Любовь Васильевна Шапорина.


CARTHAGO DELENDA EST


1955 ГОД
 

«Третьего дня наша молочница Софья Павловна была очень расстроена, да и было с чего. Ее второй сын Павел 18 лет “записался” на целинные земли. Он работает на заводе и учится в 9-м классе вечерней школы. На заводе записалось 17 человек.
Мать в отчаянии: “Он же там погибнет, обовшивеет, умрет с голоду. У него больные глаза, не выносящие ни сильного мороза, ни жары”.
Незадолго перед этим с целинных земель вернулся, вернее сбежал оттуда, товарищ ее старшего сына.
Он с товарищами попал в такое место, где они голодали, приходилось воровать по ночам в ближайшем колхозе картошку, овощи. Снабжения не было никакого. За месяц он заработал 160 рублей.
В колхозе им не давали ничего. Жители были высланные из России крестьяне, обозленные, скупые. На работу таких сбежавших не берут, а отдают под суд. […]
В прошлом году один рабочий лет 24, уехавший на целину от надоевшей жены, писал с дороги матери, родственнице соседки Т.М. Правосудович: “Мы еще не доехали, а в дороге было уже два убийства, много краж, а девушки, верно, все будут с ляльками”.
Все было хаотично, не благоустроено и не обдумано.
Когда я летом ездила из Печор во Псков, глядя в окно вагона, я видела, как много заброшено когда-то пахотной земли. И подумала: чем разрабатывать эти тощие, бедные земли, брошенные своими хозяевами, конечно, выгоднее поднять плодородные земли Алтая и других нетронутых мест Сибири».
13 января 1955 г.



«Теперь открылась тайна паники, возникшей месяц тому назад. По словам Ольги Андреевны, в закрытых партийных собраниях сообщили, что Ленинград снят со специального снабжения (он был приравнен к Москве), продукты будут с утра и после двух, а мы будем голодать, как вся провинция. За всеми продуктами будут многотысячные очереди. Масло уже пропало. Снабжаться будет Москва и целинные земли.
Какое же, значит, неумелое руководство, если на тридцать восьмом году советской власти вся страна живет впроголодь.
Это называется в газетных статьях: мы стоим одной ногой в коммунизме. А когда станем обеими ногами… тогда-то мы и узнаем, где раки зимуют!»
24 января 1955 г.

«Вчера приходит Наташа и говорит: «Маленков подал в отставку». Я была потрясена […] Ухода Маленкова никто не ждал, он был очень популярен, с его приходом дышать стало легче. Булганина не знают, во время войны его имени никто не слыхал, а лицо у него лисье. Что это: партийная борьба или забота о родине? Я жду Brumaire’а».
9 февраля 1955 г.



«Как-то в январе у меня был Н.С. Кровяков, моряк, работающий в морских архивах, пишущий историю нашего флота. […] Он побывал в портах Англии и Германии, в Порт-Артуре и Дальнем в 1946 году. Я слышала от кого-то, что японцы поставили в Порт-Артуре памятник Кондратенке, и спросила Кровякова, правда ли это. “Я не видал, но вполне возможно, что это так. На берегу японцы поставили большой, в три метра высоты, белый мраморный крест ‘героическим защитникам Порт-Артура от победоносных войск Японского Императора’. (Может быть, я неточно передаю текст, но смысл верен.) Русское кладбище в образцовом порядке, на каждой могиле плита с надписью. Все это дело рук японцев. Они везде подчеркивают героизм русских, может быть, чтобы оттенить собственную непобедимость”. Такое отношение к погибшим врагам должно бы служить уроком».
26 февраля 1955 г.

«27 января ко мне зашла А.А. Ахматова. Ее сын написал в ссылке докторскую диссертацию о Гуннском царстве. О его возвращении хлопочет проф. Струве, ссылаясь на то, что не осталось совсем ученых, тогда как на Западе их очень иного. Мне кажется, только русские обладают такой внутренней духовной силой сопротивляемости. Кто-то, не помню кто, чуть ли не Leroy-Beaulieu, писал когда-то об improductivité slave [славянской непродуктивности (фр.)]. Это после Л. Толстого, Достоевского, Мусоргского. Я думаю, славянская productivité в духовном плане».
4 марта 1955 г.

«11-го я была в Союзе писателей. Чаковский, главный редактор будущего журнала “Интернациональная (или Иностранная) литература”, делал сообщение о лице или, как теперь говорят, о платформе журнала, о том, какого направления надо держаться будущим сотрудникам.
Меня безконечно умиляет та доведенная до предела беззастенчивость, с которой наши коммунисты убежденно называют белым то, что полчаса тому назад так же убежденно называли черным.
В первый раз это меня потрясло в 39-м году, после заключения союза с Германией. Поносили до тех пор фашистов на чем свет стоит, и вдруг: я всегда говорил, что немцы… и т.д.
Так и Чаковский, по-видимому умный и остроумный человек, заявил: “Не надо искусственно сужать сферу наших интересов, надо расширить ознакомление с зарубежными явлениями. У нас была в некоторых кругах неправильная тенденция – закрывать глаза на достижения Запада и считать, что мы первые во всем. Такое мнение чуждо партийной линии (?!).
Ленин сказал, что коммунист должен быть знаком со всем наследием мiровой культуры (цитаты), надо ликвидировать белое пятно в западной культуре, литературе… Избежать догматизма. Нельзя требовать от зарубежного писателя ортодоксального марксизма”… и т.д. И еще: “Вот, например, художник Léger – мы говорим, что он формалист. Но ведь он коммунист, и притом активный, так же как и Пикассо”.
Открытие таких америк достаточно постыдно. И эти люди смотрят вам прямо в глаза, кристально чистым взором.
Диву даешься».
13 марта 1955 г.



«Россия и русские – это, конечно, страна и люди неограниченных возможностей.
Но сколько же погибает. Сосланные тогда же писательницы Булгакова и Незнамова умерли в ссылке.
Более безправного и зверски жестокого режима, чем наш [в эпоху Сталина и Берия], представить себе нельзя.
Выхватывают самых талантливых людей из жизни и швыряют за решетки лагерей, которыми покрыта вся страна. А остающиеся на “свободе”?!!»
4 апреля 1955 г.

«Пошла в церковь, хотела в последний раз послушать “Да исправится молитва моя”. Опоздала. Народу тьма. Постояла немного у самого выхода и ушла – затолкали. Взяла очки почитать газету на стене дома. В “Ленинградской правде” статья некоего Чернова “О происхождении религиозных праздников”. Читаю: “…и теперь еще христиане, для задабривания злых духов, делают на пасхальной неделе творожную пасху и красят яйца”. Я расхохоталась вслух.
Вот до чего, и то ничего!»
13 апреля 1955 г.

«Хрущев вызвал Капицу и спросил, как он смотрит на положение науки в СССР. На это Капица ответил: знает ли Хрущев, почему вымерли плезиозавры и прочие доисторические животные? Они вымерли потому, что у них при огромном теле были крошечные мозги. Такая же участь может постигнуть и СССР, если будут продолжать зажимать науку».
9 июня 1955 г.

«На этих днях двух старших сыновей нашей молочницы, комсомольцев, командировали в город, в распоряжение милиции для устройства облавы на «стиляг», проституток, молодых людей без определенных занятий.
Им был дан участок от Кузнечного переулка по Владимiрскому до Аничкова моста по Невскому, как говорят – самый центр проституции.
Было много милиционеров, одетых в штатское.
Стиляги – юноши, носящие узкие, короткие, выше щиколотки, брюки, пиджак другого цвета. Особые галстуки, капроновые носки. У них длинные волосы, зачесанные особым способом назад, образуя сзади торчащий пучок. Таких красавцев вели в штаб и тут же обстригали волосы. […]
Обыскивали всех. У многих молодых людей находили ножи, тех направляли на Дворцовую площадь в главную милицию. Отбирали записные книжки, где находили всякие записи о похождениях в Мраморном зале Кировского дворца культуры, славящегося своими нравами. […]
Мы как-то шли с Соней по Невскому, нас перегнала молодая пара. “Вот смотри, бабушка, это стиляги”.
На нем были короткие ярко-синие брючки и бежевый пиджак. Брючки из плохой и тонкой материи морщились на ходу, вид был довольно жалкий.
Одним словом, принялись искоренять разврат и разложение молодежи».
14 июня 1955 г.



«По случаю приезда Неру была запрещена продажа водки. На заводе “Скороход”, где его ждали, были выданы всем новые сатиновые спецовки, женщинам белые косыночки на голову и новые кожаные спортивки. Les on dit: на фабрике им. Микояна всюду поставили цветы, а в столовой пальмы. В Петергофе за одну ночь высадили массу цветов и т.д. Одним словом, все те же потемкинские деревни. Все равно, убогости никаким фиговым листом не прикроешь. А как мы воевали – всем известно».
24 июня 1955 г.

«[Печоры.] Александра Семеновна, наша хозяйка, ужасается, что нигде ничего нет. Ее племянница пишет им из Гапсаля, что в магазинах хоть шаром покати. А Гапсаль был богатейшим курортом во время самостоятельности Эстонии. Туда приезжало много туристов из-за границы, в особенности его любили шведы.
“Вот при Маленкове все было, и мука, и сахар, и мясо, – говорит она, – а при новом царе все пропало, он одних военных кормит, им всё везут”.
Маленков снискал себе большую популярность, и мне кажется, что он да Молотов единственные интеллигентные люди в партийном центре. А Булганин, – кто его знает, откуда он выплыл и куда плывет?»
5 июля 1955 г.


«Что за жесточайшие времена мы переживаем. Тридцать восемь лет сидим за железной стеной во имя чего? Свободы? Нет. Отупения? Да. Чтобы никто не догадался, “что там, на Западе, живое солнце светит”.
Несчастные художники, несчастный Мыльников, разве можно расти, не посмотрев, не прочувствовав Италию. И общим строем, как на параде, возвращаться к передвижникам».
31 июля 1955 г.

«Мне кажется, в нашей стране не найти другого такого города, как Печоры, где бы так помнили и чтили все праздники, знали все акафисты. Где бы по деревням так праздновали все престольные праздники. […]
Я встречала в жизни интеллигентов, вышедших из крестьян: Синицын, П.Е. Корнилов, проф. Раздольский.
В Печорах особенно наглядно можно наблюдать этот переход из крестьянства в интеллигенцию. Ольга Васильевна Бардина преподает математику в школе. Высокая, стройная, красивая, всегда изящно одетая. Замужем за офицером. Разговор, аристократическая простота манер. В школе она считается очень хорошей преподавательницей, дети ее любят. Мать из деревни живет с ней. Шьет.
Я ближе знаю другую учительницу – Антонину Николаевну Спиридонову. Она преподает литературу. Родом она из деревни ближе к Пскову. Жила бедно. Она бегала в школу за несколько километров в легкой одежонке, рваных валенках, совсем замерзала по дороге, ноги теперь болят. Ей 32 года. Поступила после школы в Педагогический институт в Пскове, мечтала о Ленинграде, но ее, как бывшую в оккупации, туда не пустили. Ей и сейчас хотелось бы учиться, идти дальше. Говорит она об этом с грустью. Весь ее внутренний мiр – мiр интеллигентного человека. Во время войны немцы согнали их с родных мест, они скрывались в печорских лесах. Она бывала в городе и держала связь с партизанами. Немцы ее заподозрили, арестовали, заперли в сарае. Может быть, ее бы и расстреляли, да освободил доброволец. (Добровольцами здесь называли власовцев.) Она услыхала русскую речь, взмолилась из своего заточения, он сбил замок: “Теперь беги”, – и она убежала в лес».
13 августа 1955 г.

«В Печорах полное неустройство. На лето выключают электричество до сентября, дают только в казенные учреждения. А с числа 12 августа прекратили продажу керосина до 1 сентября, перетратили лимит. За водой у колонок по утрам громадные очереди».
16 августа 1955 г.

«Прочла две части «Сайласа Тимбермана» Говарда Фаста. Удивляюсь, как решаются печатать такую вещь. За подозрение в коммунизме и т.д. ему грозит «пять проклятых лет тюрьмы». Какие детские игрушки! Сенатская комиссия публичная, суд публичный… А у нас? А неугодно ли 25 лет? Когда сравниваешь – оторопь берет».
23 августа 1955 г.

«…Увидалась с Еленой Михайловной. Я так волновалась перед этой встречей, мне как-то не верилось, что она по-настоящему воскресла из мертвых. Переменилась она внешне очень мало, удивительно мало. Только поседела. В белых волосах темные пряди, она уверяет, что от привольной жизни у Чуковских волосы у нее начали пигментироваться.
Я слушала ее рассказы о допросах, о тюрьмах, об обысках, таких чудовищных, что и не придумаешь, и я чувствовала: вот-вот расплачусь. Их везли как террористок в вагонах без окон, сидели в Казани в камерах с заделанными окнами. Кровати привешивались к потолку, на скамейке было места для четырех, а их было шестеро.
Ужаснее всего она переживала, когда их, раздетых догола, укладывали на стол и обыскивали в гинекологических перчатках. Среди них была старая женщина 69 лет, бывший видный педагог Чернова, с ней делались нервные припадки с судорогами… Главное, все они были абсолютно невинны.
Е.М. у меня ночевала. Я рано проснулась и все думала: Достоевский написал “Записки из Мертвого дома”. Как можно было бы озаглавить воспоминания о таких годах? И не могла придумать. Е.М. проснулась – тоже ничего не находила. Записки из гроба – нельзя. В гробе нет жизни, а у них все время жизнь не замирала. […]
Когда велось дело Елены Михайловны в 1938 году, НКВД очень хотело скомпрометировать Федина. Софье Гитмановне Спасской сломали ребро на допросе, и все-таки она не опорочила Федина.
Нет, не могу больше об этом писать, скверно становится.
Я все-таки придумала, по-моему, неплохое название в pendant [пару (фр.)] Достоевскому: “Записки из братской могилы”».
8 сентября 1955 г.



«…Предполагается амнистия по 58-й статье. Была уже официально объявлена амнистия всем русским военным “преступникам”, т.е. людям, бывшим в плену у немцев. После того как согласились настоящих преступников-немцев отпустить на родину, неловко уж стало держать наших несчастных ни в чем не повинных людей в ссылке. […]
У нас, снявши голову, по волосам плачут. А сколько таких снятых голов!
Я сказала, что часто думаю о Немезиде: не ответил бы русский народ за все это. “Что вы, – вскрикнула Ахматова, – весь русский народ, все крестьянство страдало и страдает до сих пор. За что же его наказывать”».
21 сентября 1955 г.

«Теперь ждут возвращения людей с каторги, из-за границы, всех бывших в немецком плену.
Катя спрашивает Петю, принял ли бы он своего отца, если бы тот был взят немцами в плен. “Нет, не принял”, – ответил Петя. “Но почему же так, ведь ты тоже можешь попасть в плен, если будет война”. Петя: “Впрочем, если бы хороший был отец, то принял, а если такой, как наш, – не принял”.
Вот последствия воспитания советского и материнского. Эта распутная женщина разрушила своим распутством семью и натравливает сына на отца.
Катя рассказывает, что работница их завода спрашивает своего шестнадцатилетнего сына, тоже рабочего: “Ты примешь своего отца, если он вернется?” (Ее муж пропал без вести во время войны.) – “Нет, не приму. Я вырос без него, нечего ему было в плену оставаться”. – “И где это он питаться будет?” – “Как мы питаемся, так и он будет с нами питаться; отдохнет месяца два и на работу пойдет”. – “Может, и я тебе мешаю, может, ты и меня рад прогнать?” – “Нет, ты меня до шестнадцати лет кормила, это другое дело”. – “Так он же не по доброй воле в плен пошел”. Вот какие разговоры и какое растление произведено детских душ. Это совсем не в русском характере.
Есть и другие люди, но это не молодежь. Нашелся муж сестры Ольги Андреевны Лиды. Она была медсестрой во время войны, сошлась с кем-то и вернулась беременная. А муж исчез, и об нем ни слуху ни духу.
Я, по правде сказать, думала, что он ее бросил.
Недавно пришло письмо из Магадана, очень сухое, но с припиской-просьбой не обращать внимание на тон, он иначе писать не может. Лида ему ответила, что замуж не вышла, что сын уже во второй класс перешел, что сестры помогают. В ответ пришло прекрасное письмо, он благодарит ее за то, что она его дождалась, радуется, что у него сын, благодарит сестер и надеется, что будет участвовать в воспитании сына, сможет ей помочь.
За что его продержали больше 10 лет? За плен».
24 сентября 1955 г.

«Анна Андреевна, когда была у меня, сообщила, что ей дали дачу в пожизненную аренду, как дают всем великим людям. Мы с М.К. [Грюнвальд] очень этому порадовались, и я тогда напомнила ей ее слова, сказанные осенью 48-го года.
Мы с ней гуляли в Летнем саду, сидели на скамейке, я ее спросила, как она понимает слова Достоевского о праве на безчестие. “Они поступили со мной неумно, – сказала А.А. – Надо было подарить мне дачу, машину, породистого пуделя и запретить печатать. Во-первых, стали бы завидовать, у нас ведь страшно завидуют; а затем решили бы: не пишет, кончилась, исписалась и т.д. Таким образом я была бы уничтожена незаметно. А голодным все сочувствуют”. (Из записной книжки 48-го года.) Ахматова рассказала про Зощенко. Травля его продолжалась. На банкете по случаю юбилея Пановой, которая очень дружна с Зощенко, ее муж провозгласил тост за здоровье М.М.
Это явилось поводом нового взрыва травли (подлые шакалы, никто из них не останется, и Зощенко как бытописатель современного мещанства их всех переживет).
Зощенко не выдержал и написал в ЦК. Оттуда пришел приказ: оставить Зощенко раз и навсегда в покое и давать ему работы вволю.
Не помню, записала ли я когда-нибудь давнишние рассказы А.А. Голубева о Мейерхольде. Юг был во власти белых. Мейерхольда арестовали, и на разбор его дела был приглашен Голубев. Его обвиняли в том, что он перекинулся к красным. В свое оправдание Мейерхольд сказал: “Вот ваш же Кузьмин-Караваев (Тверской) работает с большевиками”»
А вернувшись в Петроград, донес на Тверского что-то в связи с Савинковым [адъютант Керенского]».
28 сентября 1955 г.



«Особенность основанных на коммунизме учреждений та, что первый момент их существования полон блеска, так как коммунизм всегда предполагает сильную экзальтацию, но они скоро распадаются, так как коммунизм противен человеческой природе». Эрнест Ренан. «Апостолы».
Приехала из Твери племянница Ольги Андреевны Наташа. В Твери хоть шаром покати. Время от времени она ездила в Москву за продуктами. В Печорах, Белозерске и почти повсюду абсолютное отсутствие продуктов – сахара, масла, мяса, хлеба. Деревня без хлеба.
Вот куда привела коллективизация».
18 октября 1955 г.


Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 2. М. 2017.

1956 ГОД


«Сейчас просмотрела прекрасное чешское издание “Прага” с безчисленным количеством великолепных фотографий города, и у меня сердце сжалось до боли. Люди чтят свою культуру, религию, искусство, родину, а мы – злополучные Иваны, не помнящие родства, потеряли даже свое исконное имя. Что сделали с старой Москвой, с ее церквами и башнями?!
Верочка Колпакова, архитектор, как-то сказала мне: «Высотные дома заменяют в силуэте города церкви и колокольни». Заменят! Как же.
А храмы Ярославля, церкви Пскова, Михайловский златоверхий монастырь? Что говорить!
И моя вера в Россию пошатнулась. Прекраснодушный Хрущев говорит сладкие речи, а ему в ответ «гром аплодисментов» и ни одного живого слова. И за 38 лет ни одного живого слова».
24 января 1956 г.

«Вспомнились мне наличники и кокошники на окнах наших деревень. По дороге из Шуи в Палех у всех изб различные узоры. Старый Котухин рассказывал мне в Палехе: “Устанешь, бывало, за целый день работы в мастерской (иконописной), придешь домой, возьмешь кусок дерева и вырезаешь что Бог на душу положит. Вот оттого-то у всех наличники и разные”.
А шитье, вышивки женские, плащаницы. Революция прошлась раскаленным утюгом по стране, уничтожила деревню, веселье, песни, народное искусство. Нивелировала все».
3 марта 1956 г.



«Разорвалась бомба! Наши управители разоблачили Сталина!! […]
Уже раньше, во время всего ХХ съезда партии, ни разу не было произнесено имя Сталина. Микоян в своем выступлении вбил осиновый кол в могилу бывшего диктатора, сказав: “…в нашей партии после долгого перерыва создано коллективное руководство…; в течение примерно двадцати лет у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности, осужденный еще Марксом, а затем Лениным”.
А теперь взрыв бомбы и всенародное покаяние. Хрущев говорит, что, уезжая после заседания ЦК, они не знали, везут ли их домой или в застенок. На мой взгляд, покаяние так покаяние. Надо было встать на колени и возопить, поклонившись на три стороны: “Простите нас, православные, что, за свою шкуру устрашась, отдали вас диким зверям на растерзание. Простите нас, православные, что мы слова не вымолвили, когда вас миллионами высылали да расстреливали, отдавали всякой сволочи на поругание, большого страха на нас нагнал чудесный грузин, онемели от страха, ушами прохлопали”. Но они не бьют себя в грудь и прощения не просят. Сваливают вину на умершего, и дело с концом. Это проще всего. И будет наша директория продолжать править нами по-прежнему, не слыша ни слова порицания и правды.
Вы жаждете критики и самокритики – дайте свободу печати, свободу религии.
Доживем ли мы до 18 брюмера? И почему сваливать все на одного Сталина? А при Ленине? Позорные заградительные отряды, позорнейшее, чудовищное умерщвление Царской Семьи в подвале… Не стоит вспоминать.
Я считаю, что вся эта комедия безтактна и неприлична.
Только что обыватель немного успокоился, остался очень доволен их внешней политикой и стал забывать о прошлом. А теперь обыватель потрясен: кому же верить? Тридцать лет вы нам твердили с утра до ночи: великий, премудрый, гениальный стратег, величайший полководец, корифей науки, добрейший, милейший… и вдруг оказалось все наоборот. Почему я должен вам верить, никто же за вас не поручится.
А дети, молодежь: “Вперед мы идем и с пути не свернем, потому что мы Сталина имя в сердцах своих несем. За родину, за Сталина” и т.д. (“Марш нахимовцев”).
Нехорошо. Сами себе могилу роют. Нехорошо и неумно. Вся та же унтер-офицерская вдова.
Но та секла себя камерным образом, а это сечение в мiровом масштабе. Неужели они этого не понимают, считают, что обеляют себя, выправляют партийную линию, чтобы скорее прыгнуть в коммунистический рай? Дурачки.
Пришла сегодня молочница Софья Павловна. “Я, – говорит, – совсем расстроена. Кому же верить?”
А Запад скажет: 38 лет вы нас уверяли, что у вас свободнейшая страна в мiре, а оказывается, что у вас лагеря не хуже гитлеровских, с той разницей, что там глумились над врагами, а вы уничтожали своих».
10 марта 1956 г.


«Говорят, будто бы, когда Хрущев читал это письмо на партийном собрании, кто-то передал ему записку: “Почему же вы молчали?” После доклада Хрущев спросил: “Кто прислал эту записку?” Молчание. “Ну вот, вы сами и ответили на свой вопрос”.
Никита очень умен и остроумен, но его доводы меня не убедили.
Вернувшись домой, нашла письмо от Е.М. Тагер. 7-го ей сообщили в Верховном суде, что она полностью реабилитирована. Два года прошло с момента подачи заявления. Восемнадцать лет человек провел за бортом жизни.
Реабилитировали Тухачевского и всю группу военных, расстрелянных вместе с ним.
Елена Михайловна пишет: “Умерщвленных товарищей не вернешь, но я счастлива, что дожила до отмены клеветы, тяготевшей над их памятью. Знаете, как называют нашу эпоху? Поздний реабилитанс”».
13 марта 1956 г.

«Вчера слушала разговор по телефону Веры Агарковой, Галиной подруги. Она говорит всегда громко, на всю квартиру. По-видимому, наставляла свою сослуживицу, преподавательницу истории: “О Петре надо теперь говорить, что он не новатор; все, что он сделал, было подготовлено при Алексее Михайловиче. Его очень превозносили последнее время, теперь не надо, он был жестокий тиран!”
Развенчан сейчас и Иван Грозный с Малютой Скуратовым, которых А.Н. Толстой изобразил в своей последней драме кристально чистыми патриотами. Наша интеллигенция – плюй ей в глаза, она скажет: Божья роса, и еще поблагодарит.
Сталин – полубог, бьем ему земные поклоны. Раскулачили его, бьем поклоны Хрущеву.
А что Вере Агарковой – вчера Петр герой, гений, первый большевик, а сегодня ничто – она же не может над этим задумываться, не должна. Le système est fait [Система готова (фр.)]. Привыкли. Фальсификация. Ersatz правды. Шамиль был герой, потом оказался английским диверсантом».
4 сентября 1956 г.



«Мама получала последнее время перед войной 14-го года “Le temps”. Первые годы войны газета приходила неаккуратно, а потом и вовсе исчезла. И вот я почему-то запомнила одно выражение, совет, как обращаться с немцами: “Il faut leur serrer la vis” [“надо держать их в ежовых рукавицах” (фр.)].
С нами, с российским народом, проделывают то же самое уже 39 лет. И только немного отпустят винт – народ вздохнет, и опять завинчивают.
Новый закон “О мерах борьбы с расходованием из государственных фондов хлеба и других продовольственных продуктов на корм скоту”. Можно подумать, что те, кто писал этот закон, прожили с 17-го года на Марсе и не знакомы с нашей жизнью и правительственными постановлениями. Говорят о сельхозналоге 53-го года, забыв, что его на другой же год отменили. Но лучше всего: “Вместо того, чтобы позаботиться о заготовке кормов путем сенокошения на незанятых землях…” Плюнуть хочется. За такое “сенокошение” людей ссылали, сажали в тюрьму, штрафовали. Люди по ночам воровали траву по канавам. На все это постановление можно ответить: разрешите косить и дайте фураж. До революции кормили если не хлебом, так мукой, мякинами и овсом, и у каждого было сено.
И все та же ложь: “Этот проект получил одобрение трудящихся”, – трудящиеся требуют закрытия церквей, смертную казнь и т.д. […]
Заплакал бы Христос, увидя, что сталось с крестьянством, с Божьими церквами, с замученными.
Господи помилуй».
7 сентября 1956 г.

«Под вечер звонок из Госиздата, вызывают меня завтра на совещание. Приехал из Москвы главный редактор Госиздата по современной западной литературе Палладин, просил меня вызвать. Почему бы это?»
20 сентября 1956 г.

«Вот что возвестил Палладин: “Бедный советский читатель уже многие годы совершенно не знакомился с современной западной литературой. Переводили только коммунистов. Выходили недоразумения. На нашу книжную выставку в Париже послали изданного у нас Лаффита. К распорядителю выставки подошли студенты Сорбонны и спросили: кто такой Лаффит, мы такого писателя не знаем. Послали Арагону список авторов, он вернул его и возмущенно ответил, что ведь это же не современная французская литература! Вот мы и решили теперь познакомить советского читателя с подлинной современной литературой!!”
Догадались через 40 лет».
21 сентября 1956 г.

«На днях у меня была Анна Андреевна. […] В ВОКС приходит много писем из-за границы с вопросами, жива ли Ахматова, как живет. Этот человек спрашивал ее также о Зощенко.
Побьют, а потом приходится ответ держать и заметать следы.
Рассказала, что был в Москве писатель Макарьев. Был арестован, сослан. Вера Инбер ходила с подписным листом по соседям его жены и дочери с требованием о выселении семьи врага народа. Он реабилитирован, дочь уже замужем и всем рассказывает о гражданском патриотизме Веры Инбер.
“Инженеры душ!”»
23 октября 1956 г.

«Весной или в начале лета пригородных молочниц и вообще владельцев скота обложили огромным налогом. Женщины с плачем продавали или резали своих коров. Обусловлено это новое постановление тем, что якобы города снабжаются вполне достаточно казенным молоком, а частная торговля – это спекуляция.
Коровы перерезаны и проданы, а в магазинах Молокосоюза и гастрономических уже с начала осени продают нам “восстановленное” молоко, т. е. молочный порошок, разведенный водой. На дне бутылки отстаивается белый песочек. Вот те и снабдили!»
21 ноября 1956 г.



«Что говорят и как острят.
“Что такое социализм? – Еврейская теория, грузинская практика и российское долготерпение”. “Допьем венгерское вино, там уже мало осталось”. “А ну, культ с ним”.
Попали советские ответственные грешники в ад и видят, там два сектора – социалистический и капиталистический. Куда идти? Сторож посоветовал: идите в социалистический, там всегда неполадки. То угля, то дров не хватает для поджаривания грешников. Всё передышки будут между мучениями.
“Говорят, Хрущев надорвался”. – “Что случилось?” – “Он хотел поднять благосостояние народа – ну и надорвался”.
“Ходит по Москве человек и все время жужжит – жжж… Что с вами, почему вы жужжите? Я глушу в самом себе «Голос Америки»” .
А что говорят? Неспокойно в умах. Венгрия и Польша подали пример.
В Союзе писателей должно было состояться обсуждение романа Дудинцева “Не хлебом единым” и не состоялось, а его самого вызвали в Москву. Испугались слишком бурной реакции молодежи при обсуждении книги в университете. Там очень резко говорили о ректоре Александрове, и ходят слухи, что пять студентов арестовано. Молодежь начинает бурлить. В “Ленинградской правде” выпады по адресу директора Эрмитажа Артамонова со стороны парткома за то, что мало обращает внимания на воспитание молодежи. Ходят слухи, что в Москве есть аресты.
Правительству пришлось сделать несколько шагов назад и отпустить вожжи Польше, Венгрии; хотели было обидеться на Тито за его слова, что “культ личности” по существу является продуктом определенной системы, но прикусили язычок.



Как трудно расстаться с абсолютизмом. Тирания – соблазнительная и засасывающая вещь. Очень хорошо это сказано у Г. Манна в «Der Tirann». […]
Ходят также печальные слухи о том, что не сумели у нас справиться с грандиозным урожаем на целинных землях. Не подготовили транспорта, сараев, мест для хранения, и теперь огромные горы зерна лежат на далеких станциях под дождем. Шофер с работы Ольги Андреевны пробыл там пять месяцев и приехал, возмущенный халатностью и бездарностью правительства, не сумевшего ничего подготовить для вывоза зерна. А пшеница была выше человеческого роста. Многие оттуда приезжают с огорчением и разочарованием. Недаром же покойный Старчаков говорил, что нет у нас дарований, чтобы справиться с хозяйственной жизнью страны».
4 декабря 1956 г.



«Мы привыкли за 39 лет слышать и видеть чудовищные проявления деспотизма, но у наших правнуков волосы будут шевелиться на голове, читая о нашем преддверии к коммунизму, предбаннике к той Badestube [бане (нем.)], как называли немцы свои газовые душегубки, о которых мне рассказывал Н.Н. Колпаков».
5 декабря 1956 г.

«Была у меня вчера Мария Михайловна Сорокина, обезпокоенная моим здоровьем. […] Рассказала она о судьбе своей приятельницы, вернувшейся из восемнадцатилетней каторги и реабилитированной. Каждый раз, когда слушаешь о судьбе этих страдальцев, кажется, что ужаснее быть не может. А на деле – может.
Знакомая М.М. была замужем за Гютине (сыном Сашиного воспитателя в Училище правоведения, французом Гютине). У них была дочь Марина. Гютине расстреляли, мне кажется, в начале 20-х годов, я прочла об этом в Париже.
Молодая женщина вышла замуж за Платау, норвежского консула. Я много о них слышала, Платау был постоянным гостем у Пельтенбурга, у Толстых. Юрий Александрович с ним встречался, выпивали в этой компании. В СССР их не захотели регистрировать, и они уехали в Норвегию, где и обвенчались. Платау усыновил девочку. Вернулись. Не знаю, что их заставило пойти в Большой дом, кажется, Платау хотел зарегистрировать их брак. Может быть, их вызвали туда. С ними поговорили, потом говорят ему: “Вы можете идти, а ваша жена еще побудет немного”. Больше он ее не видал.
Ее обвинили в шпионаже, и когда ее сослали на Колыму, то сестру, мужа и сына сестры расстреляли! С 45-46-го годов ей передавали деньги, которые Платау удалось ей переслать. Затем с 48-го года все прекратилось. Теперь красавица женщина вернулась трясущейся старухой. Пошла в норвежское консульство навести справки о муже. Ей сказали: в 48-м году ему официально сообщили, что его жена умерла, он сошел с ума и скоро умер. Ей важно было удостоверить, что она его вдова. Норвежцы отказались, имея официальное сведение, что жена Платау умерла. Она поехала в Москву, там ее желание исполнили, но прибавили: в норвежское консульство ни ногой.
Дочь, уехавшая с отчимом, кончила Сорбонну, вышла замуж. Прислала матери свою карточку с отцом и мужем в ссылку. Бедной женщине только показали фото и отобрали.
Обещают дать пенсию. Годы каторги засчитываются за “службу”. Какой-то grand guignol [Театр ужасов в Париже]».
18 декабря 1956 г.



«Одно меня радует: за 40 лет я ни от чего и ни от кого не отреклась; ни на кого не клеветала и в конце концов ничего и никого не боялась. И пока что je m’en suis bien trouvée [чувствую себя хорошо (фр.)]. Правда, карьеры я не сделала. Трусов презираю! Вот это уж зря я говорю. Есть мелкие трусы, которым ничего не грозит и которые все же предают; но тех, избиваемых до полусмерти, пытаемых самыми чудовищными пытками, разве можно осудить? За них нужно только Богу молиться.
Слава Тебе, Господи, что это позади, кажется».
20 декабря 1956 г.

Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 2. М. 2017.


Продолжение следует.

источник