ПРИОБРЕСТИ ЭЛЕКТРОННУЮ КНИГУ

Вот, мы с тобой остались живы,

Но в выжженной земле лежит

Наш захлебнувшийся в крови

Забытый полк…

(песен.)

Хроника

01-20.09.99. Парламент ЧРИ утверждает указ президента Масхадова о введении военного положения в Чечне и принимает постановление о состоянии войны с Россией.

21 октября – 7 января 1999-го года. Освобождены Аргун, Гудермес, Шали, блокирован Грозный, федеральные силы продвигаются в предгорные и горные районы.

29.12.99. Боевики взрывают две ёмкости с хлором в Грозном.

31.12.99. В.В. Путин прибывает в Гудермес – вотчину Ахмада Кадырова и братьев Ямадаевых, чтобы встретить в войсках Новый год, и вручает награды отличившимся в боях российским военным

07.01.00. Москва заключает трёхдневное перемирие с боевиками.

09.01.00. Боевые действия возобновляются. Боевики вновь занимают Шали, Аргун и Гудермес. НТВ демонстрирует запись казни российских солдат в Аргуне.

«Через несколько лет нам придётся снова вернуться сюда и пройти весь этот путь во второй раз…» - сказал один офицер три года назад, когда преданная и оплёванная армия уходила из Чечни. Пророчество сбылось в точности!

И снова капитан Валерий Кумаршин проезжал по знакомой местности, русской кровью политой, местности, где четыре года назад узнал доподлинно, что такое война, по дороге, которую тогда преградили колонне чеченские женщины, и командование разводило руками – не стрелять же по ним! – по проклятому навсегда маршруту: на Грозный!

С каждой минутой как наяву оживали в памяти картины недавнего прошлого: лица погибших товарищей, бои, танки… Вспомнилось, как писали с чёрным юмором на танках этих: «Нас в бой толкает Менатеп». Ведь знали ещё тогда, когда никто о войне и не говорил, крысы-кукловоды из высоких башен, что именно этот банк будет Чечню из руин восстанавливать, и уже посчитывали выручку, и делили. Загодя! Делили деньги, на крови сделанные…

Во что-то выльется эта вторая война?.. Кто скажет? Одно уж добро: не будут на этот раз Грозный танками брать. Этот танковый штурм Валерий на всю жизнь запомнил. Сказал незадолго до него министр обороны Грачёв, что он бы никогда не допустил такого, что брать город танками – глупость, а когда всё-таки стали брать, так тотчас и развернул на 180 градусов: иначе нельзя было!

Вошёл Валерий в город с ротой необстрелянных мальчишек, со всей России-матушки в этот ад свезённых, и поразился, как через несколько дней парнишки эти 18-летние уже воевали так, будто всю жизнь только тем и занимались. Это уж не солобоны зелёные были, а мужики, воины: налету схватывали всё, быстро обучались (а иначе-то в боевых условиях как? – замешкаешься чуть и пиши «пропало»!) – даже и противники отмечали это, и эксперты потом с удивлением констатировали: воевали парни наши лучше абреков. И только прогрессивная общественность видеть и знать того не желала, лила крокодильи слёзы и изгалялась садистски над чувствами родных: мол, трупами ваших сыновей усеян теперь город Грозный, и собаки обгладывают их! Да за это одно к стенке их уж надо ставить было, как предателей. Да не ставили, да полную волю давали им, да поддерживали их…

А солдаты сражались. И погибали. Под конец из роты капитана Кумаршина уцелело лишь пятеро. И как сейчас видится: вечер был, снег с кровью и грязью смешанный, танк подбитый, стены разрушенные, убитые, раненые, а посреди всего этого – костёр, вокруг которого сидят они вшестером, тушёнку жуют, наконец, с водой и медикаментами привезённую. Санитары появляются, раненых уносят… Смотрел Кумаршин на своих бойцов (и уж не командир он им, а просто товарищ) и чувствовал себя словно виновным. За то уже, что почти вся рота его погибла, а он, капитан, живой и невредимый остался. За то, что повёл мальчишек этих в бой, на погибель. За всё и за всех разом вину чувствуя и понимая, что теперь эта вина до конца дней с ним останется. Подошли командиры, благодарность объявили. Да только не раздалось в ответ: «Служим России!» Молчали солдаты, смотрели сурово, жевали.

- Теперь отдохнёте! – пообещали им.

Тогда сержант Пашка Охлопков, владимирец, с висками поседевшими, лицо, за дни эти осунувшееся, копотью испачканное, поднял, посмотрел на начальство и сказал твёрдо:

- Не нужен нам отдых. Мы теперь за наших рассчитаться должны!

И остальные согласились, а начальство переглянулось недоумённо и руками развело…

Где-то теперь Пашка? Жив ли? Из всей роты был он самым старшим. Двадцать лет ему было, и служил он уже второй год. Позже, после Грозного уже, получил Пашка ранение. Лёгкое, правда, но отправили его домой, и с той поры капитан ничего не знал о нём.

А Кумаршин прошёл ту войну до конца. Сколько раз прижимали уже абреков, ещё чуть-чуть – и добили бы, а в последний момент приказ из Москвы – перемирие! Абреки за то время поправлялись, и начиналось всё заново. Однажды, получив такой приказ, полковник Таманов рацию выключил и радисту сказал: «Будем считать, что приказа мы не получали!» Банду блокированную тогда успели уничтожить, да полковник поплатился за то увольнением от службы за неисполнение приказа. А другие – исполняли. И каждый такой приказ скольким бойцам стоил жизни!

Лишь бы не повторилось такое в эту войну…

Хотя уже по пути к Грозному многое настораживало Валерия. Покуда двигались войска по районам пророссийским, зачистки проводились со всей жёсткостью: изымались у населения даже ружья охотничьи. А ещё был и вовсе из ряда вон выходящий случай. В одном из населённых пунктов дали старейшины добро на проход федеральных сил, а тут вдруг явился приказ о нанесении ударов по тому селу. Выбегали из домов женщины с детьми, кричали, что нет в селе мужчин, чтобы прекратили огонь, размахивали руками, а удары наносились. Боевиков в селе, в самом деле, не оказалось.

Вспомнился Валерию 1995-й год. Тогда мирным районам тоже доставалось с лихвой, а, вот, на лагеря и базы боевиков хоть бы одну бомбу сбросили! Берегли – их. Зато у чеченцев, против Дудаева воевавших, оружие изымали подчистую.

Чем дальше углублялись в Чечню, тем мягче становились зачистки. Оружие, на которое имелось разрешение, оставляли владельцам (ох, и постреляет оно ещё в спины нам!), а у иных и вовсе прописку лишь проверяли и только…

К Грозному шли быстро, в темпе хорошем, но уже в начале штурма его, как гром среди ясного неба, пришло известие: перемирие! И похолодело всё внутри у Кумаршина. Сколько перемирий таких в ту войну было! Только прижмёшь гадину – и приказ: стоять! И закончилось одно из таких перемирий Буденовском. Неужели повторяется всё?.. Нельзя, нельзя сбавлять темп! Нельзя давать врагу продыху! Это ещё генерал Барятинский, с Шамилём воевавший, понял!

Но остановились. Рождество, Рамадан – трогательный повод. А кто-то кровью своей платить за этот повод будет опять.

Замер капитан в ожидании: чем-то кончится? И, вот, 9-го числа пошли опять абреки. Да не группами рассеянными, а колонными целыми! Записали англичане, как весело и открыто длинными двумя колоннами вошли боевики в Аргун… И мальчишек наших убили там. Да ещё записали это, а наши и показали. На всю страну…

И снова пришлось занимать пункты уже прежде занятые и зачищенные. И, как в угаре, мчался Валерий в самые напряжённые районы: не упустить ничего! Самому побывать! Своими глазами увидеть, на чужие не полагаясь, зафиксировать!

Будто бы и не было нас в сёлах этих… Будто бы не только днями зачистили их… Какой-то нескончаемый процесс. Откуда-то оружие появлялось в количествах изумляющих (видать, здесь «по мягкому варианту» зачищали: «предъявите прописку, гражданин! – вот, и расхлёбываем – не расхлебать!)  

За освобождение Аргуна (два месяца назад освобождённого!) заплатили четырнадцатью солдатскими жизнями…

С каждым днём всё мрачнее становился Кумаршин, всё больше сомнений и подозрений жгло душу калёным железом… А Грозный стоял крепостью нерушимой под огнём российской авиации. А ведь там – и наши же остались! Между двух огней…

В Грозный и на этот раз вошёл Валерий одним из первых. И сразу бросились в глаза огромные надписи на искорёженных бомбёжками домах: «Здесь живут люди!» - вопль тысяч отчаявшихся, замерзавших в тёмных подвалах родных домов. И среди них – и теперь ещё – сколько русских было. Грозный – столица Чечни – русский город, русская крепость…

Выбирались из-под земли люди с землистыми лицами, истощённые, с глазами блуждающими, кормили их при походных кухнях, раненых и больных в полевые госпитали вели, везли… Куда теперь этих людей, в одночасье беженцами ставших?

На руинах одного из домов рылась старуха в изорванном пальто и обмотках на ногах. Дрожащими руками достала чашку, чудом уцелевшую, засмеялась радостно: «Нашла, нашла! Моя, моя!» Сколько же искалеченных судеб оставит эта проклятая война! Кем была эта обезумевшая русская старуха прежде? Что довелось пережить за эти годы в сердце Чечни? Были ли родные у неё, и что с ними стало?

Где-то слышались ещё пулемётные и автоматные очереди. Как притупляет война чувство смерти… Вот, застрекотало вновь, рядом совсем: может, погиб кто-то. И не вздрагиваешь от того. А, впрочем, разве не притупилось это чувство в обществе, смертью и насилием последние годы питаемом, в детях, жестокостью вскормленных? Привыкли к смерти и ужасу. К чужим. До тех пор привыкли, пока этот ужас не постучит к нам. К каждому. В каждую дверь, казалось, такую прочную, на много замков запертую, от всего, что где-то там отгораживающую. Когда постучит, то вдруг выясняется, что ужас этот близок и страшен. Только отчего ж все ждут этого стука? Отчего не желают проснуться прежде?!

Мирные российские города! Для вас эта война чужая. Кроме тех, чьи близкие оказались в её котловане. Чужой была для вас и война минувшая, с вашего молчания или одобрения даже, преданная…

…Чуть более трёх лет назад, когда война была, вопреки всему, почти выиграна, большая часть войск была внезапно выведена из Грозного в Ханкалу и аэропорт «Северный». На весь город остались лишь комендатуры, насчитывающие до 30 человек и блокпосты ещё меньшей численности. И тогда в город почти беспрепятственно вошли боевики.

Однако, войдя, встретили они ожесточённое сопротивление со стороны этих комендатур и блокпостов, изолированных друг от друга и от основных войск, лишённых медицинской помощи, продовольствия и воды.

Целую неделю сражались они в нечеловеческих условиях. Теперь, снова находясь в Грозном, Валерий до секунды вспоминал те дни. Вспомнился лейтенант Заварзин, молодой совсем, едва из учебки. Был он тяжело ранен в грудь ещё в первые дни этого невообразимого боя. «Воды, воды…» - слышался его слабый голос. Но воды не было, как не было и бинтов, а потому рану кое-как перевязали каким-то тряпками. Лейтенант бредил, и Валерий понимал, что спасти его уже не удастся. Если бы оказать помощь сразу, так, глядишь, выжил бы, а теперь… Когда ещё придёт эта помощь, будь она проклята! Если, вообще, придёт…

- Товарищ капитан, нас предали?.. – сорвался единственный вопрос с немеющих губ Заварзина, едва на мгновение отступил бред. – Вы, если выберетесь, матери скажите… - и оборвался голос лейтенанта.

- Всё скажу, Витька… Всё… - отозвался капитан. – Прорвёмся!

Но Заварзин уже не слышал его. Он снова бредил. Через несколько часов его не стало…

6-го августа боевики бросили все силы на железнодорожный вокзал и комплекс правительственных зданий в центре. Капитан Кумаршин и его оставшиеся в живых бойцы обороняли вокзал, куда незадолго до этого прибыло (словно нарочно!) несколько вагонов с оружием и боеприпасами. Силы были настолько неравными, что думать всерьёз об удержании вокзала не приходилось. Валерий думал лишь о том, как вывести из окружения хотя бы часть своих бойцов, прорваться на соединения со своими. Подмога от основных сил так и не шла. И в этом грозненском котле с блокированными русскими солдатами и офицерами бок о бок сражались лишь чеченские милиционеры и бойцы ОМОНа, помощь которых в тот момент оказалась просто бесценной. В том бою судьба свела Валерия с майором чеченской милиции Русланом Хамзаевым, сумевшему вывести из того капкана немало оказавшихся в нём бойцов. В Хамзаеве Кумаршин сразу определил «своего», почувствовал некое своё с ним родство. Два решительных командира, два воина, служащих своей стране, верных своей присяге, уважаемых своими бойцами, они сразу прониклись безусловным доверием друг к другу, а это ой как важно на войне!    

Самые кровопролитные бои развернулись у Дома правительства, при штурме которого боевиками был применён РПО «Шмель». Лишь тогда до измождённых бойцов дошла информация, что брошены, наконец, им на помощь колонны бронетехники из «Северного». А если бы их ещё несколько дней назад бросить?..

Удалось запеленговать переговоры боевиков: «У нас много раненых. Хватит, пора уходить». Жарко, значит, пришлось абрекам! Да и нам не холоднее…

Увидеть развязку того боя Валерию было не суждено. Что произошло тогда, он припоминал смутно. Грохотнул где-то взрыв, и разом всё потемнело в глазах капитана, лишь адскую боль в ногах почувствовал он. Тотчас тогда оказался с ним рядом Руслан:

- Держись, капитан! Подмога уже близко! Вытащим тебя!

И Валерий держался. Обрывки сознания сохранили ещё, как нёс его Руслан на себе, затем положил где-то:

- Свидимся ещё, капитан!

Последним, что видел Кумаршин там, было лицо майора Хамзаева с рассечённой осколком щекой, из которой алой струёй лилась кровь.

Очнулся Валерий уже в госпитале. Очнулся без обеих ног. Но ещё страшнее было другое. За то время, пока лежал капитан без сознания, город Грозный, по сути, взятый вновь в те августовские дни, был сдан опять, а с ним украдена и вся победа, и 31-го августа генералом Лебедем в Хасавьюрте, название которого надолго станет теперь синонимом измены, подписана капитуляция, названная мирным соглашением. Победители подняли руки перед побеждёнными…

Солдаты писали на выводимых из Чечни танках: «Страна может быть не права, но не наша Родина», «Нас предали, но нас не победили» - а кто-то наверху уже делил дивиденды с предательства…

Справка

В ходе августовских боёв за Грозный, по данным Военной Прокуратуры, были убиты около 420, ранено 1300 и пропало без вести 120 российских военнослужащих.

Цитата

«Соглашение России и Масхадова – это предательство той части населения Чечни, которая боролась за Чечню в составе России…» М. Буавади, командир оперативного взвода чеченского ОМОНа.

Боль от предательства была для Валерия в разы нестерпимее боли физической. С малых лет Кумаршин воспитывался в любви к своей Родине, в стойком понятии чести и долга, фундаментом заложенные в его душе ещё дедом, генерал-майором советской армии, профессором, прошедшим всю Войну. Дед был для Валерия примером, живым символом того, как следует жить, а потому сомнений при выборе профессии у него не было: конечно, быть военным, служить, защищать Родину. И в Чечню отправился он воевать за Родину. Да и за что же ещё? Не за те ведь почти унизительные четыреста тысяч, что составляли офицерское жалование! Не было для Кумаршина слова более святого, нежели Родина. Вслед за Вадимом Рощиным он мог бы сказать о себе: «Родина – это был я сам, большой и гордый человек…»

Но некогда большая Родина рассыпалась, а гордость её растоптали. Родина превратилась в преданную и поруганную калеку, как и сам Валерий. И не раны убивали его, а невыносимое чувство стыда за Родину, боли от её позора. Временами казалось, что куда лучше было бы умереть, нежели видеть всё это, что жизнь – самое жестокое наказание.

Но, как не могла Россия даже и теперь назваться и быть страной маленькой, так не мог стать маленьким человеком и капитан Кумаршин. Внутренний стержень, заложенный некогда, врождённая привычка бороться до последнего заставляли жить.

Впрочем, может быть, всё могло сложиться и иначе, если бы с первых дней, сначала в Ростовском госпитале, а затем и в госпитале Бурденко в Москве, не было с ним рядом верящей в него и любящей души, ни на секунду не покидавшей его и не позволявшей сдаться, пасть духом, смириться…

На Ниночку Валерий никогда не обращал особого внимания. Да и какое могло быть внимание к младшей сестрёнке школьного товарища? Даже когда она повзрослела, то осталась для него маленькой девочкой. Между тем, сама Ниночка на приятеля друга заглядывалась ещё со школы, хотя он того и не замечал…

Лёжа в госпитале, Валерий ждал не её. Но та – не приходила. Той была его невеста. Настя. С нею они встречались уже два года. Красивая, весёлая аспирантка буквально покорила молодого капитана. Отец Насти был профессором, и дочь с ранних лет росла в научной среде, знала три иностранных языка… Иногда рядом с нею Кумаршин чувствовал даже неловкость какую-то оттого, что не знал многого из того, о чём она говорила так свободно, со знанием дела…

В Ростовском госпитале Валерий ждал Настю и боялся её прихода. Придёт, увидит его искалеченным – каково-то будет ей? А если останется – из жалости лишь? Жалости (её жалости!) капитан бы не вынес. Но Настя не приезжала. Разлюбила? Забыла? Испугалась? Предала?.. Точили эти мысли душу Валерия. Вот, значит, цена её любви… «Ковыляй потихонечку, а меня ты забудь, зарастут твои ноженьки – проживёшь как-нибудь!» И должен прожить! Только – как?.. Ничего не было дороже Кумаршину Родины и Насти… Родину – разорили. Любимая женщина – предала. И что осталось?..

…Первой, кого увидел Валерий, придя в себе, была сидевшая у его постели Ниночка. Оказывается, едва узнав о случившемся с ним, она, бросив все дела, примчалась в Ростов. Ниночка как раз оканчивала мед-техникум, а потому ей разрешено было круглосуточно находиться при раненом.  

Она почти не изменилась с тех школьных времён. Та же девочка-подросток, похожая на мальчишку. Маленькая, хрупкая, но при кажущейся хрупкости очень крепкая, спортивная (в школе бегала едва ли не быстрее всех), с лицом простым и стрижкой короткой – не дать, не взять парнишка! Только и изменилось за эти годы: очки маленькие появились на остром носе её. И смотрели из-под них чудные глаза – небольшие, неяркие, но до того тёплые, до того ясные!

Эта кроха, так вдруг в жизни Валерия появившаяся, на первых порах и дала ему тот необходимый заряд веры в себя, своей верой с щедростью поделилась. Часами просиживала Ниночка возле него, рассказывала что-то, читала вслух книги (никогда – газеты – от них вред один).

А ещё приходили старые товарищи, сослуживцы. Один из них, с которым в последнем бою были, рассказал, что вытащил капитана тогда майор Хамзаев. Чудом каким-то до своих дотянул. Сам Руслан жив-здоров. Кажется, теперь не то в Дагестане, не то Ингушетии. И хотелось Валерию поехать и отыскать майора того, руку пожать да поблагодарить его, да без ног – далеко ль уедешь?..

На протезах отечественных ходить – одно мучение. Что ж за страна такая?! Элементарной вещи сделать не могут по-человечески! А иностранные стоят столько, что и не мечтай! Сумму компенсации-то за потерянное здоровье и назвать стыдно: копейки жалкие… Так, вот, и государство родное, как героиня песни, как Настёна, сказало своему защитнику: «Ковыляй потихонечку, а меня ты забудь, зарастут твои ноженьки, проживёшь как-нибудь!» И надо прожить! Только – как? Нашло на Кумаршина отчаяние. А Ниночка сказала тогда с твёрдостью (откуда в ней её столько было?):

- Ничего, Валера. Мересьев ходил, и ты пойдёшь. Ещё плясать будешь.

Ах, если бы во времена Мересьева жить! На той Войне здоровье и жизнь положить, но не на этой же позорной! Тогда «священная война» была, а теперь – что? Ради чего? Солдаты его гибли – ради чего? Сам он калекой остался – за что? Всё это – для чего было? Нет ответа на проклятые эти вопросы.

А Ниночка вопросами задаваться не любила, считая, что вопросы вредят только, отвлекают от дел насущных и в расстройство приводят. Она взялась за дело со свойственной ей энергией: написала письмо в газету с просьбой помочь собрать деньги на протезы для русского офицера. Письмо в газете напечатали, и потекли (точнее сказать, закапали) деньги на открытый счёт: с мира по нитки, по капле – кто-то и вовсе гроши присылал, сколь мог – но да набралась всё-таки нужная сумма.

Немецкие протезы не чета нашим. И на них учился Валерий ходить заново под руководством Ниночки. Такая маленькая была она рядом с ним, такая хрупкая, что страшно было и опереться на неё…

Через полгода никто, встретив Валерия, не подумал бы, что у этого человека нет ног. Тогда началось медленное возвращение капитана Кумаршина в жизнь. И одно было ясно ему, что в этой новой жизни будет рядом с ним самый верный и любимый теперь человек – Ниночка.

На свадьбу пригласили лишь самых близких: боевых товарищей Валерия, кто выбраться смог, брата и близкую подругу невесты. Никаких пышных платьев, кортежей и прочей «чепухи», как выражалась Ниночка. Оба они не любили помпезности, уважая во всём простоту и открытость…

После свадьбы предстояло устраиваться в новой, пока непонятной до конца жизни. Впрочем, Ниночка устроилась и раньше: в госпитале Бурденко, где столько времени провела она с раненым капитаном, так привыкли к услужливой и сметливой девушке, у которой в руках буквально всё горело, что с радостью приняли «молодого специалиста» в штат.

Вся прежняя жизнь Валерия была подчинена службе. И даже теперь, после всего перенесённого, ни о чём так не мечтал он, как о том, чтобы вернуться в строй. Обращался он в родное военное ведомство с просьбой вновь принять его в ряды вооружённых сил, доказывая, что здоровье его вполне исправно, и служить он может не хуже других. Однако в этой просьбе капитану было отказано.

Чтобы не сидеть на шее у жены, Кумаршин занялся частным извозом, благо стояла в гараже старая, ещё при жизни деда купленная «копейка». Ездил капитан по столице, скрежетал зубами: веселятся кругом, жируют, а то там, то здесь по разделительной полосе на инвалидных колясках, а то и на досках простых елозят молодые парнишки безногие, вчерашние солдаты, и просят подаяния, потому что прожить на пенсию, государством положенную, нет физической возможности. Обливалось кровью сердце капитана: а ведь мог и он так же… От своих заработков небольших отдавал пацанам этим. Верно говорит пословица: «Велика милостыня в скудости». Пролетали мимо сияющие иномарки, везя чьи-то высокопоставленные туши – хоть бы одна остановилась! – пролетали, обливая грязью искалеченных солдат, как обливали раньше, там ещё, в переносном смысле – не эти ли, что проносятся теперь? Сплёвывал Кумаршин, матерился сквозь зубы. Ехали раздолбанные, как у него, машины, везя чьи-то изорванные, кровоточащие, но живые же ещё души – и останавливались, подавали… И сам Валерий выходил из машины – и честь отдавал. И бывшие солдаты отдавали в ответ.

Один из них, безногий, однажды зимой, заметив на ногах Кумаршина лёгкие летние ботинки, усмехнулся:

- Не холодно ногам-то, брат?

- А у меня ног нет, - отозвался Валерий.

- Как так?

- В Чечне оставил.   

- Врёшь!

Кумаршин поднял штанину, показал протез.

- Не фига себе… - с уважением протянул парень. – А ты… А вы…

- Капитан Кумаршин, - представился Валерий.

- Рядовой Бельченко, - даже выпрямился как-то в кресле своём.

- Бороться надо, рядовой, - сказал капитан, опустив ладонь на плечо солдата. – Мы с тобой войну прошли, так неужели теперь в мирной жизни подыхать?

- Да эта мирная жизнь войны хуже… - вздохнул Бельченко. – Честь имею, товарищ капитан.

И покатил, и покатил вдоль дороги…

А весною этого 1999-го года улыбнулась Кумаршину удача. Удача эта предстала в лице полноватого мужичка с сияющей лысиной, чей автомобиль заглох на дороге, а потому вынужден он был воспользоваться услугами частника, коим оказался как раз капитан. Запыхавшийся пассажир оказался человеком общительным и разговорчивым, вдобавок, умеющим удивительным образом разговорить собеседника. Редко кому рассказывал Валерий о своих «приключениях», но тут, стоя в растянувшейся на несколько километров пробке, зачем-то поведал пассажиру свою историю…

 Этим пассажиром оказался главный редактор крупной столичной газеты, писатель Евгений Александрович Швец. Евгений Александрович был профессионалом до мозга костей и, сталкиваясь с любым явлением или человеком, мгновенно просчитывал, может ли быть в нём какой-либо интерес для его газеты. Валерий заинтересовал его крайне.

Однако плоды этого интереса явились не сразу. Для созревания их потребовались августовские первые выстрелы в Дагестане. Тогда Швец пригласил Кумаршина к себе и задал вопрос в лоб:

- Капитан, вы сегодня ещё хотели бы служить?

- Хотел бы, - не раздумывая, ответил Валерий.

- Отлично… Ну-с, вернуть вас в строй не в моей компетенции, а, вот, предложить вам интересную для вас работу я могу.

- Что за работа? – нахмурился Валерий.

- Хотите быть нашим военкором?

- Я, вообще-то, к бумагомаранию склонности никогда не питал…

- И что же? Зато вы будете там всё знать изнутри! И воспринимать вас там будут как своего, а не как столичного борзописца! Подумайте! Ведь сколько ерунды и небывальщины, и клеветы пишется об этой войне, об армии! А вы бы написали так, как есть, по-настоящему! Правду! – наседал Евгений Александрович.

- Правду? – прищурился Кумаршин. – А вы эту правду мою напечатаете?

- Если б не напечатали, я бы вас не приглашал.

Валерий подумал немного и ответил:

- Хорошо. Я согласен. Но только с условием: в том, что я буду писать, вы не измените ни единого слова, иначе я работать не стану.

- Само собой! Само собой! – энергично закивал Швец.

Узнав о решении мужа ехать военкором на войну, Ниночка только вздохнула:

- Я знала, что ты не усидишь… Ты только береги себя там, хорошо? А за меня не волнуйся… Я ведь сильная… Я тебя ждать буду. И дождусь… И, если что, сама за тобой поеду…

Она изо всех сил старалась выглядеть спокойной, но голос всё-таки предательски задрожал, и она резко отвернулась, смахивая набежавшую слезу.

И ещё раз подивился Валерий самообладанию жены. Спокойно и рассудительно помогла она собрать ему вещи, приготовила напоследок роскошный ужин, утром проводила на вокзал, перекрестила:

- Ну, с Богом, Валера! До встречи! – улыбнулась даже.

- До встречи, Дюймовочка, - улыбнулся капитан в ответ, пожимая руку жены и понимая, сколько боли и страха за него прячется сейчас за её бодрой улыбкой…

И, вот, снова Грозный… Грозный город Грозный… Вечером Валерий заглянул в одну из палаток полевого госпиталя. У печки-буржуйки на корточках сидел смертельно уставший врач и курил, отрешённо глядя на огонь. К печке была присоединена обычная медицинская капельница, что сразу заметил намётанным глазом Кумаршин.

- Солярка? – спросил он.

Врач вздрогнул и обернулся:

- Так точно…

- Пожара не боитесь?

- Чёрт не выдаст, свинья не съест… Чем прикажете топить? Угля у начальства не допросишься. Чечен-дерево не горит ни хрена… Вот, капельницу с соляркой приспособили…

- Есть ящики из-под снарядов…

- Есть. Да их мало. И горят быстро. Такое топливо лучше беречь…

Врач был средних лет, с коротко стриженой бородой с проседью и усталыми глазами.

- А вы, собственно, по какому делу? – спросил он, грея руки у огня.

- Да без всякого дела. Не возражаете, если я тоже у вашего взрывоопасного обогревателя согреюсь?

- Да ради Бога, - махнул рукой доктор. – Я боялся, что вы раненый… Я уж трое суток на ногах. Хотел хотя бы немного дух перевести, а то ведь уже не соображаю сам, что делаю, и руки дрожат как с похмелья.

- Поспали бы часок…

- А вы пробовали спать после трёх суток бесконечных операций, вида чужих страданий, криков, развороченной плоти, крови, смертей? Я глаза закрываю, а пред ними лица… Нет, вначале нужно просто посидеть, успокоить нервы… А вы, простите, кто будете?

- Капитан Кумаршин. Военный корреспондент. В прошлую компанию воевал здесь…

- Майор Рудаков, военный врач. Хирург. А по имени-отчеству как вас, капитан?

- Валерий Петрович.

- Сергей Алексеевич.

Доктор протянул руку, и Кумаршин крепко пожал её и закурил тоже, опустившись на стоящий недалеко от печки ящик. Майор Рудаков был, кажется, рад неожиданному собеседнику. Видимо, очень хотелось для успокоения нервов поговорить с кем-то, выговориться.   

- Вот уж не думал, что вынудит жизнь меня опять в этих краях огинаться, - произнёс Сергей Алексеевич.

- А что, приходилось уж? – поднял глаза Валерий, делая пометки в своём блокноте.

- Приходилось… В прошлую войну… А в 96-м в плен попал…

- Вот как?

- Да… А эти ублюдки мир подписали, отрапортовали, а про нас и позабыли. Покидали по аулам рабов и айда! Кому надо, пускай ищут… - доктор сплюнул, закурил очередную сигарету. – Мне-то повезло ещё… С профессией… Врачи-то они везде нужны. Всем. И абрекам тоже. Поэтому меня, ежели били, то интеллигентно, берегли, так сказать… А ещё знание нравов местных помогло. Как чувствовал, направляясь сюда, справки навёл… Полезная штука: знания! Особенно, в такой ситуации…

- Что же, вы их лечили?

- А как бы вы хотели? У меня, капитан, дома жена беременная оставалась, сын малолетний и больная мать. Тут чёрта рогатого лечить станешь – лишь бы вырваться…

- И как же удалось вам вырваться?

- Да, знаете, любопытная история… Можете записать себе… - Рудаков чуть усмехнулся. – Привезли меня однажды к какому-то их начальнику. Полевому командиру, что ли… Хворал он дюже. Осмотрел я его: операция нужна, иначе хана. «Оперируй!» - говорят. А я наглости набрался и отвечаю: «Только, если после того меня отпустите!» Ох, как они взъярились. Думал, прямо там на месте и кончат. Сказали, что если я работать не стану, так они меня на кусочки порежут. А я возьми да скажи: «Режьте! А он тогда подохнет. Потому что никто, кроме меня, ему не поможет!» Перетёрли они там что-то, короче, между собой. С болезным посовещались. Он рукой махнул: «Сделаешь всё как надо, отпущу!» И слово мне дал. Я, правда, ему не очень поверил, но хоть какая-то призрачная надежда… В общем, лечил я его на совесть. Кстати, грамотный шайтан оказался. В Москве учился. По-нашему говорит, что мы с вами. И обстановочка там некислая была. Даже компьютер с выходом в Интернет…

- Круто! – хмыкнул Валерий.

- А вы что думаете, капитан? Это очень напрасно Степашин наш иронизировал: «Басаев с компьютером!» Ха-ха! Наши генералы и полканы с ноут-буками – это, конечно, «ха-ха», а у тех ребят всё есть! И компьютеры, и новейшие средства связи… Да всё у них есть! – доктор резко поднялся. – Это только у нас ни хрена нет! Даже дров нормальных!

Помолчали некоторое время, и Рудаков продолжил.

- Пациента моего все Хасаном звали. Пока я его лечил, мы с ним часто говорили. Уж не знаю, что за блажь на него нашла со мной разговаривать… Причём серьёзно так, откровенно… И даже, знаете, Валерий Петрович, иной раз очень тяжело мне становилось от этих его разговоров. В чём-то ведь он и прав был!

- И в чём же?

- Я, было, начал спорить с ним: какого чёрта их абреки над нашими стариками и женщинами издевались здесь? А он мне: «А зачем вы, русские, позволили свою страну развалить? Зачем нам оружие оставили? Зачем вы, русские, допустили, чтобы вами Гусинские и Березовские правили? Какие вы после этого русские?! Какая вы после этого Россия?!» И ведь он прав! Я, вот, что понял, капитан, после этих разговоров: они нам не депортации, не чего бы то ни было простить не могут, они нам нашей собственной слабости не могут простить, нашего же позора собственного. Они уважать нас перестали, презирать стали. За то что мы сами себя позволяем топтать… Они не видят сильной России, а теперешняя, насквозь прогнившая, продающаяся с молотка, сама себя забывшая, может вызывать только презрение, а презираемых давят… Сильных могут ненавидеть, но не могут не уважать. А слабых уважать нельзя, слабых можно только унижать, топтать, уничтожать… Понимаете, капитан? Вот, мы с ними воюем… А в тылу у нас мразь куда худшая… И сперва её бы раздавить, пока она нас снова не продала! А мы опять начинаем не с того…

Валерий слушал Рудакова, не перебивая. Ему безумно хотелось возразить врачу: теперь всё не то, теперь другая война, теперь власть меняется… Но словно язык к гортани прилип! Вспомнилось всё виденное по дороге в Грозный, вспомнились собственные сомнения и подозрения, острыми иглами исколовшие сердце… Перемирие это проклятое! Аргун… И не возразил капитан. Только голову опустил и взлохматил раздражённо волосы.

Рудаков снова опустился к огню и сказал тихо:

- А Хасан-то слово сдержал. Отпустил меня…

В палатку заглянула медсестра:

- Сергей Алексеевич, там раненых привезли…

- Иду, - вздохнул майор, поднимаясь. – До встречи, Валерий Петрович.

- Всего доброго, - отозвался Валерий, глядя исподлобья вслед уходящему врачу…