Любовь Васильевна Шапорина.
 

CARTHAGO DELENDA EST


1950 ГОД


«Боже мой, 50-й год! Вот уж никогда не думала, что доживу до 50-го года. Полстолетия протекло на моих глазах. Ангел развивает свиток, как в Кирилловском монастыре, как хочется светлого, как хочется покоя, не для одной меня, а для всех кругом».
1 января 1950 г.

«Меня навещают друзья. Только и слышишь: тот умер скоропостижно, у того удар, там аресты, та выбросилась с пятого этажа…
Спрашиваю одну знакомую, почему восстановили смертную казнь. “Как почему? В ознаменование семидесятилетия Иосифа Виссарионовича! Это ответ на ‘потоки’ поздравлений и подарки”.
А мы-то ждали амнистии. Дурачки».
29 января 1950 г.

«Ю.А. [Шапорин, композитор] приехал из Москвы на несколько дней и был у нас. […] Рассказывал, что либретто [оперы “Декабристы”] совершенно переделано, от либретто Толстого и Щеголева ничего не осталось. Какой Толстой драматург – он ничего в этом не понимал.
“Полина просто модистка, об ее национальности ничего не говорится. И это правильно. Столько было русских женщин-героинь, поехавших за мужьями, нельзя делать француженку героиней оперы!” Спорить я не стала».
6 февраля 1950 г.

«Вчера мне рассказали содержание второй серии картины “Падение Берлина”. Я сразу же вспомнила фельетон, шедший в “Journal” в 27-м году или 28-м году, который я читала с упоением, восхищаясь разнузданной и наглой фантазией автора. Назывался роман “La fille du luthier” [Дочь скрипичного мастера (фр.)]. Героиня переживала какие-то трагические приключения, связанные с загадочной и драгоценной скрипкой, осыпанной брильянтами. Всего этого я не помню, но вот что неизгладимо запечатлелось в моей памяти: коварной злодейкой романа была русская баронесса, чекистка (дело происходило в Париже в наши дни), на самом же деле она была претенденткой на египетский трон. Как наследница фараонов и как это было принято в Древнем Египте, она жила со своим братом. Им удается захватить престол, и они приезжают в Ейск (на берегу Азовского моря), проезжают по всему городу на роскошно разукрашенных слонах и коронуются. Ейск, оказывается, столица Египетского царства. Но баронесса, как и следовало ожидать от баронессы, была лживой интриганкой и узурпаторшей. Настоящим наследником фараонов являлся некий американский миллиардер. В Париже, в зале, далеко оставляющей за собой всю роскошь Монте-Карло, происходит таинственное заседание подчиненных египетского фараона. После чего во главе большой эскадры он подплывает к Ейску, бомбардирует город, разбивает вдребезги дворец и уничтожает узурпаторов!
В глубоком бомбоубежище [в фильме “Падение Берлина”] Ева Браун в подвенечном платье идет под венец с Гитлером, желая умереть его женой, а не любовницей. Все они интеллигентно отравляются. Сталин прилетает на фронт и берет Берлин…[…]
Говорят, что, когда эту картину показали в Кремле, Сталин заметил: “Но ведь я же не был в Берлине”. Чиаурели ответил: “Да, но народ верит, что вы там были”. – “Это смело!” – сказал Сталин».
11 февраля 1950 г.


«Вчера у меня была Наталья Васильевна и очень юмористически описывала предвыборное собрание в Союзе писателей. Перевыборы в Верховный Совет. Она очень хорошо, всегда в лицах, рассказывает. Повторение такого же заседания, как по случаю 70-летия Сталина, на котором я присутствовала. Аплодисменты, вставания и еще аплодисменты. “Смотрела я на этих писателей и думала: где же люди с ‘взыскующей’ совестью, как бывало? Нету их”. – “Вероятно, они среди тех двадцати миллионов, которые населяют наши лагеря”, – ответила я.
Она ушла, а часу в десятом зашла Анна Андреевна [Ахматова]. Она пробыла три недели в Москве, возила передачу сыну. “Да, он у нас, – как, это услышав, она обе руки прижала к груди. – Так все не отдаешь себе отчета, не веришь, и только тогда все ясно становится, как услышишь эти слова: он у нас”.
А.А. предполагает, что его взяли и вышлют без всякого дела и нового обвинения, а только потому, что он был уже однажды “репрессирован” (слово, которое официально употребляется).
Он был уже однажды выслан, из Сибири пошел добровольцем на фронт, брал Берлин, имеет медаль “За взятие Берлина”, был реабилитирован, защитил диссертацию, и когда погрузился в новую интересную работу, тут-то кошка и цапнула».
21 февраля 1950 г.

«На днях, несмотря на болезнь, ездила в Госиздат, где мне причитаются какие-то деньги за письма Стендаля, которые печатать не будут. Я высказала Трескунову мое сожаление, находя, что письма очень интересные, можно бы выбрать хотя бы касающиеся литературы. “Таких писем очень мало, а зачем нам печатать какие-то письма из Вильны о снабжении армии, или письма к портному, или письмо к барону Маресту, в котором он предлагает ему свою бывшую любовницу. Мы этим только дискредитируем Стендаля в глазах советского читателя”.
И вот Михаил Соломонович Трескунов причесывает бедного Стендаля по советской моде и в таком неузнаваемом виде пускает в обращение. “Poveretto!” [“Беднейший” (ит.)] – как подписывается Стендаль под одним из своих писем».
7 марта 1950 г.

«Сегодня хохотала до слез, одна в своей комнате.
Сегодня “выбора́”. Уже два месяца, а может быть, и больше, ведется агитация, организуются агитпункты, агитаторы ходят по квартирам.
У нас это все военные из школы, или, вернее, курсов МВД, молодые люди с голубыми выпушками. К ним обращаются со всякими нуждами, и, говорят, перед выборами эти просьбы выполняются.
Я вчера позвонила управдому, что больна и идти голосовать не могу. “Не безпокойтесь, Любовь Васильевна, к вам придут”. И вот пришли двое военных (МВД), один, попроще, держал в руках ящик, обтянутый красной материей, другой – офицер с смазливым полным лицом. Они меня как-то очень торжественно приветствовали, назвав по имени и отчеству, и один из них подал мне два листика: на белом стояло имя Н.С. Тихонова, на другом, голубом, Материковой, ткачихи, депутата в Совет Национальностей. Оба они стояли у моей кровати и смотрели, приятно улыбаясь, на то, что я буду делать. Я сложила бумажки и опустила в щелочку красного ящика. Молодые люди пожелали мне скорейшего выздоровления и удалились. Тайное голосование!! Я хохотала до слез.

Вечером у меня была Александра Васильевна Щекатихина. Я ее очень люблю. Наивность ее безгранична.
Она пошла сегодня голосовать. Ей тоже дали два листка, и когда она вошла в зал с урнами, дежурная девица указала ей на кабинки, занавешенные красными тряпками. Она вошла в кабинку, думая, что там будет список других намеченных депутатов. Ничего там не найдя, А.В. подошла к барышне с вопросом: а где же остальные? Барышня обиженно ответила, что имена депутатов напечатаны на листах. Сконфуженная А.В. сказала: “Ну хорошо, чтобы никому не было обидно, я опущу их в разные урны!” (Там стояло 2 ящика.) Я страшно смеялась над ее наивностью. Она рассказала об этом сыну. Славик спросил: “Ты, может быть, еще что-нибудь сказала?” – “Нет, больше ничего”. К счастью. Умора. Все улицы в флагах, иллюминованы!»
12 марта 1950 г.

«Не так давно снизили цены. На хлеб 30 %, на крупу 20 %, на ткани 15 % (в среднем). Об этом радио кричало целые сутки, оповещая эфир о сталинской заботе о народе. Подчеркнуто вещало, что это забота не правительства или партии, а Сталина.
Вчера Катя рассказала, что с 1 апреля расценки на заводах будут снижены на 30 %. Почти на треть.
Об этом эфир не узнает».
25 марта 1950 г.



«Была вчера у Лозинских, получила от Михаила Леонидовича “Божественную комедию”. Он советовал не читать примечаний, так как все его комментарии (16 печатных листов) пришлось “обстрогать”, как сосну, обрубить все ветки, оставив голый ствол. Кто-то из редакторов хотел, чтобы комментарии носили издевательский характер в тех случаях, когда вопрос касался религии или мифологии. Издавать гениальное произведение, которое все проникнуто философско-религиозной католической идеей, а в комментариях издеваться над этим, рисует все скудоумие этих трусливых редакторов. (Не Трескунов ли, я забыла спросить.)
Говорили мы с Татьяной Борисовной о чудовищных слухах, распространившихся за последние две недели по всему городу, о раскрытых будто бы преступлениях врачей-людоедов, похищениях и убийстве детей и т.п. Рассказывали повсюду все подробности о том, как нашли похищенного ребенка в потайной комнате с перерезанной шеей, истекающего кровью. Кровь эта была нужна профессору, работавшему над омолаживанием; из тел убитых делали студень, продававшийся в казенных ларьках, и т.д. О том, что студень из человеческого мяса, догадалась только собака, которая не стала его есть, а хозяин ее на этом основании тотчас же отнес студень в лабораторию. Называли огромное количество людей, около ста, замешанных в это дело, из которых только трое были русскими, остальные евреи.
И все это оказалось блефом.
По слухам, дело это должно было разбираться в Доме промкооперации как показательный процесс. Толпа, собравшаяся на улице, неистовствовала, хотела растерзать преступников, а на самом деле там разбиралось совсем другое дело, а о всем этом чудовищном вымысле ни одной прокуратуре не было известно. (Это сообщила Ирина Вольберг, следователь.) Вообще ничего не было.
Кому это было нужно? Для чего? Работа «пятой колонны»? Какая цель? Натравить народ на евреев? Опорочить наш народ?
В Москве тоже ходили слухи о будто бы раскрытом перед 1мая заговоре: должны были взорвать пять главных заводов и чуть ли не всю Красную площадь, и опять-таки виновниками называли евреев.
Каким негодяям это нужно? […]
Была в Третьяковке и осмотрела наконец советский отдел. Какая убогость, бездарность, безвкусие. Просто позор. Огромнейшее полотно Ефанова со товарищи, Лактионова “Пушкин осенью”, на которое шутники на выставке выпустили живых муравьев, единственно, чего не хватало для полного натурализма!
Герасимов – портрет Мичурина под вишней в цвету, это же работа бездарного ученика. Такой невиданный в мiре регресс.
Сталин в своей последней статье о языковедении нашел наконец слово, характеризующее режим: аракчеевщина. Il ne pensait pas si bien dire [Он и не думал, как правильно он сказал (фр.)].
Он восклицает, смешивая Марра с грязью: почему никто не поднял голоса против ученья Марра? Это же аракчеевщина.
Подыми-ка!
Ведь он же знает, что так во всем. Врубель спрятан, Петров-Водкин спрятан, “Мiр искусства” в темном углу, а все умные старые большевики расстреляны, ну да что говорить».
20 июня 1950 г.


«Печоры. Какая благодать. Сижу у открытого окна над оврагом. Противоположный берег зарос деревьями, он выше меня, дальше поля, небо, жаворонки поют. В монастыре благовестят. Другой мiр. Была в церкви, несколько женщин в своих национальных костюмах кладут земные поклоны. А монастырь как видение другой эпохи, грозная средневековая крепость. Отдыхаю духом, хоть бы как следует отдохнуть, чтобы порисовать. Но сколько горя кругом! (В мае было выслано 400 эстонских семейств.) Монастырь уцелел благодаря тому, что стоял в самостоятельной Эстонии в те годы, когда в Москве взрывали Симонов монастырь, а в Петровском монастыре поселили цыганский театр».
6 июля 1950 г.

«Сегодня Иванов день. Крестный ход вокруг стен монастыря. Хоругви, иконы на носилках, под которыми проходят богомольные люди. Несколько раз останавливаются и поют литии. Поет хор и весь народ. Много “полуверок” в национальных костюмах. Полуверы – это православные эстонцы, вернее сэты, у них своя церковь, где православная служба идет на эстонском языке. У них длинные темные, по-видимому, шерстяные юбки со станом вроде сарафанов, на белые рукава нашиты тканые узоры, на шее серебряные цепи – монисты, очень красивые. Из-под платья сзади две длинные шерстяные ленты с украшением внизу из гаруса с бисером и через плечо по спине до низу висящее полотенце с широкой вышивкой».
7 июля 1950 г.

«Вчера мы просидели […] два часа с лишним в монастырском дворе около Пещерной церкви в ожидании отца Сергия. Мы почти не говорили между собой, наблюдали за мирной жизнью монастыря, и странно, мы, уходя, признались друг другу, что на душе воцарился какой-то удивительный покой. Никакие мысли не приходили в голову, отодвинулось куда-то все безпокойство. Обычно как трудно, почти невозможно заставить себя ни о чем не думать. А тут сама собой спустилась такая тишина. Вероятно, это веками выработанный покой гипнотизирует душу. На высокую площадку, где мы сидели, налетели голуби. Пришел высокий голубоглазый мальчик-нищий лет 15, я его видела в церкви, с большим куском хлеба. Сел на ступеньку и стал крошить хлеб, кормить голубей».
26 июля 1950 г.

«Вчера и третьего дня мы осматривали монастырь. В первый день о. Сергий рассказал нам историю монастыря и провел по всем “Богом зданным”, т.е. природным, пещерам. Это длиннейшие катакомбы с разветвлениями, церквами, это, собственно говоря, монастырское кладбище. Все мы идем со свечами, очень холодно, говорят, что там зиму и лето температура 6°. […]
Встретила там надгробные плиты семьи Медем и Бюнтинг и нашей Maman М.Н. фон Бюнтинг, начальницы Екатерининского института, и ее дочери баронессы Буксгевден. Я помню, что у них было имение в Псковской губернии, очевидно, их могилы перенесли сюда после революции. Около нас, на Подгорной улице, на склоне горы стоит хорошенькая небольшая дача на гранитном цоколе. Ее построила себе баронесса Медем. Она успела уехать за границу, а зятя, графа Апраксина, заставила остаться распродавать скот, несмотря на всеобщие советы. Он был арестован и канул в вечность. Был прекрасный человек, крестьяне умоляли его отпустить…
Осматривали Успенский пещерный собор, Михайловский в память войны 1812 года (1827), построенный на средства графа Витгенштейна и его офицеров. В соборе серебряные мемориальные доски с типично ампирными украшениями».
28 июля 1950 г.

«Успение Богородицы. Уж за неделю до праздника начинают съезжаться и сходиться богомольцы, ищут пристанища у местных жителей. У нашей хозяйки Дарьи Ивановны прямо-таки странноприимный дом. Спят на веранде, столовая полна старух, подвал со стороны огорода тоже полон. […]
Город полон народа, очень много полуверок. После обедни крестный ход вокруг стен монастыря. Людей видимо-невидимо. Со всей округи съезжается все духовенство со своими прихожанами. Говорят, было тысяч 20 народу.
Погода чудесная, толпа нарядная, очень много национальных костюмов. Ярко белеют вышитые рукава их рубашек. Особенно живописен вид всей этой толпы, спускающейся за крестным ходом, за хоругвями и большими серебряными образами с крутой горы вниз к Подгорной улице; все холмы покрыты пестрым людом, четко рисуются силуэты на голубизне неба. Крестный ход проходит мимо нашего дома, Дарья Ивановна ставит около дороги ведро с водой и две кружки. Ведро быстро пустеет, но колодезь рядом, и его вновь и вновь наполняют. Прежде, во времена эстонской prosperity [процветания (англ.)], она ставила ведра квасу.
Под вечер службу совершают под открытым небом перед Успенским собором, перед большой, очень почитаемой чудотворной иконой Успенья Богоматери в золотой ризе. Икона утопает в цветах. Над ней огромная гирлянда из розовых гладиолусов. И море народа. Вся площадь между монастырскими зданиями, вся аллея, подымающаяся к Никольской церкви, полны людей, кажется, яблоку некуда упасть. Где же это увидишь, кроме Печор! […]
Семья наших хозяев Соловских состоит из вечно работающей Дарьи Ивановны 75 лет и мужа Федора Ивановича, старше ее и постоянно копающегося в огороде, и дочери Зиночки. Двое сыновей высланы.
Соловские – в прошлом богатые мещане, коренные жители Печор, у него была сапожная мастерская, сыновья служили, один из них был членом просветительных обществ, руководил хором… этого было достаточно для ареста и высылки.
Еще счастье, что они не лишены права переписки и родные могут их поддерживать посылками. Из рассказов Дарьи Ивановны я поняла, что с приходом советской власти в 39-м году чуть ли не все жители Печор подверглись аресту; выпустили, по-видимому, старшее поколение, многие вовремя успели бежать за границу.
Недалеко от нас, около самой монастырской стены, могила с крестом, обнесенная решеткой. Там похоронены двое расстрелянных».
28 августа 1950 г.



«7-го или 6-го шла мимо Дома Красной армии, где всегда на праздник вывешивают портреты маршалов, и даже остановилась, как вкопанная: портрет Жукова, которого уже все последние годы не было!
Какая у него великолепная голова. М.М. Шабельская тоже остановилась перед портретом Жукова, и, глядя на нас, какая-то старушка подошла к портрету и стала причитать: “Дорогой ты наш, наконец-то, где же ты пропадал эти годы?”»
14 ноября 1950 г.

«Была сегодня в церкви. Только молитва меня и поддерживает. “Господи сил, с нами буди, иного бо разве Тебе, помощника в скорбех не имамы”.
Это верно, Боже мой.
Молебен пели молящиеся. Я как-то зашла в воскресенье вечером, был акафист Спасителю, и тоже пела вся церковь, как в Печорах. На дверях собора написано, что он открыт весь день для молящихся, кроме часа для обеда сторожей. Это новость. Стали служить лучше. Не знаю, чем это объяснить, т.е. объяснить себе, почему это разрешается властями. […]
…Прочла “Смутное время” Платонова. Эта эпоха меня больше всего интересует и восхищает, эпоха, когда русский народ сильнее всего проявил свой государственный инстинкт, свое национальное лицо. Какую надо было иметь народную мощь, чтобы из такой бездны падения и ужаса спасти и собрать страну, собрать ополчения, изгнать интервентов, оснастить свой корабль и вывести его на широкий фарватер. И могли же говорить: improductivité slave [славянская непродуктивность (фр.)]!»
10 декабря 1950 г.


Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 2. М. 2017.

1951–1952 ГОДЫ


«Я ждала трамвая у Казанского собора на пути от Белкиных. Шел первый час ночи. Трамвая не было, отошла посмотреть на Барклая, запорошенного снегом на совсем розовом от инея пьедестале. Он одиноко возвышался на фоне темного неба и темного собора. Вот так мы все стоим, пришло мне в голову, стоим одиноко, окруженные мраком; мы, правда, не попираем наполеоновских орлов, но холодное одиночество то же.
Его голова высоко возвышалась над собором (я стояла близко к памятнику), и у меня даже дух захватило от ощущения этого одиночества».
5 января 1951 г.

«Время летит так, что хочется зажмуриться. Много обысков и арестов. Арестован поэт Сергей Спасский, писательница Наппельбаум. На днях доктор Екатерина Николаевна Розанова. Перед этим за неделю или за десять дней у нее был обыск. Взяли Вл. Соловьева, книгу об Иоанне Кронштадтском. У нее бывала богомолка, которая сообщила какому-то священнику, что у Екатерины Николаевны много духовных книг. После этого последовал обыск. Так говорят.
Екатерина Николаевна прекрасный доктор и большая умница. […] Она была всей душой предана делу, личной жизни у нее не было. В финскую кампанию она работала на фронте, ездила в поезде. Блокаду провела здесь и работала дни и ночи. Была очень религиозна, комната ее походила на келию. За что можно арестовать такого кристального человека, такого горячего патриота? Это ужасно. Понадобился безплатный врач, вероятно. […] Я не удивлюсь, если меня арестуют. Как говорят, ищут связи с заграницей. Я никогда не скрывала в анкетах, что у меня там братья. Этого уже достаточно вполне… […] Какая жестокость. И притом ненужная и вредная для них же».
1 марта 1951 г.



«Предполагают, что Екатерина Николаевна арестована по подозрению в том, что она была монахиней. А если монахиня, значит, есть организация. А это недопустимо.
Я вспоминаю, когда мы жили в Вильно, прислуги были обычно католички, литвинки или польки. Большинство из них были “терциарки” (tiersordre), т.е. мiрские монахини, или правильнее – монахини в мiру. Это была католическая организация, но ее никто не боялся, наоборот, зная, что религиозный человек честен и добросовестен».
6 марта 1951 г.

«После пяти скоропостижных смертей академиков возникло предположение, что теперь будут осторожнее в обращении с старыми профессорами. Но не тут-то было. На лекцию к известному и единственному у нас китаисту Алексееву был прислан тайно от него кто-то из Москвы, который стенографировал его лекцию. После этого Алексееву было указано, что он слишком много внимания уделяет старому Китаю, и его отстранили от преподавания. Он заболел».
12 марта 1951 г.

«Предательство стало у нас таким заурядным, обыденным явлением, что никто не задает себе подобных вопросов и celui qui trahit les amis [тот, кто предает друзей (фр.)] и не догадывается, что он une loque и что la mort vaut cent fois mieux [жалкий человек… смерть в сто раз лучше (фр.)]. Ему все подают руку, хотя и знают, что он предатель и подлец, что он une loque, а он, предатель, сияет, будучи убежден, что никто не догадывается и что ему так ловко удается всех обмануть. Сколько их! Как ни придешь в Союз писателей, узнаешь о новом аресте. Теперь Боронина.
Кто на них доносит, кто оговаривает? Мне кажется, ни один писатель даже помыслить не смеет оппозиционно, не то что «озвучить» подобную мысль.
Ведь мог же Бенедикт Лифшиц оклеветать в 1938 году Е.М. Тагер и взвести на нее обвинение в терроризме!! И этому могли поверить».
14 апреля 1951 г.

«Мука у нас продается три раза в год по три дня: к 1 Мая, к 7ноября и, кажется, к Новому году. Очереди стоят с ночи многотысячные.
Булки есть в больших городах, в деревнях черный хлеб пополам с мякиной. Где же мука? Ведь когда-то Россия снабжала своей мукой всю Европу и в стране мука была везде в любом количестве.
Загадочная картинка.
На нашей улице густая очередь стояла весь день от Литейной до Друскеникского переулка».
24 апреля 1951 г.



Была сейчас в церкви у ранней обедни, пришла уже к концу. Вся церковь пела “Христос воскресе”, затем “Да воскреснет Бог, Пасха, Господня Пасха, Воскресение Христово видевше…”. Пели старые и молодые, мужчины и женщины, и хочется верить: “Ты победил, Галилеянин!” Уходя, я смотрела на умиленные простые лица; вот они где, “простые люди” Рузвельта [из первого радиообращения к нации в качестве губернатора Нью-Йорка 7 апреля 1932 г.], ведь это он пустил в ход это выражение, которое так часто у нас повторяют, выдавая за свое.
Рядом со мной женский голос пел “Христос воскресе” так по-деревенски, по-бабьи, что мне вспомнилось детство, Ларино ранней весной. Деревни по очереди служили у себя молебны от Пасхи до Вознесения. Все население деревни приходило в Ларино с пением “Христос воскресе” и, взяв в церкви образа и хоругви, шло к себе в деревню крестным ходом. Шли они чинно, мужики без шапок впереди, бабы сзади, и пели “Христос воскресе” попеременно, сначала мужчины, затем женщины высокими-высокими голосами. Ранняя весна, деревья еще еле-еле покрыты почками, еще даже и пухом не зеленеют, реки уже вошли в берега, дороги обсохли, луга еще только начинают зеленеть, небо ясное, нежно-голубое, воздух так прозрачен, чист и свеж, жаворонки заливаются, и по всей округе далеко-далеко разносится пенье “Христос воскресе”. Мы, дети, с нашими деревенскими друзьями забирались в большую лодку, стоявшую на галерее каретного сарая, и часами пели, подражая мужикам, то низкими, то высокими визгливыми голосами.
Я так и вижу: крестный ход поднимается в гору от Дымки, поворачивает к Шаболину, хоругви колышутся, пение разносится по долинам Дымки и Днепра, вдали белеет церковь Городища, за Днепром Крюковская. Какое счастье, что у меня все это есть в прошлом».
5 мая 1951 г.

«На первый день Пасхи ко мне зашла Анна Андреевна. Сын выслан в Караганду. Она одна в пустой квартире […] До нее дошел слух, что над Борониной состоялся суд и ей дали 25 лет. Что надо сделать, чтобы заслужить 25 лет каторжных работ? Так каралось цареубийство. А теперь? Мне рассказали, что 70-летняя теща актера Симонова высылается в Сибирь за то, что в молодости была социалисткой-революционеркой».
7 мая 1951 г.

«…Крестьянство не приняло колхозы. Без бунта, без восстаний – просто ушло из деревни, оставив в ней стариков и старух. И старухи стали уходить. В сельсовете, где жила Катина мать, было постановлено: всем, проработавшим меньше 25 дней в месяц, сбавлять пять трудодней в месяц. А где же старухе проработать весь месяц? Она и переехала в Белозерск к сыну и избу перевезла».
28 сентября 1951 г.

«Как-то зашла ко мне К.И. и рассказала будто бы действительно бывший факт. Эренбург и писательница-еврейка (я забыла фамилию) были у Сталина и говорили о гонениях на евреев, растущем антисемитизме. “Погромы есть? – спросил Сталин. – Погромов нет, ну и будьте довольны”».
4 октября 1951 г.

«Узнала, что Екатерина Николаевна Розанова осуждена "по суду" на 10 лет ссылки, священник по этому же делу – на 25 лет. За что?»
6 ноября 1951 г.

«Сегодня я решила отдохнуть душой; с утра пошла в церковь и воспрянула духом.
Потом была в Русском музее, осмотрела с самого начала до Левицкого включительно. В Третьяковской галерее иконы лучше, здесь, пожалуй, кроме рублевских апостолов, особо хорошего ничего нет, С. Ушакова не люблю и возмущена тем, что чудесного голландского Спасителя из домика Петра Великого приписывают этому слащавому художнику».
9 декабря 1951 г.

«Была в Союзе писателей и вышла на Неву. Пасмурно и туманно. Серебрится сизо-перламутровая река. Троицкий мост в тумане, а крепость легкая, голубоватая; небо сизое, сбоку наплывают прозрачные закатные малиновые облачка и отражаются в свинцовой воде. Все в одной гамме, от светлого перламутра воды и того берега, до сизого туманного моста».
26 декабря 1951 г.

«…1-го я пошла в церковь. Священник хорошо служил, а пели молящиеся, пели очень хорошо. Я всегда удивлялась тому, что совсем молодые женщины так хорошо знают и слова, и напевы молитв».
3 января 1952 г.

«Тамаре Александровне вчера срочно предложили очистить дровяной сарай, чтобы в одну ночь приготовить бомбоубежище! Господи, да минует нас чаша сия».
4 января 1952 г.



«Какой я провела вчера интересный вечер! Я обедала у Натальи Васильевны, были блины. Она мне звонила утром и сказала, что будет Вера Белкина, Митя с женой и приехавшие из Москвы Владимiр Дмитриевич Бонч-Бруевич с женой. Владимiру Дмитриевичу 79 лет. Это живая летопись революции и всей нашей эпохи за 50 лет. Он был очень близок с Лениным и был деятельным участником политической жизни, пока был жив Ленин. Он был комендантом поезда, на котором правительство переезжало в Москву, руководил их расселением в Москве. […]
Рассказал очень интересную биографию Демьяна Бедного, и оказалось, что легенда о том, что отец Демьяна был придворным лакеем Вел. Кн. Константина Константиновича, ни на чем не основана, но все же она такова, и Вел. Кн. Константин Константинович в ней рисуется таким гуманным и культурным человеком, что в настоящее время ее не напечатаешь. Родители Демьяна были крестьяне, и дома условия жизни были тяжелые. Мать, распутная баба, довела отца до того, что он бросил семью и ушел в Сибирь. Учительница обратила внимание на способного мальчика и поместила его в фельдшерскую школу в Пензе. Он прекрасно учился и стал писать стихи. Ждали приезда Вел. Кн. К.К. для осмотра школ. Директор и посоветовал Придворову написать оду, посвященную К.К. На уроке директор отрекомендовал юношу как поэта, тот прочел свою оду, Вел. Кн. просил почитать и другие стихи, очень одобрил и велел прийти к нему. Спросил, чего бы ему хотелось. “Учиться, поступить в университет”. К.К. устроил его в гимназию, затем в университет, одел его и продолжал следить за его развитием. Способности у Демьяна были редкие, он увлекся латынью и греческим и совершенно свободно читал на этих языках.
Когда его стихи были напечатаны в “Русском богатстве”, Вел. Кн. ему сказал: “Что же, в левых журналах печатаешься?” – “Какой же это левый, – я скоро еще левей писать буду”.
Позже Демьян написал К.К. письмо, в котором он горячо благодарил вел. кн. за заботы и добавлял, что он – плебей и что его тянет к тому классу, из которого он вышел, и поэтому просит вел. кн. предоставить его самому себе. Письмо, по словам Бонча, было очень хорошее. К.К. прислал ему свой портрет с надписью, которая впоследствии спасала его при обысках (при старом режиме, конечно)».
24 февраля 1952 г.

О Демьяне Бедном см.:
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/177196.html
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/172466.html
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/209769.html

«С 1 апреля снизили цены на продукты на 12 %, 15 % и 20 %. Булка, стоившая 2 р. 15 к., стоит теперь 1 р. 85 к., масло вместо 37 р. 50 к. стоит 31 р. 90 к. В большой семье это небольшое снижение очень заметно. В газетах по этому поводу большой шум: «Снижение цен вызвало огромный патриотический подъем!!» А о том, что на заводах уже с февраля проведено снижение расценок, по словам Кати, на 30 % на круг, нигде не пишется.
Сотня четверки (какие-то девятикилограммовые стаканы снарядов) прежде оплачивалась 40 р. – теперь 13.
Нормы выполнения также увеличены чрезвычайно».
8 апреля 1952 г.



«Светлое Христово воскресенье. Чудный праздник. Мы с Ольгой Андреевной пошли к собору. Еле пробились из Радищевского переулка. Людей на площади вокруг собора и до самой Литейной было видимо-невидимо, больше, чем когда бы то ни было. Прогуливались милиционеры для порядка. Душевное состояние, когда раздается в первый раз “Христос воскресе”, трудно описать. Вспоминала заутреню в Париже, в Ларине в 14-м году…
Продуктовые магазины были переполнены и торговали без обеденного перерыва.
Les on dit [Говорят (фр.)]: у евреев паника – среди них ходят слухи о том, что в Биробиджане, откуда почти все евреи разбежались, идет таинственная стройка. Строят небольшие дома-землянки. Построят и заколачивают, построят и заколачивают. Образовался чуть ли не целый город. И вот когда начнется война с Америкой, всех евреев переселят в эти землянки. Государство Израиль примкнуло к Атлантическому пакту, и, исходя из этого, всех евреев правительство рассматривает якобы как врагов!
Вероятно, пущенная очередная утка, вроде прошлогодней истории о людоедах или давнишней легенды о Черном вороне».
20 апреля 1952 г.

«Печоры. Покупала у бабы на рынке землянику. Другая женщина рассказывала ей деревенские новости: “А у нас завтра суд”. – “Кого же судить будут?” – поинтересовалась я. “Председателя сельсовета и других воров, да еще Вальку Воронину, да Зинку Степанову, да Татьяну за то, что не выходили на работу…” Я вспомнила “Деревню” Бунина. И еще вспомнила наших смоленских мужиков и баб. Кому бы из них пришло в голову не выйти на работу в страдную летнюю пору?»
28 июля 1952 г.

«Узнала, что Екатерина Николаевна Розанова, осужденная на 10 лет, подала кассацию, после чего получила двадцать пять лет каторжных работ».
14 октября 1952 г.

«Пошла сегодня в церковь. Пошла поздно и поспела лишь к молебну. Но служба была настолько торжественна, что я сначала даже не поняла: обедня это или молебен. Служил настоятель и несколько священников. Обычно молятся за патриарха, нашего митрополита, сегодня же читалось: “…страну нашу, верховного вождя и власти придержащие”, после чего хор пропел “многая лета”!
Когда же в конце молебна настоятель вышел с крестом, он обратился к молящимся и поздравил нас с великим праздником. Я была озадачена: вчера было Введение во храм. Какой же сегодня праздник? Обратилась к одной старушке, ну, думаю, эта знает святцы. “Какой же сегодня праздник?” – спрашиваю. Та пожала плечами: день Конституции!»
5 декабря 1952 г.

«…Этим летом профессор Шапошников поехал с женой в дом отдыха или санаторий в Прикарпатскую Украину. Через несколько дней он пошел с знакомым гулять в лес, это было днем; кто-то выстрелил в него сзади и убил наповал.
Начались розыски. В тех местах около Львова, в Прикарпатье, до сих пор существуют так называемые бандеровцы, истребляющие коммунистов, чекистов, евреев. Подозрения падали на них. Шапошников когда-то был командирован за границу, затем арестован, потом выпущен и опять работал по своей специальности. Жили они с женой душа в душу, детей не было. До поездки к ним пришли двое чинить телефон или электричество. Шапошников попросил жену никуда не уходить: “Я думаю, они пришли убить меня”, – сказал он ей.
Гроб с его телом привезли в Ленинград, запрещены были всякие делегации, венки, речи. В институте, где он работал, были уже собраны деньги на цветы – все было запрещено. На похоронах были только родственники и друзья. Гроб был опущен в землю при полном безмолвии. Следствие якобы велось, и жена все время справлялась о ходе дела; наконец ей сказали, чтобы она прекратила всякие справки… и: “Лучше бы уж она думала, что его убили диверсанты, чем знать, что это свои”, – сказала мне родственница жены Шапошникова. Ей дали хорошую пенсию в 700 рублей.
Та же история, что и с Зинаидой Райх. Была пословица: много будешь знать, скоро состаришься. Теперь можно сказать: много будешь знать, на тот свет отправишься».
10 декабря 1952 г.


«Недавно была на большой выставке ленинградских художников. Какое убожество. Перепевы передвижников без тех дарований, которые были там вначале. Ни колорита, ни воздуха, освещение везде искусственное, фальшивое, не на чем глазу отдохнуть. Передвижничество было по существу оппозиционным движением – политически. Теперь же все искусства: живопись, литература, музыка и даже наука – сплошная, вернее, сплошные оды во славу советской власти. Поэтому-то они и зашли в тупик. На одном славословии далеко не уедешь».
11 декабря 1952 г.


Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 2. М. 2017.