а кожи (хром, шевро) такими тюками, что едва могли их нести. Как-то я пожаловалась:
- Очень мало в обращении копеек! Иногда пятачка невозможно разменять!
- Скоро копейки больше не понадобятся. Будут рубли, - сказала Паша Светличная, военфельдшер, жена младшего лейтенанта Гриши Дроботенко, квар­тировавшего у старушки Эммы Яковлевны.
Значение этих загадочных слов стало понятно лишь тогда, когда леи были изъяты из обращения и цены были приравнены к ценам, существовавшим внутри Советского Союза. К этому времени товары уже ус­пели перекочевать к владельцам рублей. А впрочем, если бы купцы и могли предвидеть такого рода трюк, разве смогли бы они избежать грабежа? Пожалуй, нет: для жителей «освобожденной» Бессарабии зако­на не существовало.
Забегая вперед, могу сказать, что все купцы, и при­том отнюдь не только богатые, но даже такие, содер­жимое лавки которых легко могло бы уместиться в короб, были отправлены в ссылку... А между тем, все они придерживались весьма левых взглядов и при румынах считались (во всяком случае, сами себя счи­тали) просоветской ориентации.
Вот уж, действительно: темна вода во облацех!
Деревенские бабы удивлялись:
- Странные эти большевицкие куконы (барыни):идут на базар со своей ложкой. Из каждой крынки пробуют по ложке сметаны. Прошлась по базару -глядишь, и сыта!
Впрочем, эти куконы покупали все, что им нрави­лось. Но как-то для нас непонятно: купят фунтов 10 мяса, отварят, посолят и съедят. Или купят сразу три-четыре курицы и тоже - отварят и съедят! Ни луко­вицы, ни кореньев, ни гарнира, ни подливки. Просто варят и едят.
Не скоро открылась нам причина подобного при­митивного обжорства! Разве могли мы догадаться?
Немножко пообжившись, познакомившись с на­шими хозяйками, советские дамы кинулись записы­вать разные рецепты. Завели специальные тетрадки и записывали туда не только то, как готовить зразы с кашей, фаршированные перцы и голубцы, но и то, как мазать стены глиной с конским навозом и как белить: сперва известью с песком, а потом с синь­кой.
А на Пасху кто только не принялся под руковод­ством местных хозяек печь куличи! Никогда прежде город не благоухал сдобным тестом так, как на Стра­стной неделе 1941 года!
Паша Светличная жарит на примусе какие-то же­сткие, неаппетитного вида лепехи в форме больших вареников. С гордостью говорит:
- Такие пироги пекут у нас в Полтаве!
Удивляюсь... После она признается:
- Где мне было научиться стряпать? Учишься -питаешься в столовке, работать стала - тоже в ка­кой-нибудь забегаловке. И тут и там - пшенная каша. А то и вовсе голод.
Как-то не верится. Думаю, просто неряха. Но тог­да почему же и другие не умеют? Что, они тоже не­ряхи?
Как-то весной 1941 года работаю я в саду у ста­рушки: выкорчевываю огромный засохший тополь. Подбегает ко мне Паша Светличная с письмом в ру­ках:
- Пишет мне братишка Володя из Полтавщины:
«Жизнь у нас стала очень хорошая: в магазине бывают булочки и конфеты, а на Пасху мама сделала нам варе­ники с творогом...» Как я рада, что у них все есть!
Все? Разве булочки и конфеты - это все? На Пасху полагается окорок, жареный поросенок, индюки, ра­зумеется, куличи, пасхи, бабы... А о яйцах, жареном барашке, колбасах и говорить нечего! А то - вареники! Это для будней, а не на Пасху.
Многое поняла я тогда, когда узнала настоящую цену корки черного хлеба!


Полупризнания полуправды

Гриша Дроботенко, младший лейтенант, его жена Паша Светличная, военфельдшер, и их дети: Люда пяти лет и Котя трех лет - первая советская семья, с кото­рой мне довелось познакомиться, так как они кварти­ровали у той старушки, у которой нашла пристанище мама до отправки в Румынию.
Что я нашла в них необычного? Прежде всего, то, что жена не носила фамилию мужа. Кроме того, смеш­но было видеть, как Гриша прилагал невероятные уси­лия, чтобы придать своему курносому, белобрысому и от природы добродушному лицу вид суровой грубова-тости, которая тогда была в моде, особенно на фото­графиях.
Это выражение было своего рода обязательным шаблоном, как теперь, в 1964 году, обязательно фото­графироваться, особенно для журналов и газет, с сия­ющей улыбкой, всем своим видом подчеркивающей жадное стремление нашей молодежи к героическому труду на благо Родины, сообразно решениям очеред­ного партсъезда.
Все неискреннее, наигранное у нормального чело­века вызывает всегда недоверие, но Гриша был до того добродушен, что его старание быть похожим на Напо­леона было лишь смешным. Выпивал он ежедневно (по крайней мере, в первые три недели) по 3 литра молока!
После выяснилось, что он очень хороший, добрый парень, а жена его, несмотря на любовь к плоским и абсолютно неостроумным анекдотам, была хорошая, добрая, простая женщина и любящая мать.
Оба они буквально обалдели от восторга, видя, даже и по ничтожным остаткам, какая обеспеченная жизнь была в Бессарабии до их прихода и до чего она была непохожа на нищую, настороженную жизнь, к кото­рой они привыкли с детских лет. Но Боже мой! До чего же они были вымуштрованы! Как они умели молчать или говорить лишь стереотипными фразами, будто вычитанными из газет! Лишь изредка, случайно про­рывались одна-две фразы, от которых создавалось такое впечатление, будто в непроницаемом занаве­се оказывается маленькая дырочка, сквозь которую можно бросить беглый взгляд на нечто совершенно незнакомое, чужое. Лишь много позже эти дырочки стали шире.
... Вижу, как лейтенант ловко справляется с чисто женской работой: подметает, моет пол, одевает де­тей. Высказываю удивление.
- Ничего нет удивительного! У родителей моих было 12 детей, и все мальчики. Я был третьим. Двое старших выполняли мужскую работу - вместо отца, а я все больше помогал матери: мыл, одевал малышей, кормил их, обстирывал, хату прибирал...
- Отец, значит, умер?
- Отца взяли... - запнулся, но все же пояснил: -Донесли, будто у него было припрятано золото. А ка­кое там может быть золото, когда прокормить надо столько ртов? Однако пока дознались, он на Солов­ках помер...
Чем-то средневековым пахнуло на меня. Вспомнил­ся «Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера. Тогда, в тем­ные годы инквизиции, соседи также доносили, если у кого-то было много золота. Но там нужно было донести не на то, что у человека имеется золото, а на то, что он непочтительно отзывается о святой инквизиции или о папе римском, а попутно, сжигая на костре преступни­ка, конфисковывалось его золото, причем половину получала святая инквизиция, а половину - доносчик.
Фу, что за глупости проходят мне в голову! Ведь нет же теперь святой инквизиции!
Разве бы я поверила, если бы мне сказали, что и «святая инквизиция», и «папа римский» есть... И толь­ко существует совсем несущественная разница в их методах: теперь доносчик не получает часть имуще­ства погубленного им человека, а он только не раз­деляет его участи за недоносительство!
Воскресенье. Теплый солнечный день. Я отдыхаю у старушки Эммы Яковлевны и жадно чищу ее сад, подготавливая его к зиме.
Паша с детьми сидит под орехом и занимается штопкой. Дети ей мешают:
- Мама, поиграй с нами в лошадки!
Она сердится. Я беру веревку, привязываю ее к горизонтальной ветке ореха, прикрепляю к ней оп­рокинутую вверх ножками табуретку, кладу в нее подушку. Качели готовы. Ребята в восторге! Паша восхищается еще больше, чем дети:
- Вы, Фрося, все умеете! И все у вас получается хорошо. И вы всегда бодрая, даже радостная, как будто в вашей жизни никогда не было и никогда не может быть никакого горя. Вы на нас не сердитесь...
- На кого это?
- Ну... Я не говорю - на нас лично. Но на нас, со­ветских людей, которые лишили вас всего, разлучи­ли с матерью и... кто знает?
- Э! Лес рубят - щепки летят! Неужели на весь лес сердиться только оттого, что одна щепка тебе - пусть даже и пребольно - по носу щелкнула? Глупо...
- Нет! Вы оттого на все так смотрите, что не вида­ли настоящего ужаса, от которого всю жизнь изба­виться не можешь... Оттого вы такая доверчивая.
- А вы что, подозрительны?
- Не... Не в том дело! Только когда насмотришься всякого ужаса, то на всю жизнь напуганным оста­ешься... Ах, если бы вы видели, что у нас в 33-м году творилось! Я в техникуме училась, там и паек полу­чала. Получишь этакий маленький шматок хлеба. По­лучишь - и сразу его съешь. Домой не донесешь: все равно отберут, а то и убить могут!.. А что творили беспризорники!
- Откуда же в 33-м и вдруг беспризорники? Граж­данская война уже 12-13 лет как окончилась!
- Откуда, спрашиваете вы? Прежде всего сиро­ты. Родители детей спасали, а как сами с голоду по­мерли, то дети и пошли кто куда. Кто послабее, те поумирали, а кто сумел грабежом прокормиться, вот те и беспризорники. А то родители из деревни при­везут, да в городе и бросят: пусть хоть не на глазах умирают! По улицам трупы лежали. Сколько людо­едства-то было!
Тут она осеклась и умолкла.
"Завралась вконец! - подумала я про себя. - Уви­дела, что очень уж неправдоподобно получается».
Увы! Не завралась она, а проболталась!


Наивная вера в серпастый-молоткастый

Время шло. Зима приближалась. В том году моро­зы наступили рано: уже в ноябре начинало подмер­зать. Я все еще жила a la belle etoile,* так как твердо решила, что поселюсь под крышей лишь тогда, когда получу паспорт. Почему-то я думала, что получение паспорта положит конец всякой классовой дискри­минации: страна вручит мне этот самый серпастый-молоткастый и я стану полноправным гражданином Советского Союза. Еще долго до моего сознания не могло дойти, что именно в нашем бесклассовом го­сударстве столько неравенств разных оттенков, столько классов, каст, от парии до полубога, сколь­ко ни в одной стране древности - ни в Египте, ни в Индии, ни в Китае - и не придумали бы!
И вот мне выдают паспорт. Это было в день моего рождения, 24 декабря. Не скрою, я была очень рада.
Мне было невдомек, что 1 января 1941 года, в день, когда должен был состояться народный плебисцит и выборы, к урнам обязаны были явиться все 100 про­центов населения. Аллилуйя должна быть единоглас­ной - на все 100 процентов.
И вот я в отделении НКВД. Сижу. Отвечаю на мно­жество вопросов. Некоторые из них до того нелепы, что кажутся неправдоподобными!
- Как вы эксплуатировали своих рабочих?
- Ни я их, ни они меня ни эксплуатировать, ни шан­тажировать не могли. Наши отношения были пост­роены на обоюдной выгоде.
- Скажете еще! Ведь они от вас зависели?
- Скорее я от них могла зависеть: если человек не хотел у меня работать, у него была полная возмож­ность прожить своим хозяйством, без моих денег; я же без наемного труда могла бы лишиться всего уро­жая. Одна, своими руками я не могла ни засеять, ни собрать урожай с 46 гектаров. Но отношения у нас были всегда самые хорошие: я знала, что каждый рад прийти ко мне на работу, так как я сама умею рабо­тать и умею ценить хороших работников, они же все­гда были уверены, что получат сполна и в тот же день все, что им причитается, и, кроме того, будут хоро­шо накормлены.
- А чем, к примеру, вы их кормили?
- Ну, вареники и голубцы каждый день они не по­лучали - возиться с ними было некогда. А получали они простую сытную пищу, причем в таком количе­стве, что хватало не только тому, кто работает, но и его родне, если они были поблизости. Например, ра­ботал у меня мальчишка Тодор Ходорог, а кушать с ним приходили из деревни его мать и две сестры. Я так и рассчитывала, чтобы хватило на четверых.
- А что же именно вы им давали?
- Меню было примерно такое. Утром, отправля­ясь в поле, брали лишь легкий завтрак: фрукты и бе­лые калачи. К девяти часам в поле отправляла под­водой еду на весь день: на завтрак чаще всего молочную лапшу, на обед борщ или какой-нибудь соус в глиняном горлаче (хорошо укутанный, он и в обед горячий). После обеда рабочие спали, пока не спадет жара. Часа в четыре, под вечерок, холодная простокваша (ее тоже в горлачах или деревянном бо­чонке прикалывали в землю, чтобы не согрелась). Иногда вместо простокваши - арбузы или виноград. Затем работали до заката, так как в жару, часов до четырех или пяти, был перерыв. Вечером возвраща­лись с поля и тогда уже ели основную еду: борщ с мясом или салом, жареный картофель, пироги, яйца, брынза. Чем лучше еда, тем охотнее работает чело­век.
- Так вам и поверили! - презрительно фыркнул на­чальник.
Я пожала плечами: мне казалось естественным то, что я всегда хорошо кормила рабочих. Мне и в голову не пришло, что могло бы быть иначе.
- А теперь признайтесь откровенно... Дело это уже прошлое и ничего вам за это не будет: вы часто били своих рабочих? И чем?
- Что за нелепый вопрос? Если бы я кого-нибудь ударила, то получила бы сдачи или попала под суд. Перед лицом закона все - от короля до цыгана - рав­ны. Кроме того, у нас в деревне...
Тут он меня перебил:
- «У нас в деревне...» Вы людей из своей деревни могли продавать? Это меня взорвало:
- Продают скотину! А у нас люди. Вот вас не ме­шало бы погнать на скотопригонный рынок, чтобы вы поучились уму-разуму у быков!
Что тут поднялся за шум! Но тут и я так рассерди­лась, что потеряла контроль над собой. Из соседнего кабинета явился какой-то милиционер постарше чи­ном. Прошло немало времени, прежде чем шум улег­ся и я смогла сказать:
- Я терпеливо и откровенно отвечала на все вопро­сы, хотя особенным умом они не отличались. Но дол­жны же знать даже самые глупые из ваших сотруд­ников, что крепостное право было отменено 19 февраля 1861 года, то есть уже 80 лет тому назад! Кроме того, в Бессарабии никогда, понимаете ли вы, никогда крепостного права не было!
Я еще не знала, что невольничий рынок не кошмар прошлого. Если б я тогда знала, как строился Но­рильск (да один ли Норильск?), как начальники про­изводств отправлялись в Красноярск, где выбирали из числа невольников себе рабочую силу, как людей считают на штуки...
И вот я с паспортом! Прихожу к Эмме Яковлевне.
- А ну покажите! - говорит Паша. Протягиваю ей.
- Ах, параграф 39-й!..
Беру. Смотрю. Да, написано «параграф 39». Ну и что с того? Если температура 39 градусов, то это пло­хо. А в паспорте... Не все ли равно? Все же спраши­ваю:
- Что значит эта 39-я статья?
- Не знаю... Я просто так... Знала она прекрасно! Узнала и я...
Землетрясение или... война?
Событие, не имеющее никакого отношения к по­литике - землетрясение.
Это было 9 ноября 1940 года. Я спала на завалин­ке в саду. Охапка сена. Укрываюсь тулупчиком, а сверху клеенка. Приснилась мне мама: стоит вся в черном, протягивает ко мне руки и с такой любовью мне говорит по-гречески: «Korizaki mo kalostomo!» («Девочка моя любимая!») Я хочу к ней, но не могу ше­вельнуться. А она как будто отделяется от земли и тает,шепча какие-то ласковые слова и протягивая ко мне руки. Я рванулась и... проснулась. Проснулась, а что-то не так! Как будто завалинка подо мной шевелится, вздрагивает. Тихо. Ветра нет. Две большие акации, что возле погреба, как-то странно трепещут. А дом - он был старый, деревянный - скрипит, так и стонет.
- Землетрясение! - сразу сообразила я. И слышу - по всему городу собаки залаяли, пету­хи закукарекали; то тут, то там женщины заголосили. Я вскочила, подбежала к окошку Дроботенко:
- Григорий Иванович, Паша! Укутайте детей, да­вайте их в окно! Дом может рухнуть...
- Что, война? Война? - кинулся к окну Гриша.
- Какая там война? Землетрясение... Он успокоился:
- А я уже думал - война.
Все окончилось благополучно. Потом долго смея­лись: «Война!» А собственно, что смешного?


Липовый чурбан и выборы

Первое января 1941 года. День плебисцита. День выборов!
Я всегда считала, что плебисцит - свободное во­леизъявление народа. Выборы - это гражданский долг, обязующий каждого человека выбрать из не­скольких возможных лучшего, а если лучшего нет -воздержаться. И в том и в другом случае человек дол­жен быть спокоен и свободен. Ни принуждения, ни страха! О том, что должна соблюдаться тайна, и го­ворить не приходится.
Не плебисцит, а бутафория. Мне стыдно... Что по­разило меня прежде всего, - это атмосфера какого-то бутафорского счастья, парада. Очевидно, что это не исполнение гражданского долга, которое обязы­вает к сдержанности, даже суровости, а что-то вро­де карнавала: буфеты, в которых бесплатно раздают котлеты с черным хлебом (их никто не ел), гармош­ка, пляски... Даже как-то стыдно стало!
Я не люблю толпы и, где только есть возможность, избегаю толчеи. Поэтому, посмотрев на объявление:
«Избирательный участок открыт с шести часов утра до двенадцати часов ночи», - решила не спешить. Схлынет толпа - пойду; а пока что я решила приятно провести праздник: пошла к старичкам Милобендзским, захватив с собой липовый чурбан и пару досок. У Милобендзского Ка­зимира Каликстовича, которого все для ясности на­зывали просто Клистирыч, были всевозможные ин­струменты: он сам любил что-либо мастерить, а мне охотно разрешал в своей столярной мастерской ра­ботать. Из чурбана я решила сделать лошадь-качал­ку для Коти Дроботенко. Липа - приятный для рабо­ты материал, а инструмент у Клистирыча был отменный, наточен и налажен на славу. Из бесфор­менного чурбана постепенно получилось очень удачное туловище с головой: шея дугой, грудь, спина, круп - ну хоть Илье Муромцу да на такого коня! Выто­чила и приладила на шпунтах с клеем ноги и, пока клей застывал, приготовила качалку.
К вечеру конь был собран и даже опробован мною. Краска была заготовлена заранее, и, чтобы не откла­дывать на завтра, я решила сразу же его покрасить. Тогда останется лишь отделка: грива и хвост. Затем покрыть коня лаком, сделать седло со стременами и уздечку с бубенчиками. Таким дивным конем хоть кто мог бы гордиться!
Теперь зайду к Эмме Яковлевне, а оттуда - голо­совать!


35 тысяч - «за», один - «против»

На коротком расстоянии (дом Эммы Яковлевны от дома Милобендзских отстоял на 4 квартала) меня по меньшей мере четыре раза приветствовали удивлен­ным:
- А, это вы!
Так что я чуть было не усомнилась, уж я ли это в самом деле?! И не успела взойти на крыльцо, как меня обступили все обитатели этого дома, не на шутку встревоженные:
- Где это вы пропадаете? Вас с обеда ищут! Три раза приходили: из-за вас выборы не окончены, не могут голоса подсчитывать!
- Что за чушь? Там же написано до 12 ночи, а те­перь и девяти еще нет!
- Да не смотрите на то, что написано! Всегда надо отголосовать - и с плеч долой, - объяснила Паша.
- Так бы и сказали: приходите пораньше! - И, по­жав плечами, я повернула назад и пошла на избира­тельный участок.
Он был около синагоги. Длинный зал. Всюду пор­треты Сталина и еще многих мне незнакомых субъ­ектов. Узнала лишь Ворошилова. Но я не стала раз­глядывать всю эту мишуру, показавшуюся мне неуместной.
Вся комиссия, человек 10-12, осыпала меня упре­ками за опоздание.
- Какое, к чертям, опоздание?! Сказано - до полу­ночи. Пришла бы я в полпервого, то сказали бы - опоз­дала. А вообще выборы свободные, не принудитель­ные. Могли, значит, без меня обойтись!
Мне дали несколько разноцветных бумажек, ка­жется три или четыре. Я зашла в кабину и стала там их просматривать. Кто, кого, что и где должен пред­ставлять, было мне абсолютно неясно. Поняла лишь, кто были депутаты.
Андрей Андреевич Андреев... Это имя мне так же мало о чем говорит, как любой Иван Иванович Ива­нов. Но само имя Андрей мне нравилось: в детстве у меня был товарищ Андрюша. Против этого Андрея Андреевича Андреева я ничего не имела. Второго теперь уже не вспомню: тоже что-то незнакомое. Но третья кандидатура... О, эту я знала! Верней, о ней знала.
Мария Яворская... Да это же Маруська Яворская! Профессиональная проститутка - одна из тех, кто по вторникам приходила к городскому врачу Елене Пет­ровне Бивол на медосмотр! Если во вторник утром мне случалось заходить к ветеринарному врачу Ва­силию Петровичу Бивол, мужу Елены Петровны, то я видела этих ночных фей: они сидели на перилах тер­расы и обращали на себя внимание бесстыдной не­принужденностью поз, накрашенными лицами, гром­ким смехом и бесцеремонными шутками, которыми они обменивались с солдатами-пограничниками из находившейся по соседству казармы.
И это мой депутат?!
Но может быть, это не та? Читаю: «Беднячка... была в прислугах... бедная швея...» Ну разумеется, та са­мая! Ее пытались спасти, направить на путь истин­ный. Женское общество «Dragoste crestina» («Хрис­тианская любовь») ее не раз пыталось устроить на работу: то прислугой, то в швейную мастерскую, то раздатчицей в столовую для бедных. Напрасный труд:она предпочитала не работать, а зарабатывать.
Нет, если такую неисправимую особу ставят на одну ступеньку с теми двумя, что мне неизвестны, то извините, такие депутаты меня не устраивают.
И я перечеркнула всех трех.Вложив бюллетени в конверт, я направилась к урне, но не успела опустить конверт, из рук моих его весьма бесцеремонно взял председатель - еврей, са­пожный подмастерье. Но, прежде чем он успел его развернуть, я вырвала конверт из его рук и опустила в урну.
- Мой бюллетень - последний! Он будет лежать на самом верху. Когда вскроете урну, тогда и смотрите. А пока что хоть какую-то видимость соблюдайте. И среди всеобщего молчания я пошла к выходу. На следующий день, 2 января, я сидела у Милобендзских и доканчивала отделку своего коня - прила­живала ему пышный хвост. Клистирович прикреплял к уздечке медные бляхи и бубенчики, когда в комнату вошел один из начальства НКВД, квартировавший у Милобендзских. Чина его я так и не знаю: все эти ром­бы и шпалы, кубики и прочее для меня навсегда оста­лись загадкой. Опершись на стол кулаками, сказал:
- Подсчет голосов закончился еще ночью: 35 тысяч -«за» и один - «против».
И он многозначительно глянул на меня. Я не отвела глаз и, усмехнувшись, сказала:
- А лошадка хоть куда, не правда ли?
Я и не догадывалась, что играю с огнем, хотя от судь­бы никуда не уйдешь. От поздних сожалений спасение лишь в одном - никогда не сходить с прямого пути и не искать спасения на окольных дорожках. Не то важно, какова твоя судьба, а то, как ты ее встретишь!