Зима 1920 года. Наш эшелон, набитый до отказа семьями белых воинов, медленно ползет по Великому Сибирскому пути. Безграничны российские просторы. Границы далеко. Да никто и не думает о том, что нам придется покинуть свою родину, у каждого надежда, что вот еще одно усилие, еще немного и наступит долгожданная победа и мы вернемся назад к разрушенным домам, к уюту привычной, столетиями сложившейся, жизни.

— Мама, а как ты думаешь, они, большевики не убьют кота Ваську?—задаю я вопрос.— А Волчка не убьют, ведь если они войдут в дом, он будет лаять? А скоро мы вернемся, мама?

Мама варит кашу на маленькой печурке посреди теплушки и ее ответ ласково ободряющий:

— Я думаю теперь уже скоро. Ты, ведь, слышала наша армия продвинулась вперед, вон и канонады не слышно больше.

— Я знаю, мама, я слышала, только ведь там то у нас, в Сызрани, еще они.

Они—это страшное слово. Они, это те, кто убили дядю Сережу, а тетю Марусю и Верочку расстреляли в тюрьме. Слезы подступают к горлу. Я так любила Верочку, она была старше меня, но всегда принимала участие во всех наших детских играх, когда семья дяди приезжала к нам погостить. Новая мысль появляется в моей детской голове, еще не умеющей сознавать весь ужас действительности.

— Мама, а как же Рождество? У нас будет елка?

Елка. И правда, ведь, Рождество так близко, а какже с дедом Морозом? И опять новый вопрос:

— А дед Мороз, он у них или тоже эвакуировался? Какое трудное слово «эвакуироваться»—это значит сбросить в чемодан, в узлы то, что подвернется под руку, бросить дом, идти пешком, ехать на лошадях, на верблюдах, в теплушках. Вот тоже теплушки. Я ведь хорошо помнила, что в этих вагонах возили лошадей и коров, если мы ездили к дяде или в Москву к сестрам, вагоны были другие—такие красивые, нарядные и было очень приятно < смотреть в окна и следить, как бегут от тебя дома, деревья, поля. Окна были большие и как-то я спустила новую книжку про Степку-растрепку между рам. Вот было горе. Книжку никак нельзя было достать, она просто исчезла в щели. Но это было давно, мне тогда было всего пять лет, а теперь я уже большая — мне совсем скоро восемь, я больше не плачу, я хорошо знаю, что плакать нельзя. Наша печка буржуйка, как ее почему-то называют, совсем старенькая, сбоку вся в дырочках, сквозь которые пробирается огонь...Ночами около нее обязательно кто-нибудь дежурит, иначе погаснет и будет такой мороз. Мы, ведь, в Сибири.

— Мама, а как же елка, у нас будет елка?

Маленький братишка проявляет огромный интерес к поднятому мной вопросу. Он заявляет коротко:

— Елка, хочу елку. И мама, всесильная мама, i которая ничего не боится, которая, как я хорошо помню, когда большевики обстреливали город, пробралась с нами в дачное предместье и так уверенно говорила:

— Только не бояться, только не плакать, это очень далеко стреляют, а мы поживем на даче i вернемся домой.

Эта всесильная, всезнающая мама отрываете) от котелка с кашей и весело отвечает:

— Ну, конечно, у нас будет елка. Постойте ка вот накоромлю вас кашей, пороюсь в узлах, мо жет быть мы найдем какую-нибудь бумагу и еде лаем сами игрушки.

Я моментально успокаиваюсь и залезаю наверх, на нары к братишке. В маленькое окошко теплушки бежит мимо нас зеленая, запорошенная снегом, тайга.

— Вон, сколько елок, —говорит брат, — а нам только одну надо.

— Это не елки, а сосны.

— Все равно, пусть сосны, все равно, как елки.

Вечером, уже засыпая, слышу разговор мамы с одним из обитателей нашей теплушки, раненым и поправляющимся офицером.

— Печка совсем прогорела. Надо , доставатьвую.

— Да где ее достанешь, Ольга Петровна. Сами знаете, печи сейчас дороже золота.

— Надо достать, иначе замерзнем. Да, еще, дорогой Николай Иванович, может быть срубите маленькое деревцо, надо же елку, ребята извелись, все спрашивают.

— Ну, это легче. Вот на следующей остановке попробую.

Николай Иванович очень храбрый, он был на большой войне с немцами и был ранен, а когда большевики хотели взять наш город, он тоже воевал за нас и тоже был ранен. У него колено почти не сгибается и все болит. А он собирается опять идти на фронт. Он очень храбрый. Почему я не мужчина, почему я не мальчик, я бы тоже пошла драться. Что же, что мне восемь лет, я бы могла подносить патроны солдатам, мой двоюродный брат Игорь, кадет, тоже где-то в армии, а ему всего двенадцать. Утром, когда наш поезд останавливается на каком-нибудь разъезде, паровоз бросает нас и уходит один. Это часто бывает. Значит так нужно Потом он наверное вернется к нашии вагонам и повезет нас дальше. Так вот утром, Николай Иванович куда-то проковылял и часа через два вернулся очень веселый.

— Нашел. Печку нашел и совсем новую. Она там, в одной из пустых теплушек, очевидно для кого-то поставили. Только мне нужен помощник и не взрослый. Ольга Петровна , можно взять с собой Лёлю? Одному ни за что не украсть.

— Украсть! —и в голосе мамы звучит ужас: — Да как же это возможно украсть?

Николай Иванович разводит руками:

— Дорогая Ольга Петровна. Ничего не поделаешь. Такое время. Не стащу я этой печки, стащит кто-нибудь другой. А нам грозят морозы.

— Но что может сделать Лёля?}— совсем уже растерянно говорит мама, — Я ее научу, она девочка умненькая, сразу поймет, что надо делать.

Я надеваю свой полушубок и папаху. Слава Богу, теперь меня не заставляют рядиться в эти про тивные шубки и капор. Я совсем, как мальчик. Косы спрятаны под папаху. Вылезаем из теплушки. Ух, как сегодня холодно. Морозный день,соли це ослепительно заливаеттайгу, маленький разъезд, наши вагоны. Яркие искры солнца блестят на иглах сосен, на ровном снегу полян. Николай Иванович долго и вразумительно объясняет мне, что я должна делать, если там в вагоне, кто-нибудь будет. Идем по снегу, я в припрыжку по молодости, Николай Иванович тоже в припрыжку —колено то не сгибается.

— Вон, видишь —вагон, пойди посмотри и живо назад. Да осторожно, что бы не заметили.

Я бегу, снег весело хрустит под ногами. В открытую дверь вагона виден какой-то высокий человек, он что-то прилаживает, возится с молотком в руках. Бегу обратно. Николай Иванович выслушивает мой рапорт и говорит тоном приказа:

— Ну, Лёля, действуй, да не забудь так, как я тебя учил.

Подхожу прямо к вагону и начинаю громко плакать. Человек высовывается из двери и спрашивает:

— Ты что ревешь? Отбился что ли?

— Да, —всхлипываю я.— Пошел с матерью да и отстал, никак вагон найти не могу?

— Да с какой стороны, пришел то?

Тычу неопределенно в воздух: — Вон оттуда.

— Так беги скорей, поди мать тебя тоже ищет.

— В какую сторону бежать то, не знаю. Там еще станция была,— реву я.

— Да станция-то в другой стороне. Ну, хорошо покажу я тебе.

Высокий мужчина вылезает из вагона и подходит ко мне. Половина дела сделана, но я хорошо знаю — мне надо еще немного пореветь и отойти подальше, пока Николай Иванович достает печку.

— Да ты чей?

— Деревенские мы, отца убили, а вот мы с мамой,— всхлипываю я.

— А кто убил то? И тут я делаю ужасную, непоправимую ошибку.

— Да они ж красные...

Лицо человека вдруг искажается:

— Ах ты, буржуазное отродье! Отец-то поди богатей был?

Я не совсем понимаю, что он говорит, но где -то отдаленно мелькает мысль, что враг, что это один из тех, кто убивали и грабили наш дом, город, Я с ревом, теперь уже настоящим теперь, пускаюсь бежать, путаясь в полах полушубка, вязну в снегу. Но он и не собирается догонять меня, только смотрит вслед и что-то бормочет. Через несколько минут, нырнув под вагоны, я останавливаюсь и начинаю соображать, что вот теперь я действительно потерялась. Где моя теплушка, где Николай Иванович, кругом рельсы, вагоны все как один похожие, вдали домики, впереди тайга.

И вдруг страх проходил мгновенно. Елка. Елка. Такая пушистая, зеленая, такая красивая. Вон там, по ту сторону железнодорожной насыпи. Я перепрыгиваю шпалы, сбегаю с насыпи в сторону тайги. На лужайке запорошенной снегом, почти подходя к железнодорожному пути, весело горя на солнце искрами снежных игл, растут маленькие деревья, словно выводок той темной тайги, которая там дальше величавой стеной окаймляет лужайку. Я подбегаю к одной, она такая хорошенькая, пушистая. Ах, какая ёлка! А что если срезать её?—У меня в кармане перочинный ножик, который я ношу всегда на всяий случай. Мало ли что? И вот я наклоняюсь к стволу дерева и начинаю пилить его. Ножик тупой, работать трудно, ноги увязли в сугробах. Но я в восторге. Вот, Юрка будет рад. И главное сама, сама нашла. Я забываю о том, что я потерялась, что там в теплушке наверное волнуется мама, что я совсем не знаю, где мой вагон. Все мысли здесь, с этой елочкой, которую надо обязательно срубить. Ведь Рождество совсем близко. Руки стынут на морозе, я исцарапала себе пальцы в кровь. Мой ножик никак не может перепилить упругий ствол дерева. В валенки набился снег. От работы мне очень жарко, но ноги стынут, мокрые от снега и так коченеют пальцы. И вдруг страшный голос над моей головой:

— Ты чего это, малец, лес воруешь? А ну-ка брысь отсюда.

Прямо надо мной стоял огромный, лохматый мужик. Вы думаете, я испугалась? Нет, так велико было желание добыть эту пленившую меня елку, что я даже не разогнувшись, продолжая пилить, только подняла голову и сказала:

— Пожалуйста, пожалуйста не сердитесь. Ведь Рождество скоро. Я только одну. А у вас их вон сколько. Пожалуйста.

Страшный мужик вдруг стал совсем не страшным, лицо заулыбалось и голос как-то сразу изменился.

— Ишь ты... А ведь и впрямь Рождество на дворе. Господи, Твоя Воля, праздник великий и тот забыли. Ну, что-ж коль одну, бери. Дай-ка я пособлю тебе. Много ты своим ножиком напилишь.

Он достал из-под полушубка топорик и срубил мою желанную елочку, одним махом.

— На, держи! Да ты откуда?

— Оттуда, из теплушки.

— А отец где?

— Папа на фронте. А мы с мамой и еще много других и Николай Иванович...

— Ну-ну. Бежите значит. Отступаете? Ну-ну. На, владей елкой-то своей. Донесешь?

— Донесу, она маленькая.

— А теплушка то твоя где? И тут я сразу вспоминаю, что ведь я заблудилась, что я совсем, совсем не знаю, где мой вагон.

— Так не знаешь. А когда на станцию то пришли?

— Сегодня утром.

 — А, стало быть вон там. Видишь за поворотом вагоны, там от них еще линия идет. Там, стало быть и твой вагон. Да уж ладно, пойдем, провожу.

Он взвалил на плечо мою елочку и зашагал рядом со мной. И когда мы вышли за линию первых вагонов, я сразу увидела маму и Николая Ивановича, спешащих навстречу.

— Леля, Господи, что ты со мной делаешь, сумасшедшая девченка. Да разве можно?

— Мама, я ничего, я елку нашла, сама хотела, да ножик тупой, а вот он...— я не знала, как назвать моего случайного спасителя,— он помог мне, елку срубил и провожать пошел.

Николай Иванович и мама стали благодарить моего спутника. Но он протянул мне елку и как -бы нехотя сказал:

— Чего уж тут. И лес то не мой. Да и...Рождество вон на дворе. Ишь, праздник то какой великий прости Господи. Девица-то храбрая у вас, я ее было за парнишку принял. Ну, счастливо... И он, резко повернувшись, зашагал по шпалам удаляясь от станции, потом спрыгнул с насыпи и вскоре исчез в гуще тайги.

— Кто он такой? —невольно спросила мама. Ответ Николая Ивановича почему-то запомнился мне:

— Кто его знает. Может и красный партизан. На станции говорили, что они тут пошаливают. Кто их теперь разберет в нашей сумятице.

А потом...потом мы сидели с братишкой на нарах. Посреди теплушки горела новая буржуйка и на скамье стояла моя елочка, пушистая, зеленая, пахнущая хвоей и морозом. А мы наклеили цепи из голубоватого старого блокнота, который где-то достала мама.И она же всесильная, всезнающая мама сделала нам из жестянки настоящую рождественскую звезду. За окнами мелькала тайга. Где-то далеко слышалась перестрелка.. И мерил версты Великого Сибирского пути поезд, унося нас на чужбину.