Любовь Васильевна Шапорина.
CARTHAGO DELENDA EST
1957 ГОД
«А веселое слово – дома –
Никому теперь не знакомо.
Все в чужое глядят окно.
Поэма без героя. Анна Ахматова».
9 января 1957 г.
«Сейчас молилась. И внезапно поняла огромную поступь истории. Люди живут, страдают, гибнут, происходят смуты, революции, но выше наших бед, утрат, горя существует страна, страны, плывущие по своему непреложному историческому фарватеру, не считаясь ни с чем, выполняют свою историческую миссию и сходят на нет, передавая накопленное наследнику своих духовных богатств. Я вдруг почувствовала эту громадную, живую, полнокровную силу, идущую надо мной, над нами, через нас, давя и дробя все, что попадает ей под ноги, но идущую верной дорогой к назначенной цели. И будущее воздаст должное кому надо, и Немезида существует.
И никакие глупости нашей директории не помешают, не свернут Россию с ее пути.
Господи, помилуй нас, да святится имя Твое.
Но страшно за Россию. Уж очень надорваны силы, люди умирают на ходу, пущенные «на износ».
20 марта 1957 г.
«Вот они – чудовищные условия жизни, созданные советской властью, созданные презрением к обывателю, к человеку. Можно ли так жить? Нельзя. Вчера в газетах опубликован новый правительственный сюрприз. С 58-го года прекратят тиражи по займам на 20-25 лет! Банкроты злополучные! У бедной Ольги Андреевны на 15 000 облигаций. Ей 55 лет. Выброшены в навоз. Она ежегодно получала займов на полторы ставки. Следовательно, полтора месяца в году работала безплатно. […]
Но больше всего меня расстроила за последнее время новая жестокость, жестокость исподтишка по отношению к юношеству.
У Сони есть приятель В., ему 18 лет. Он кончил школу, но в вуз не попал и работает пока лаборантом в школе с надеждой попасть в этом году. Его несколько раз вызывали в управление милиции на Дворцовой площади, присылали за ним милиционера и уговаривали сделаться осведомителем. Однажды он выходил оттуда в первом часу ночи и встретил идущего туда с милиционером Витю Ф., прекрасного юношу, возглавляющего комсомольскую организацию. Одного из мальчиков, Ив., по словам Сони, там избили, потому что он кричал и ругался. Затем извинились и просили объяснить синяк (или рану) тем, что он упал. Соня вначале мне подробно рассказывала, затем замолчала. Вероятно, просил товарищ.
Начинается старая подлая история с другого конца. Какая глубочайшая подлость и низость. Все эти кончающие десятилетку юноши, как Витя, должны все свои умственные силы сосредоточить на экзаменах, на учении, а тут появляются спруты со своими щупальцами. Будь они прокляты.
Неужели же, неужели Россия никогда не “воспрянет ото сна”?
Газета сегодня полна хвалебных гимнов новому “предложению” Хрущева. Везде митинги, все в восторге. Вот до чего въелась во всех трусость, страх. Не поднимется ни одного голоса, чтобы высказать общее возмущение.
А вот то, что рассказала мне наша молочница, Софья Павловна: ее старший сын из Харьковской академии направлен в Германию, работает в лаборатории. Его двоюродный брат вернулся из Германии, где они встречались. И он говорит, что теперь поодиночке в отпуск не отправляют, а целой партией и с командиром, так как, когда ездили в одиночку, они часто исчезали безследно, не доехав до границы. Их убивали милые наши сателлиты, немцы или поляки».
11 апреля 1957 г.
«Еще одна реабилитированная. Вчера у меня была Елизавета Антоновна Говорова, бывшая Люся Пшецлавская, арестованная в 1949 году. Пробыла она в Кемеровском лагере около 5 лет. И вот за какие преступления:
1) любовь к импрессионистам, Пикассо и вообще к французскому искусству;
2) теософия – при обыске были найдены четыре книги по теософии;
3) порицание условий общежития 9-го ремесленного училища, где она преподавала рисование.
В этом общежитии царила полная распущенность, и на общем собрании Говорова говорила об этом и предложила сменить там весь служебный персонал.
На основании этих преступлений она была сослана по 58-й статье на 8 лет. Причем прокурор ее напутствовал такими словами: “Да вы не расстраивайтесь; десять месяцев вы уже просидели у нас в тюрьме, этап продлится месяца четыре, вам остается всего каких-нибудь семь лет лагеря!”
И тут-то вскрылось, кто же наклеветал. Реабилитированным за отсутствием состава преступления, улик и т. п. показывают их “дело” со всеми показаниями предателей и свидетелей, т.е. тех людей, которых вызывали и опрашивали.
Главным предателем оказалась Татьяна Федоровна Петрова, преподавательница пластических танцев, которая заодно посадила и своего мужа, по словам Говоровой, талантливого скульптора [от которого она хотела отделаться].
Она же дала Елизавете Антоновне те четыре книги по теософии, послужившие главной основой для обвинения.
А начала дело, списав заглавия этих книг и передав их следователю, хорошенькая Таня Воскресенская, над судьбой которой мы так сокрушались в свое время.
Она рассказывала Люсе, что познакомилась с одним следователем с совершенно золотыми волосами.
Когда Елизавету Антоновну вызвали на допрос и у следователя оказались золотые волосы, ей все стало ясно.
Вызывали четырех молодых людей из тех, которые бывали у Говоровых, продержали их в одиночном заключении несколько дней, запугивали их и затем устроили им очную ставку с Елизаветой Антоновной. Один из них, увидя ее, горько расплакался.
“Подтверди, что ты говорил на допросе. Ты говорил, что Говорова не советский человек?” – “Да, говорил”, – ответил он, захлебываясь от слез. И еще в таком роде.
“Как же тебе не стыдно так лгать? – сказала Говорова. – Из чего же ты заключил, что я не советский человек?”
Вызывали покойную Веру [Леонтьевну], спрашивали, не известно ли ей отношение Говоровой к теософии. Та отрицала это, и, по словам Е.А., все ее показание было очень благородно».
3 июня 1957 г.
«Сегодня празднуют 250-летие Ленинграда. Почему Ленинграда? Какая чушь.
Стихи Веры Инбер, той самой, что поила рыбьим жиром своего кота в блокаду и вытягивала у Натальи Васильевны Толстой всякие кружева, чулки и пр., платя за них размазней, и роскошно с шампанским встречала Новый год, когда вокруг больницы Эрисмана лежали штабеля трупов людей, умерших от голода.
На рубеже времен
Есть города древнейшие на свете –
Афины, Прага, Рим.
На их необозримый ряд столетий
Мы снизу вверх глядим.
В семью седоволосых великанов
Как молодой их брат
(Ему всего два века с половиной)
Вступил и Ленинград.
Но превзошел он даже и Элладу
Величьем славных дел.
Он Зимний взял. Он перенес блокаду.
Он Пушкиным воспет.
История его полна деяний
И золотых имен.
Он встал в своем гранитном одеяньи
На рубеже времен.
Здесь первый на земле Октябрь возглавлен
Был партией родной.
Весь путь страны в социализм направлен
Был Ленина рукой!
Есть граждане, подлейшие на свете До чего можно договориться! Стыдно. Почему-то украли у Петербурга 4 года. На всех улицах висят портреты членов Центрального Комитета, на Публичной библиотеке – огромные портреты Маркса и Ленина. О Петре Великом – молчок».
23 июня 1957 г.
«Рассказывают, будто на каком-то совещании ЦК семеро членов директории (называют Молотова, Маленкова, Микояна, Шепилова, Первухина, Кагановича и Булганина) ополчились на Никиту за неудачи с целиной, за хвастовство, за срыв займов и т.п. и требовали, чтобы он оставил место секретаря партии. Будто вступился Жуков, попрекнул Молотова, у которого будто бы 600 000 казненных на душе, а Маленкову сказал: “У тебя еще кровь на руках Ленинградского процесса не высохла”.
После этого Хрущев потребовал пленума, на котором было 80 человек; стадо баранов, конечно, поддержало Никиту. Булганин и Ворошилов будто бы извинились.
Одним словом, on s’entremange [все пожирают друг друга (фр.)], делают брюмер, но кто выйдет в Наполеоны: Никита или Жуков?
И какая в этих слухах доля правды?
Каждое утро по радио нас подготавливают. Сегодня говорилось, что Ленин указывал на необходимость удалять из ЦК, правительства и партии, не считаясь ни с рангом, ни с заслугами, ни с чем, если человек провинился, в чем, я не поняла, т.к. вообще начетчиков не понимаю. Увидим.
Еще слух, что все правительство под домашним арестом. Нечего сказать – коллективное управление».
3 июля 1957 г.
«Сейчас слушала по радио выступление Хрущева на заводе «Электросила». Он говорил общие места: дескать, все плохи, все в заговоре, нарушая заветы Ленина, и т.д., все, т.е. Маленков, Молотов, Каганович и т.д.
Говор у него не очень интеллигентный. Самое достопримечательное в этом выступлении на очень большом заводе были аплодисменты. Их, собственно говоря, вовсе не было. Были жалкие хлопки восьми, много десяти человек. Сколько Хрущев ни пыжился, чтобы вызвать “гром аплодисментов”, ничего не выходило. Речь кончилась, и уже другой голос провозгласил: “Да здравствует Никита Сергеевич Хрущев” или что-то вроде “ура”, его поддержал ОДИН-единственный голос, крикнувший: “Ура!” Запели “Интернационал”, пел почти один Никита. Слушать было стыдно.
Вчера на ларьке по Расстанной улице, где работает Ольга Андреевна, было написано: “Не признавайте второго правительства! Требуйте повышения зарплаты”. Витя, родственник Толи Лескова, кончающий артиллерийское училище, рассказал, что им велено быть завтра на демонстрации на Дворцовой площади с заряженными ружьями и патронами! Это впервые.
Вчера утром по городу срывали со стен газеты с фотографиями нового Центрального Комитета партии. Но какие там есть рожи! Кириченко, Игнатов, какие-то восточные человеки.
А Хрущев, мнящий себя Наполеоном от коммунизма, взял на себя стирку грязного белья партии. То разоблачил посмертно Сталина и Берию, теперь поносит своих сотоварищей, гораздо более популярных, чем он. Наша молочница, умнейшая женщина, от которой я черпаю высказывания пригорода и рабочих, возмущена: кому же верить! И обижена оскорблением, нанесенным Молотову. “И надеются: ну, Жуков его (т.е. Хрущева) подомнет”.
Вот наш Брюмер!
А город бисирует 250-летие. Хрущев решил, что без него делали все неправильно. Со вчерашнего дня город опять украшен. Висит нарисованная медаль в память 250-летия города, на ней изображен Ленин!
Какой-то деревенски наивный камуфляж».
6 июля 1957 г.
«Перед отъездом на дачу я обедала у Натальи Васильевны. Она мне рассказала некоторые подробности писательского пленума, состоявшегося месяц тому назад на правительственной даче у Хрущева. Я уже раньше слышала некоторые отзвуки, т.к. из Москвы вернулся Прокофьев и сделал сообщение членам Союза. Влетело К. Симонову за свободный дух, которым повеяло в “Новом мiре”, где был напечатан одиозный роман Дудинцева “Не хлебом единым”, Гранина “При особом мнении”, стихи Алигер. Ей лично Хрущев сказал: “Работайте с нами, а в противном случае мы вас в порошок сотрем!”
Маленьким людишкам тоже хочется свое самодержавие показать».
15 июля 1957 г.
«Приехали в город – меня ждало письмо от Саши с официальным приглашением приехать в Женеву!!! Дух замирает. И certificat d’hébergement [удостоверение в предоставлении жилья у себя (фр.)]. Неужели поеду?»
17 июля 1957 г.
«Сколько ненужных хлопот, чтобы подать заявление для поездки за границу: 1) брачное свидетельство, 2) метрику, 3) автобиографию, 4) перевод Сашиного certificat, засвидетельствованного компетентным лицом, 5) 12 фотографий и чтобы на каждой на обороте было удостоверение домовой конторы, что это именно я. Для поездки в капиталистические страны 12 фото, в демократические 8. Почему? Да еще: если замужем, то разрешение мужа, если в разводе, свидетельство о разводе. Как тут быть? Я и не замужем и не в разводе».
3 августа 1957 г.
«Еще 18 июля я послала просьбы в здешний архив добыть мое брачное свидетельство (венчались мы в домовой церкви Финляндского полка в 1914 году 26 января) и в московский о моей метрике. Написала Юрию, чтобы он прислал мне разрешение как жене. Получила телеграмму, что он приедет в Ленинград “по этому вопросу”. Ждать-пождать – не только не приехал, но даже забыл о своей телеграмме, как выяснилось из разговора по телефону.
Я понимаю, что для него было крайне неудобно такое положение, и я, чтобы не навлекать на него неприятностей, уговорила ОВИР (отдел виз и регистраций) ограничиться свидетельскими показаниями Толстой (Натальи Васильевны) и еще кого-нибудь, удостоверяющими, что мы живем врозь уже очень давно (дал Всеволод Александрович Рождественский)».
10 августа 1957 г.
«…Меняют маленькие телевизоры на большие, без доплаты. “Где?” – “Во всех магазинах”. – “Почему?” – “В маленьких морда не помещается”».
12 августа 1957 г.
«На днях в газетах было сообщение, что Жуков смещен с должности министра обороны, на его место Малиновский. Я подумала, что ввиду обострившегося политического положения он будет главнокомандующим.
А вчера Толя Лесков рассказывает, что партийцам читают какое-то официальное письмо: Жукова удаляют из ЦК, обвиняют в “культе личности” (без содрогания не могу слышать это мещанское выражение). Хрущев, пьяница и мужик, смеет поднять руку на человека, который спас Россию и Европу от Гитлера, спас правительство от Берии, спас Хрущева от его врагов. Полководец, каких у нас не было, – и на него замахнуться. Это все страх мелких людишек, как бы кто-то не “оседлал революцию”. Когда Сталин ее оседлал и бодро на ней гарцевал 29 лет, то они-то все на брюхе лежали. Подлецы злополучные.
Я совершенно больна от этого. В такой острый момент сделаться посмешищем всего мiра».
1 ноября 1957 г.
«А ответа из Москвы все нет и нет. Меня утешают: если до сих пор я не получила отказа, значит, разрешат.
А вдруг не доживу?
Лида, Катина подруга, работница того же военного завода, очень умная и зубастая, пришла к Кате (т.е. в мою комнату) – говорит, пришла выкричаться – очень уж зажимают, обижают рабочих, снижают ставки. И рассказала такой случай: родственник одной из работниц, немолодой рабочий, где-то разговорился и сказал: “Вот теперь Хрущ съел Жука”. Его, раба Божьего, свели в участок, стали ругать за непристойные слова. А он ответил: “Объясните мне, пожалуйста, я человек темный и ничего не понимаю. Вот жил Сталин, все его хвалили, все мы его любили. Умер, и Хрущев его с грязью смешал, а теперь опять начинают похваливать. Про Жукова мы читали в газетах сводки всю войну, мы знали, что он спас Сталинград, что он взял Берлин, он одержал победу, его награждали, мы всему верили, мы его любили. Теперь Хрущев его смещает и с грязью смешивает. Я человек темный, объясните мне, в чем дело? Кому же верить?” Его отпустили с миром.
Переживать это невыносимо».
21 ноября 1957 г.
«Получила письмо от Евгении Павловны. Она прислала мне копию справки от военной коллегии Верховного суда СССР от 24 октября 1957 года № 4 н – 04431/57:
“Справка
Дело по обвинению Старчакова Александра Осиповича, работавшего до ареста (4 ноября 1936 г.) зав. Ленинградским отделением редакции газеты ‘Известия ЦИК СССР’, пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР 10 октября 1957 года. Приговор Военной коллегии от 19 мая 1937 г. в отношении Старчакова А.О. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Старчаков А.О. реабилитирован посмертно.
Председательствующий Судебного состава Военной коллегии Верховного суда СССР
Полковник юстиции Костромин”.
И Евгения Павловна добавляет: “Вот и все. Просто, ясно?
Но не стоит думать об этом тяжелом времени.
Ушла молодость, здоровье, ушла жизнь человека способного, талантливого. Но такова судьба”.
Когда я прочла эту справку, такую чудовищно циничную, я вчуже заплакала. Нету сил. И ведь таких реабилитаций миллионы.
Недоразумение, извините.
А “Humanité” пишет о терроре в Алжире! Тоже подхалимы. Своего мнения нет, l’argent de Moscou [деньги Москвы (фр.)]».
25 ноября 1957 г.
«Вчера мне минуло 78 лет. Вот уж зажилась, так зажилась. Господь Бог дает мне силы, чтобы повидаться с братьями».
23 декабря 1957 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 2. М. 2017.
1958-1961 ГОДЫ
«В конце декабря меня вызвали в ОВИР и сообщили, что мне отказано в разрешении ехать за границу. Четыре месяца думали. Почему, за что? Им здесь неизвестно. Решает Москва.
Меня словно в прорубь сбросили и воды надо мной сомкнулись. Солнце померкло, свет погас.
Долго я не могла прийти в себя. Пошла советоваться с Никитой Толстым. У него был товарищ, у которого знакомая хлопотала о поездке. Ей дважды отказывали, и все-таки она добилась своего.
Пошла в ОВИР посоветоваться, куда обращаться? – Или к министру внутренних дел, или иностранных дел, или к Председателю Президиума Верховного Совета!
Это чтобы съездить месяца на два, на три в Швейцарию, обращаться чуть ли не к президенту республики! Вот что значит железный занавес, страшно выпустить древнюю старуху повидаться с двумя стариками.
Два дня сочиняла письмо Ворошилову, вчера отослала.
Советуют написать еще Фурцевой, которая, по слухам, dans les bonnes grâces [в милости (фр.)] Хрущева.
Буду всем писать, лишь бы повидаться».
12 января 1958 г.
«Как я редко пишу теперь свой дневник. Старость. Не хватает сил на все заботы, на жизненную толчею, “жизни мышью беготню”».
24 сентября 1958 г.
«Сталин так раз и навсегда испугал интеллигенцию безчеловечным террором, что поколение, пережившее этот террор, никогда не распрямит свою спину. До самой смерти.
Будущие поколения, я уверена, будут смелее».
23 апреля 1959 г.
«Вся планета вздыбилась за ХХ кровавый век. И наиболее кровавым он был у нас с 1917 по 1953-й; 36 лет кровавого кошмара. Теперь многие говорят: почему Шаляпин не вернулся, ему так хотелось на родину. На родину – да. Но не в кровавый котел. Когда думаешь о том времени, темно в глазах становится.
Вчера Елена Михайловна Тагер рассказывала. В 38-м году она сидела в доме предварительного заключения на Воиновой. Окна выходили во двор. Под прямым углом примыкало здание, где велись следствия, допросы. Летом в камерах сняли рамы, оставались решетки. Стали доноситься крики, звуки ударов.
Однажды Е.М. услыхала сильный шум, возню, удары, крик – к окну, тоже открытому, подбежал человек, схватился за решетку и закричал: “Товарищи, я Позерн!” Каким голосом он должен был кричать! Он был расстрелян. Его жена, милая Лариса Генриховна, сын были сосланы. Она сошла с ума и умерла.
Какие силы, какие нервы, какой дух надо иметь, чтобы перенести, пережить все это. И немудрено, что все, что было крупного, бежало со своей родины, как от чумы. Как мог бы сочинять Рахманинов, слыша, что тот сослан, расстрелян. Подлинное творчество Шостаковича все проникнуто этим ужасом, преломленным через внутренний скепсис, что дало “Нос”, “Леди Макбет”. Глубоко трагический гротеск. […] Когда он пишет по заказу, то получается не Шостакович. “Леса”, например.
Если бы не поставленный во главу угла террор, если бы страна, выгнавшая всех своих врагов в 18, 19, 20-м годах не шла дальше по пояс в крови, она бы ушла далеко вперед в своем материальном благосостоянии, да и во всех отношениях.
А что же уничтожило у нас индивидуальность, самостоятельность у трудовой интеллигенции, писателей? Стыдно читать отчеты об их речах на съезде, в деле Пастернака и других не избыток воспитанности, конечно, а страх, животный страх за свою шкуру, за свой заработок.
Страх, внедренный эпохой Сталина, безчеловечной жестокостью того периода. Он вошел в плоть и кровь этих несчастных боязливых людей, и теперь на 3-м писательском съезде они все, как один, повторяют прописные истины, не желая догадаться, что, если бы они заговорили по-человечески, с ними бы ничего не случилось. Сталина-то уже не было. Страх въелся в кожу, проник во все поры».
17 мая 1959 г.
«Я пишу Саше: “Чем дальше, тем ярче я чувствую, какое это было для меня большое счастье побыть в Женеве, пожить со всеми вами; как будто на какое-то мгновение очутиться в ларинской столовой, почувствовать ее аромат, настроение. Ведь в Женеве собралась вся наша семья. Вся семья и даже Федя, присоединяющий Лелю”. […]
Саша не любит, вернее, боится воспоминаний. Когда второе поколение, младший Вася, Таня Лишина, Павел Михайлович Толстой, проектировали свои поездки в СССР, в Ленинград, “я в Ленинград не поеду, я там расплачусь”, – сказал Саша.
Старшее поколение – Вася, Саша, которым пришлось уехать, кровно связаны со своей родиной, они за нее воевали (Вася тяжело ранен под Цусимой, у Саши два Георгия за 14, 15 и 16-й годы), они в ней выросли, вросли корнями. А их дети могут относиться к ней с большим интересом, даже с огромным, как Павел Толстой, но как туристы.
Вначале я не понимала причины, как мне казалось, равнодушия к России, ко всему тому, что я пережила за это время. Саша не разрешал меня расспрашивать о блокаде, войне, ему казалось, что это меня расстроит. В этом отношении я его успокоила: я же не стала бы говорить о том, до чего больно дотронуться. […]
Нас боятся на Западе и не любят. Не верят нашему миролюбию.
Мне не хотели верить, что со смертью Сталина прекратился террор, что его больше нет. Милейшая М. Филип. пыталась меня распропагандировать, давала книжки, изданные “Возрождением”, но я ей ответила: “Поверьте, все отрицательное, что было и что есть, мне известно, конечно, лучше, чем вам. Нас в последнее царствование при Николае II били два раза, позорно разбили японцы. А вот уже сорок два года, как мы отбились от всех, кто надеялся взять Россию голыми руками, и стали сильнее, чем когда-либо”.
“К чему это великодержавие, – ответила она. – Ну били, но зато как спокойно было жить”.
А между тем эта М.Ф. замечательная женщина. Она эмигрировала в первые годы революции после того, как ее муж умер от сыпняка. Уехала с годовалой дочкой в Болгарию. “Я стала сразу же давать уроки языков, и мы жили прекрасно”. Таня подросла. Переехали в Париж и опять зажили прекрасно, благодаря знанию языков.
Дочь кончила школу и Сорбонну, знает французский, английский, немецкий и итальянский и русский, это главное, и это заслуга матери. Многие дети русских эмигрантов говорить еще кое-как говорят, но с акцентом, а уж писать не могут.
Саша, вернее, его жена, нелепая во всех отношениях Наталья Дмитриевна, отдала Марину в какой-то аристократический английский пансион, где она училась охотиться на лисиц и говорить на самом лучшем лондонском диалекте. По-русски говорит она еле-еле, а уж пишет – пишет, как произносит. Например, “лутша” (лучше), и часто не понимает смысла тех слов, что говорит. Мне ее очень, очень жаль.
Наталья Дмитриевна отравила Саше жизнь и искалечила бедную милую Марину. Вася хорошо воспитал своего сына, он знает языки, и главное – русский, и считается одним из самых лучших устных переводчиков в ООН.
Он, племянник, отнесся ко мне так, как, судя по старым романам, относились племянники к старым, очень богатым теткам, от которых ждали наследства.
Сашины знакомые, по-видимому, очень любящие его, встречали меня как близкую родственницу; эти два с половиной месяца я была окружена такой любовью и лаской, каких не ощущала много, много не только лет, но и десятилетий. Вася приехал с Лидией Ивановной из Парижа и прожил в Женеве два месяца, мы видались каждый день. Лидия Ивановна, конечно, очень скучная женщина и до сих пор ревнива по привычке. Она не может допустить, чтобы Вася с кем-нибудь, даже с родным братом, увлекся интересным разговором. Сейчас же раздается скучающий голос: “Василий Васильевич, нам пора домой, у меня разболелась голова…”
Прожили вместе 50 лет! Но, когда Вася заболел, у него был припадок, очень похожий на сердечный, у Лидии Ивановны все лицо покрылось красными пятнами, она сидела около него и целовала ему руки.
Я думаю, что она пошла бы за ним на эшафот.
С ними приехал и Федя Дейша. Он меньше всех постарел; красивый, с белоснежными, волнистыми, густыми волосами. Сквозь его шестидесятипятилетний облик видишь его молодым, с пепельными волосами, голубыми глазами. Он бодр, строен. Братья больше изменились. В особенности Саша. Много значит, что у Феди не было детей».
3 августа 1960 г.
«Какое это огромное счастье, даже чудо, – моя поездка в Женеву.
Я вновь познакомилась с братьями, с их мiром, разыскала своих ближайших подруг детства, с которыми училась еще в Екатерининском институте, Олей Капустянской (Плазовской) и Олей Свечиной (Чухниной). Переписывалась с ними там все время, на Западе не приходится ждать ответа по месяцу и больше.
И эти два месяца с половиной, проведенные там, как свежий сон, без забот, без огорчений».
7 сентября 1960 г.
«…Когда же будут судить Сталина, когда же громко, подробно изложат его кровавые дела? Этот зверь почище Эйхмана по количеству убитых, пытаных, загубленных людей. По количеству пролитой крови, по тому вреду, который он принес России.
Хрущев пытался его разоблачить, выкинуть из Мавзолея, Мао-Цзедун вступился.
Этот суд должен состояться. В веках должно стать известно, какой кровожадный, подлый и трусливый изверг царствовал в России 29 лет и глумился над народом, истребил деревню, истреблял интеллигенцию. И страна благодаря этому голодает до сих пор. Все лучшие силы на русской земле были уничтожены, загублены. А убийства?
Я не могу вспоминать о Сталине. Передо мной вырастает из земли какое-то странное чудовище, вроде Вия, не похожее на человека.
И как страна это вытерпела, осилила такую небывалую войну и растет и строится.
Не страна, а народ».
14 мая 1961 г.
«Новый полет Титова. 17 оборотов вокруг Земли. Все утро я провела в безпокойстве. Умнее всех сказал Неру в своем поздравлении: “Этот прогресс… учит нас, что война на нашей планете – это безумие”».
7 августа 1961 г.
«…Рассказал Виктор Андроникович Мануйлов.
Отгоняли немцев от Ленинграда, Детского Села. Тотчас же, на другой же день в Детское выехала комиссия для осмотра разрушений. Мануйлов входил в эту комиссию. Обошел Екатерининский дворец. Крыши, потолки разрушены. В одном полуразрушенном углу обнаружил четыре бомбы. Они тикали. Что делать?
Подъехал грузовик. Сошли офицер, полупьяный, и несколько солдат. Приехали из Павловска за горючим. За Павловском шли бои. Показали офицеру бомбы. Он подошел, покачиваясь. “Сейчас я их разряжу. Только пусть кто-нибудь ее держит”. Все в ужасе. Подошел Мануйлов, взялся держать бомбу. Держал и весь дрожал мелкой дрожью. Страх.
“Чего вы волнуетесь, – заметил офицер. – Волноваться нечего. Если она взорвется, через секунду не будет ни вас, ни нас, ни дворца. Вы не успеете этого заметить”. И он, пошатываясь, обезвредил все четыре бомбы. “А я дрожал и дрожал. Офицер вскочил в грузовик, и они уехали, мы не успели ему сказать спасибо, спросить имя. В таком мы были потрясенном состоянии”».
8 сентября 1961 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 2. М. 2017.
Окончание следует.
источник |
