Web Analytics
С нами тот, кто сердцем Русский! И с нами будет победа!

Категории раздела

История [4731]
Русская Мысль [477]
Духовность и Культура [850]
Архив [1656]
Курсы военного самообразования [101]

Поиск

Введите свой е-мэйл и подпишитесь на наш сайт!

Delivered by FeedBurner

ГОЛОС ЭПОХИ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

РУССКАЯ ИДЕЯ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

Статистика


Онлайн всего: 14
Гостей: 13
Пользователей: 1
Elena17

Информация провайдера

  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • АРХИВ

    Главная » Статьи » История

    Любовь Шапорина: «ПРАВО НА БЕЗЧЕСТЬЕ» (6)


    Любовь Васильевна Шапорина.


    CARTHAGO DELENDA EST


    1943 ГОД

     

    «Час ночи. Что год грядущий нам готовит? Каждый год начинаешь с этого вопроса, каждый год полон неизвестности, но этот в особенности, в особенности нам, сидящим полтора года в мышеловке и медленно умирающим и высыхающим.
    Прежде всего, вопрос – выживешь ли, затем – что будет с Россией. Может быть, этот вопрос идет первым, личный уже вторым.
    Я все-таки проводила старый и встретила Новый год честь честью. […] Вчера нам выдали 200 гр. сала (шпику), 250 гр. сыра. Я за последние дни выменяла скатерть за 1½ кг хлеба и 100 гр. шпика и 5 метров маркизета за 700 гр. хлеба и 150 гр. масла. Это была в эти дни сплошная хлебная вакханалия. Для Нового года поджарила хлеб на сале целую сковородку; на маленькой сковородке поджарила хлеб в солодовом молоке, был сервирован сыр, сало, от обеда оставила стакан полусладкой жидкости, именуемой компотом, Анна Ивановна принесла мне чашку пива (т.к. нам его еще не выдали), настоящее кофе с тем же молоком. Чем не ужин? […]
    Только сегодня я наконец отслужила панихиду – 10 лет со дня смерти Аленушки. Боже мой, 10 лет. 28-го церковь вечером оказалась закрыта. Я заходила в 4, потом в 6 ½. Ни души, дверь на запоре. И опять-таки священник отказался служить отдельную панихиду, устал.
    Все устали, и все бегают, как куры с отрубленной головой. Восприятие впечатлений у нас, конечно, далеко не полноценное.
    В церковь я пришла в шестом часу. Шел снег, деревья в вышине тихо, тихо толпились вокруг церкви, напоминали деревню, из полуоткрытой двери просачивался уютный, мирный розоватый свет, такой далекий от нашей бурной военной жизни. А среди тихих деревьев медленно плыл вверх стратостат».

    1 января 1943 г.



    «Я вспоминала мои прошлогодние хождения…[…] Какая разница в общей обстановке! Тогда за каждым углом стояла смерть, лежали или ехали мертвецы, другие тут же умирали на глазах. Сейчас сильных впечатлений нет. Еду в трамвае, давка, ругань. Слабые уже все умерли, сильных особенно тоже нет, но те, кто остался, стараются вытянуть эту зиму. […]
    Я забыла записать, что в самых первых числах января ко мне неожиданно после долгого перерыва явился Аксенов и привел своего товарища, Александра Васильевича Черкасова, в ведение которого меня и передал! Далась я им. Черкасов спросил меня: «Вы давно у нас сотрудничаете?» Excusez du peu! [Вот это да! (фр.)] Я опять мило объяснила, что толку от меня нет и не будет, веду кабинетную работу, ни с кем не вижусь. Черкасов обещал позвонить дней через пять и прийти с визитом. Даже спичек у них не оказалось, этого небольшого клока шерсти с паршивой собаки. С тех пор никто не звонил и не приходил, слава Богу».

    11 января 1943 г.

    «…На днях хоронили докторшу Быкову, проработавшую в больнице 35 лет. Ее убила знакомая, которая разрубила ее, отрезала мягкие части тела, печень, сердце, все сварила и съела. И кроме того, ограбила и взяла карточки (продуктовые). Я ахнула. “Что вы удивляетесь, сейчас людоедство развито как никогда; нам чуть не каждый день доставляют найденные части человеческого тела. Вот смотрите”. И она стала перелистывать свой регистрационный журнал. На каждой странице по одному, по два раза стояло: части человеческого тела.
    Чуть ли не каждый день привозят раненых и зарубленных на темных лестницах людей, у которых грабили карточки. Много пропавших детей. Что же это такое? Психоз или “здоровый животный инстинкт”, как выражался тот инженер в глазной лечебнице?
    Нет, мы же люди. Это все доказывает, вернее подтверждает, мнение Павлова о слабости русского мозга. Надо бы нашим отцам города, Попкову и прочим, позадуматься над такими фактами и улучшить питание. Голод доводит до психоза. Если меня голод довел до того, что я жду подачек и даже тайно обижаюсь за их отсутствие, то чего же ждать от некультурных людей, людей без религии, без каких-либо устоев нравственных. Жутко. Это все называется “героические ленинградцы”»!

    15 января 1943 г.



    «Какая красота кругом. Благодарю Бога, что я могу еще видеть и чувствовать эту красоту, несмотря на все увеличивающуюся слабость и усталость. Около шести часов пошла на мостовой телефон. Солнце только что село. Небо с закатной стороны перерезано малиновыми расплавленными тучками-полосками. А с восточной стороны небо сиреневое, чуть-чуть тронутое розоватыми, прозрачными, как туман, облаками. Из одной трубы идет желтый, топазно-опаловый дым; на сиреневом небе и этот дым, и черное кружево деревьев, и черные фигурки людей, идущих через Неву по сиреневому снегу, так божественно прекрасны, что дух захватывает. Сейчас, вечером, вышла в сад – звезды зажглись, тишина, крыши занесены снегом. Вот здесь, под этим небом и звездами, захотелось молиться, помолиться за себя, за всех близких…»
    21 февраля 1943 г.

    «Перечитываю опять Евангелие от Матфея. VIII глава. Рассказ о бесах поразителен еще и своим окончанием: бесы изгнаны, больные исцелены, но жителям так жалко своих свиней, что они просят Иисуса покинуть их страну. Свиньи дороже всего.
    Была у Марии Неслуховской [художницы, режиссера кукольного театра]. Очень много говорит, не ожидая реплик: “Война – классовая. В социалистической Германии земли всем хватит, тесно не будет”».

    14 марта 1943 г.

    «Вышла вчера на набережную около 8 часов вечера с 12-й линии и остановилась. Весь противоположный берег Невы залит закатным солнцем. Окна сияют, как расплавленное золото. Верхний тамбур Исаакиевского собора переливается, как огонь маяка, больно глазам. Английская набережная, Адмиралтейство, Зимний и дальше – все горит. Трамвай не шел, пошла пешком через Николаевский мост; закат догорел, набережные потускнели. Нева ходила ходуном и отливала синей сталью и голубым перламутром. А по зелено-голубоватому небу розовым пламенем горел разметавшийся костер легких облаков. Дух захватывает от этой красоты.
    Но жуткий обстрел. Я долго не выходила из ДКБФ, не могла идти домой из-за бомбардировки, казалось, очень близкой.
    Ночью налет. […] До чего утомительно чувствовать над собою – скоро будет уже два года – эту постоянно летающую над тобой, над мирным прекрасным городом слепую и безсмысленную смерть. Утомило и надоело».

    17 апреля 1943 г.



    «Устала. Все устали. Слышишь ото всех: приговоренных к смертной казни приводят в камеру для смертников на 24 часа, а мы в этой камере уже два года».
    6 мая 1943 г.

    «За первомайскую водку ½ л. получила 3 килограмма крупы (1 рис, 2 пшено). За присланную Юрием цитрусовую настойку – 300 гр. шпика и 250 р. денег. Вчера Надежда Карловна привела свою приятельницу, которая берет гусевский диван и маленькую кушетку, этажерку и кресло цельного красного дерева, стиль Александра II, куплены мною в Детском – за 1000 рублей. На эти деньги это звучит прилично. На продукты же это – ½ кг сливочного масла и 1 кг крупы. Покупательнице эти четыре предмета обойдутся от силы 20 рублей. И я продаю, т.к. нужно масло. За любимое мое бюро она предлагает 1 кг масла и 3 кг крупы. Это по рыночным ценам 2500. И как-то очень обидно и не хочется. А есть надо и хочется».
    30 мая 1943 г.

    «Вопросы Кинга и ответы Сталина по поводу роспуска Коминтерна циничны до наивности. Унтер-офицерская вдова сама себя высекла. Мало того, она заявляет, что эта экзекуция способствует ее украшению.
    Мне кажется, что бедной вдове придется еще не раз прибегать к розгам для самоусовершенствования.
    Слава Тебе, Господи, уже пять месяцев прошло, как мои энкавэдэшники не появлялись. Очевидно, мой наивно-салонно-светский разговор отвадил их от меня. Анна Ивановна Иоаннисян как-то рассказала мне, что ее приятель, журналист Руднев, учил ее: в том случае, если бы ей НКВД предлагали осведомительскую работу (предлагают чуть ли не всем), разыграть болтливую дурочку. […] Как все-таки хорошо прожить жизнь, никого не предавая. Легко и спокойно».

    1 июня 1943 г.



    «Из церкви прошла к Елене Ивановне [Плен, крестной внучки Л.В. Шапориной], снесла ей в дар литр соевого молока и крепдешинового пупсика к пальто. Она, конечно, никогда не догадается, что я знаю о ее предательстве, Бог с ней. Пусть вина падет на головы тех, которые заставляют предавать, доносить, провоцировать. На головы растлителей».
    3 июня 1943 г.

    «Рассказывала А.П. [Остроумова-Лебедева] о том, что для американцев была устроена в Кремле в одном из соборов митрополичья служба с колокольным звоном… […]
    При встрече [композитор и музыковед В.М.] Богданов-Березовский сказал: “Знаете, от чего мы можем все же погибнуть, выживши чудом прошлый год? Не от голода, не от бомбежек, а от безумной неразберихи в государственных учреждениях”.
    Без скрежета зубовного об этом же не может говорить и Ольга Андреевна, о мальчишках, стоящих во главе предприятий, непорядочных, безответственных.
    А с нами что делают!»

    17 июня 1943 г.

    «Ан.И. Иоаннисян, прочтя, что Чудов награжден американским орденом, всю ночь писала о нем очерк для московского Информбюро, которое передает ее очерки за границу. Утром посоветовалась с Рудневым. Руднев не посоветовал посылать: “Мы не придаем значения этим орденам, незачем это подчеркивать”. Какие мы гордые! На их самолетах летаем, их масло, сало, рис и т.п. едим – а фасон держим».
    27 июня 1943 г.


    «Сижу на Михайловской площади на скамеечке против сквера. Где-то ухают орудия, где – непонятно, т. к. эхо повторяет звук. Сквер закрыт. Там щели, траншеи. Был стратостат, сейчас его не вижу. Город подтянулся. Люди ходят быстро. Как-то вышла утром в 9-м часу. Девушки бегут на работу в хорошеньких платьицах, модных туфельках, чулочках, с модными прическами, многие с медальонами. Мне это нравится. В этом есть что-то героическое, во всяком случае, наплевательское по отношению к ежеминутной смертельной опасности».
    2 июля 1943 г.

    «Что будет после войны? После 1918 года, чтобы ввести в русло человеческие жизни, понадобились диктатуры, которые не оправдали возложенного на них доверия.
    У нас страна была залита слезами и кровью не в меньшем количестве, чем во время войны. Францию загубил ceinture rouge [Красный пояс (фр.), коммунистически настроенные рабочие районы].
    Что будет дальше?»

    5 июля 1943 г.

    «Пошла в Никольский собор, Бога благодарила за то, что все мои близкие пока целы, и за себя, что дает силы стоять на ногах. Хорошо в церкви. Люди подлинно молятся. Каждому есть за что и за кого молиться. Все в смертельной опасности.
    При неожиданных и близких разрывах я вздрагивала, я единственная. Все кругом стояли совсем спокойно, как будто не слыша».

    2 августа 1943 г.

    «На днях мне минет 64 года, как Сталину».
    17 декабря 1943 г.

    «Николин день. Пыталась пойти в церковь, но народу было столько, что, хотя я уже вошла, меня вынесла обратно встречная волна.
    Целый день грохочет гром, не резвясь и не играя, по-настоящему, по-страшному, по-разному. То вдруг загрохочет длительно, говорят, это наши минометы».

    19 декабря 1943 г.



    «11 лет со смерти Аленушки. Сколько уж лет, и каких лет. Служила панихиду. Пришла в церковь к концу обедни. Было несколько причастников. “Ни бо врагом Твоим тайну повеем, ни же лобзания Ти дам яко Иуда…”
    Народу было мало. Вдруг какое-то смятение (в церкви полутемно), и к скамейке, где я сидела, принесли и положили на нее девочку-подростка, сделалось ей дурно. Она лежала вытянувшись, беленькая-беленькая, глаза полуоткрыты, руки тяжело повисли внизу, похолодели. Мне так страшно за нее сделалось, так она мне напомнила Алену. Я не могу вспоминать этот день и последнюю минуту. Я стала растирать похолодевшие руки, девочка постепенно стала приходить в себя. Мать, еще молодая женщина, целовала ее, а слезы градом лились. “Она никогда не была в церкви, я только недавно привезла ее с Большой земли. Причастились сейчас, а пришли, ничего не поевши перед причастием, вот с этого, верно, и ослабела”. […]
    Через минут 15 шла домой по Кирочной вдоль теневой стороны, от самого угла Литейного проспекта тротуар был засыпан мелким битым стеклом. Снаряд попал опять в угол дома 8, убил двух женщин, размозжив им головы. Михеич и дворники убирали, разгребали, кто-то уже постукивал молотком, чиня окна. Этот стук напоминает постукивание дятла.
    В воротах стояла лужа густой ярко-красной крови и лежали около мозги. Человеческий мозг?
    Как это пережить?»

    28 декабря 1943 г.

    1944 ГОД


    «Вчера была у всенощной. Рождество Твое, Христе Боже наш! Народу много. Перед пением “Слава в вышних Богу” вышел регент Александр Федорович Шишкин и сказал, что разделение церквей в дальнейшем невозможно, перед лицом врага необходимо единение, что храм Спаса Преображения был обособлен и что соборная двадцатка обратилась к митрополиту Алексию с просьбой присоединить собор к общей Православной Церкви (он был обновленческим) и их просьба была встречена благожелательно.
    Запели “Слава в вышних Богу”, а потом “Рождество Твое, Христе Боже наш”, и весь народ запел. Общее пение на меня очень сильно действует, и не на меня одну: многие вокруг меня потихоньку вытирали себе глаза, даже мужчины. Вышла из церкви – вьюга, снег, деревья шумят в полутьме».

    7 января 1944 г.

    «Со вчерашнего дня идет канонада, вчера она усилилась к вечеру, слышна была всю ночь, а с утра грохотало так, что окна звенели. Стреляют наши, и все думают, что наступление наше началось. Канонада непрерывная, отдельных залпов не слышно, а сплошной гул и грохот. Изредка особенно сильное или более близкое орудие как тараном в стену. Как ахнет, так и кажется, что все стекла разлетятся. И хочется молиться, и я молюсь за всех гибнущих сейчас тут, где-то совсем рядом, за нас, за Россию.
    Хотелось бы, чтобы во всех церквах шли весь день молебны о воинах: “Спаси, Господи, люди Твоя”. И странно мне, что на улицах те же будни, люди идут в кино… […] Мне это странно как-то. Ежеминутно, ежесекундно падают люди, сотни, тысячи…[…]
    Сошла с трамвая у Академии наук, и дух замер от красоты Адмиралтейской набережной. Деревья в легком прозрачном инее. От этого легкие павильоны Адмиралтейства еще кажутся легче, уродливые дома между ними скрыты инеем деревьев. На втором плане темный Исаакий. Весь город в морозном тумане, небо серо-розоватое. На Ростральных колоннах все бронзовые части в инее.
    Не описать всей этой красоты. […]
    А тут вздумали восстанавливать названия улиц, заметив через 26 лет, что прежние наименования “тесно связаны с историей и характерными особенностями города”. А? Il faut avoir du toupet [Надо иметь наглость (фр.)].
    Я обозлилась до слез.
    Где же они были все время?
    А Нижний Новгород обозвать Горьким – это что?»

    15 января 1944 г.



    «Беляков рассказывает, что в Москву приехали из Америки русские священники. Ходят в рясах с большими нагрудными крестами и с посохами. Относятся к ним москвичи с большим уважением (получают они первую категорию). Когда-то давно кто-то мне говорил, что Церковь у нас должна зачахнуть; лучших священников расстреляли, выслали, новых нету и не может быть, и я на это ответила: “В Париже есть духовная академия, куда люди идут только по призванию. Вот они-то приедут и восстановят нашу церковь”. И вот уже сбывается. […]
    Сейчас по радио: мы перерезали дорогу Новосокольники – Дно.
    Эх, Гитлер, Гитлер, вздумал валить дерево не по плечу, оно, брат, тебя и раздавит. Вот вам и русски свинь, и славянский навоз и пр. Самые храбрые, до отчаянности храбрые народы в Европе русские и сербы. Тех тоже на колени не поставишь.
    Победу, войну у нас сумели организовать, надо отдать справедливость. Но кто? Сталин или Рузвельт? Это организовать. А победить мог только русский народ. Какой народ! Жуков. Я, мы переживаем не по книжкам, а воочию, сами являемся свидетелями величайшей в мiре войны, величайшего напряжения своего народа.
    Господи, помоги ему».

    16 января 1944 г.



    «Сегодня взяли Новгород. Слушала радио, и слезы потекли из глаз. Вчера Красное Село, Ропшу, сегодня Новгород. […] Но у многих сжимается сердце, и у меня в том числе. Что будет дальше? […]
    Мне думается, что народ, способный на такой внемасштабный подъем, одерживающий такие победы, сумевший за два года так научиться воевать, должен исторически получить вознаграждение, должен сам выбрать формы своей жизни; он завоевал себе право на полную свободу, на уничтожение крепостного права, колхозов и пр.
    А евреи за трусость, за бегство с фронта должны быть наказаны. И будут, вероятно. В армии, по слухам, сильнейший антисемитизм. […]
    После известия о взятии Новгорода у меня сделалось пасхальное настроение, какой-то душевный подъем. И решила вынуть наконец спрятанные от бомбежки образа и повесить. […]
    Мы перебили немцам хребет, что до известной степени предсказывал Блок в “Скифах”, пожалуй, даже и шейные позвонки, и на этого инвалида набросятся англо-саксы, – освободители Европы! Нет, шалишь,
    Мы – нашей кровью искупили
    Европы вольность, честь и мир
    ».

    20 января 1944 г.

    «Сегодня взяли Царское и Павловск. Боже мой, что там осталось? Уцелели ли могилы, Казанское кладбище? Что меня там ждет? С каким ужасным страхом я туда поеду. Вряд ли скоро будут туда пускать, верно, все заминировано. Я слушала радио и плакала. Что там? Аленушка моя родная, может быть, и могилы твоей нет.
    Надо радоваться, а на душе какие-то отливы и приливы. Нахлынет такой восторг перед нашим народом, перед грандиозным наступлением от Петербурга до Крыма. А потом сердце сжимается: неужели опять аресты, опять ссылки и расстрелы, колхозы и власть евреев? […] Неужели на них не будет управы?»

    24 января 1944 г.

    «Ленинград салютует войскам двадцатью четырьмя выстрелами из 300 орудий. Соседи побежали на улицу слушать. Мои же нервы настолько ранены, что мне сейчас и у себя в комнате слушать эти залпы тяжело. Это слишком похоже на то, чего мы наслушались на всю жизнь. Вот, кажется, и конец. Слава Богу».
    27 января 1944 г.



    «В воскресенье 30-го я поехала к Тамаре Александровне [Колпаковой, микробиологу] […] Поздравила ее с освобождением города. “Я не радуюсь, – сказала Т.А. – Народ побеждает, но на нем столько сидит паразитов, что ему не освободиться”. […] Уж очень пессимистично настроена Тамара Александровна. “Я не говорю, много было сделано, многое достигнуто, война организована, но сейчас народ перерос все это, старое должно уступить свое место новому”».
    1 февраля 1944 г.

    «Вдруг, неизвестно почему, почувствовала, что мне душно, душно в России.
    Народ-гигант посажен в клетку для попугая; в колечках сидят попугаи и кричат: “Да здравствует, Heil Sталин”, а народ корчится в этой клетке; вроде той, которую придумал La Balue при Людовике XI, где ни встать, ни сесть, ни лечь.
    Я устала от мелкопровинциальной светской жизни, без известий с Запада; жизни без горизонта, полуголодной, полухолодной, полукаторжной и абсолютно рабской. И знать, что умру нищей, ничем не в состоянии помочь сыну, и он будет нищим, и Сонечка, это ужасно, этот режим не может существовать. Русский народ его перерос. Русский народ завоевал себе свободу. Душно, душно».

    10 февраля 1944 г.

    «Корнилов передал рассказ партизана: снаряд обходится им [в] 1 р. 40 к. Немец не стоит такой цены. Пленных партизаны брать не могут, им некогда с ними возиться, нечем их кормить, и они их уничтожают. Но так как расстреливать дорого, они их прирезывают ножом».
    17 февраля 1944 г.



    «Сейчас начинается самое страшное и ответственное. По слухам, население само уходит от Красной армии, от советской власти, от коммунизма. Это рассказывают потихоньку все корреспонденты, Руднев (еврей) говорил Анне Ивановне. Племянница Анны Петровны была с армией под Дорогобужем, народ приглядывается, насторожен. С немцами хорошо жили. А мы будем вводить насильственную нищету, будем вешать всех, кто за два года с немцами говорил.
    Вот тут должен быть какой-то поворот. Жизнь не может так дальше идти. Двадцать шесть лет нищеты и всяческой лжи. По тем же слухам, расстрелянные в Катынском лесу поляки – это дело рук НКВД, служи хоть десять панихид. И нам можно вкрутить очки, да и без вкручивания мы всему обязаны верить. А заграницу не проведешь панихидой».

    19 февраля 1944 г.

    «Опубликованы лозунги, теперь “призывы” в честь дня Красной армии. Они занимают две трети листа, и ни разу не упомянута Россия. Например: “Да здравствует Советский народ, народ-герой, народ-воин”.
    Что за сапоги всмятку в головах у тех, кто это пишет. Вероятно, не русские они. Советы – понятие политическое, а где нация, где страна? Одно время стали было писать Русь, Россия, а теперь, видно, испугались каких-нибудь симптомов, и Россия опять стала Совдепией. Больно, больно за такой народ. Будущее покажет, русский герой или раб.
    И храбрость от рабства. Не хочу верить».

    21 февраля 1944 г.



    «Во время Тегеранской конференции Сталин, Черчилль и Рузвельт поехали прокатиться. По дороге встретилась им корова. Шофер хотел объехать, принимал все меры, но безуспешно. Рузвельт вышел из машины, пробовал прогнать корову, не смог. Не удалось это и Черчиллю. Тогда вышел Сталин, подошел к корове, пошептал ей что-то на ухо, и корова, задрав хвост, галопом убежала с дороги. “Как это вам удалось ее прогнать?” – спрашивают Рузвельт и Черчилль. “А очень просто. Я ей сказал на ухо: Не уйдешь, так велю загнать тебя в колхоз”».
    13 марта 1944 г.

    «Все говорят, что все население Эстонии поднялось против нас. Глинка говорил, что в прошлом году ему довелось много бывать в госпиталях, читать солдатам и слышать их мечты, их веру в уничтожение колхозов, в новую жизнь. Он в это не верит и настроен очень пессимистично, как и большинство. А я вот верю».
    28 марта 1944 г.

    «При первом же свидании Бондарчук меня предупредил, чтобы я бросила всякую переписку с английскими родственниками. Теперь à la page [в моде (фр.)]: немецкая разведка нам уже не страшна, а выискивают и вылавливают английскую и американскую! В pendant [пару (фр.)] к этому один партиец говорил Елене Ивановне: нам предстоят более близкие сношения с союзниками. Но надо помнить, что они нам чужие.
    И вот слежка за всеми, кто что читает, кто о чем говорит и т.д.
    Час от часу не легче».

    22 сентября 1944 г.



    «Никита привез из Москвы слух, что в Иране нашим офицерам запрещено категорически разговаривать с англичанами под угрозой ареста! Ну и страна! Если они боятся пропаганды, то такой запрет хуже всякой агитации. Не расстреляем ли мы или вышлем в Сибирь все те войска, которые теперь находятся за границей? […]
    …Чем победоноснее мы движемся на запад, тем грустнее мне становится, неужели мы понесем туда нашу нищету и террор, сердце сжимается, и ничего светлого я от окончания войны больше не жду. И страшно за страну, которая столько пролила крови».

    4 октября 1944 г.

    «Хмель в смысле радостного восприятия мiра, природы, искусства. Этот хмель мне дал и дает силы переносить мою невеселую жизнь. И мечтать о чуде. Soeur Anne, Soeur Anne, ne vois-tu rien venir. Не хочу верить в ответ Геттингера: “C’est notre histoire à tous sur cette triste terre. C’est ce que nous disons tous sans cesse à l’avenir” [“Это наша история, всех, кто живет на этой печальной земле. Это то, что мы непрестанно говорим будущему” (фр.)] – и подумать, что это автор XVIII века. Не хочу ему верить, бывают же чудеса. И страна наша многострадальная завоюет свое счастье, выйдет из нищеты, из страха.
    Мне нравится, как Рузвельт постоянно возвращается к борьбе со Страхом. Теперь они помогают Италии, чтобы у населения не было страха перед зимними холодами.
    А мы-то! Страх, Страх и Страх. Кто б нам помог, кто б услыхал? Только Господь Бог. Он видит кровь и ту кровь, которая лилась рекой эти 26 лет».

    6 октября 1944 г.



    «Разрыв снаряда, звуки обстрела. Это салют, я знаю, и мучительное, тошнотное чувство сжимает сердце. Вот сейчас ничего не могу с собой поделать – совершенно то же ощущение, которое было при сильных обстрелах, никакие доводы разума и очевидности не помогают. И это уже, очевидно, до конца дней. Это был и тогда не страх смерти, а что-то совсем другое, сознание безпомощности, возмущение и, может быть, подсознательный физический, вернее животный, страх. Животное, живая Божья тварь подсознательно протестовала. Как же она протестует против двадцатисемилетнего рабства, террора, запрета мысли, лжи и фальши, произвола. И неужели тоже до конца дней? Мозг, все, что есть в моем существе живого, протестует. Неужели этому талантливому, лихому, храброму народу нужен такой метод управления? Очевидно. Но 27 лет этой очевидности меня не убеждают».
    7 ноября 1944 г.

    «Племянница Анны Петровны жила во время эвакуации в Котласе, городе ссыльных. Ей пишут, что теперь туда привозят сосланных из Эстонии и Буковины! Освободители! Какой ужас. Нашим военным строжайший запрет общаться с иностранцами, даже союзниками. Что мы: народ-раб от природы или юный народ, накопляющий силы?»
    28 ноября 1944 г.

    «Что заставляет этих возвратившихся в деревню с войны демобилизованных коммунистов идти венчаться в церковь, как Смолин в Глухове? Другой по собственному почину повел в церковь жену, с которой был зарегистрирован лет 6 тому назад, ребенку уже 5 лет.
    Крестьянство могло принять ужасы немецкого нашествия и колхозов как Божью кару за поругание веры и церквей. Я жду спасения России от крестьянства. В огромной армии, завоевывающей Европу, есть какая-нибудь назревшая мысль».

    5 декабря 1944 г.



    «Мне чуется, что сейчас по всей Европе, тоже подводно, начинается наша борьба с поистине демократическими странами. Бельгия, Италия, сейчас усмирение Греции англичанами. Причем в наших газетах, конечно, все передается со своей колокольни, и поэтому результаты неожиданны. Например, выступления в палате общин по поводу Греции: передаются только отрывки речей левых, а затем, после речи Черчилля, вотум доверия правительству 290 голосами против 30! А вот что говорили другие, – этого нам знать нельзя. Сами мы заливаем кровью все инако моргнувшее, не только мыслящее, и стоим за демократию! Ох, до чего надоела эта ложь! Нет сил».
    9 декабря 1944 г.

    «Прибирая комнату, я подняла газету, и вдруг мне стало даже больно от острого сознания: одна эта газета на всю огромную страну, один образ мышления, одно политическое понятие, даже на литературу, музыку, историю – на все, на все один взгляд. Я зажмурилась и совершенно ясно увидала себя в каменном мешке, я даже видела цвет этих стен вокруг меня; и выхода нет.
    Зашла ко мне М.В. Юдина. Я рассказала ей об этом. “Нельзя об этом говорить, – сказала она, – и думать нельзя. Потому что если думать, то жить нельзя, надо умирать. Месяцами я не читаю газет. Надо создать себе аристократическое одиночество, только так можно существовать”. […]
    Какой же может быть подъем, расцвет при таких условиях?»

    26 декабря 1944 г.

    Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 1. М. 2017.


    Продолжение следует.

    Источник

    Категория: История | Добавил: Elena17 (22.11.2019)
    Просмотров: 712 | Теги: преступления большевизма, вторая мировая война, мемуары, россия без большевизма
    Всего комментариев: 0
    avatar

    Вход на сайт

    Главная | Мой профиль | Выход | RSS |
    Вы вошли как Гость | Группа "Гости"
    | Регистрация | Вход

    Подписаться на нашу группу ВК

    Помощь сайту

    Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733

    Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689

    Яндекс-деньги: 41001639043436

    Наш опрос

    Оцените мой сайт
    Всего ответов: 2031

    БИБЛИОТЕКА

    СОВРЕМЕННИКИ

    ГАЛЕРЕЯ

    Rambler's Top100 Top.Mail.Ru