 1. Димитрий
Давнишний мой друг книга. Я не помню ни одного периода в моей жизни, когда у меня под рукой не было бы чего-нибудь почитать. Читаю я все, но есть, конечно, такие любимые книги, которые я читал и перечитывал много раз, и иной раз в теперешней моей жизни часто приходится жалеть о том, что нет у меня моих друзей-любимцев книг.
Пожалуй, самое лучшее, что я сделал в жизни, была передача, частью за бесценок, частью — просто даром, своих книг в Ялтинскую библиотеку.
Иной раз, как каждому из нас, лишенных своей родины, мечтается мне о возвращении в родной город. Каждый мечтает по-своему: один хочет увидеть русские деревни (которых, я уверен, ему не узнать), другой — реки, поля, горы, море, а то, может быть, дом, в котором он жил; мне же грезится, что вот я в Ялтинской библиотеке и так выбираю книги, чтобы встретить одну из своих собственных, одного из старых своих друзей. С каким чувством получил бы я ее… Как держал бы ее в руках, как нес бы и как, читая, вспоминал, как я покупал ее в свое время, как берег, как отдавал переплетать и как впервые ее прочел…
Этой любви к книге я обязан еле-еле грамотному русскому солдату, выучившему меня, пятилетнего мальчика, чтению и приучившему любить и беречь печатное слово. Он был денщиком моего отца. Время безжалостно стерло воспоминание о чертах его лица, манере говорить, но ту ласковую доброту, которую этот простой человек вкладывал в свое желание научить меня грамоте, ту заботливую сердечность я помню и чувствую всю жизнь и не забуду никогда.
Где же он, мой милый, добрый наставник, сам научился читать? Конечно, в армии. Пришел в 16-й стрелковый полк железной Скобелевской бригады новобранец. Неграмотный, неловкий, растерявшийся от шума большой Одессы, от непривычной, непонятной военной обстановки, совсем не похожей на домашнюю, от окриков дядьки — ефрейтора, от всего того, что встречает новобранца… Потом, на службе, подтянулся, выравнялся и, когда началась японская война, он уже был старослужащим и… грамотным. Ибо большинство русских полков не только муштровали солдат и учили их строю, но и считали долгом научить солдата грамоте. Полк был и школой.
Полк был отправлен на войну, в далекую Маньчжурию, а часть нестроевой команды осталась в казармах полка. Димитрий остался у нас денщиком.
Умерла моя мать, отец находился далеко, далеко, с полком. Мы переехали в Севастополь. Дом остался на попечении совсем молоденькой сестры, под присмотром няни, вынянчившей моих старших братьев.
И вот совсем маленького мальчика Димитрий решил научить грамоте. Этот человек был искренне предан памяти моей матери, обожал отца, своего командира, и любил всех нас, юных членов семьи.
Преподавал он мне науку по какой-то своей собственной системе: «Смотри, Алешенька: вот видишь — это «мы», эм, ну, знаешь, как коровка мычит — «мм-уу», а вот это «А», буква самая главная для тебя; ведь чтоб написать «Алеша», нужно с правого фланга это «А» и поставить. А вот, если ее после коровки поставить, то получится «мм-аа». А если это повторить и опять промычать да твою буквочку пристроить, то опять «ма» получается. Ну, попробуем: «ммм…а…ма», ну еще таким манером… Тут и получается «мама». Вишь, как складно выходит: и читать учимся и маму твою вспомним, покойницу. Вот видишь, я нарезал эти буквочки, а ты попробуй сам сложить слово «мама». Ищи как следует, строй буквочки во фронт, в ряд, и равнение держи… Ну, ищи, а коль найдешь, то там, на веранде, на столике маленьком, для тебя кто-то что-то положил».
Я вызываю его одобрение, отыскивая в ворохе нарезанных квадратиков нужные буквы, складываю слово. Вижу сложенное «мама» и, не дожидаясь, бегу на веранду, — ну до чего же интересно учиться! — там на столике пять любимых карамелек. Схватываю их и бегу к учителю поделиться своей радостью. А он уже новое придумал: перемешал все нарезанные буквы. «А ну давай, стрелочек, вперед эту самую «мы» отыщем. Есть? Экий ты молодец! А ну-ка еще «м». Нашел? Ну ставь, а дистанцию между буквами держи. А теперь надобно нам два «а» отыскать. Ставь их во второй ряд. Ну, а теперь, ровно по команде «ряды строй!», к каждой «мы» и пристраивай. Целый фронт получается. Теперь прочти. Правильно! Видишь, как оно складно и хорошо получилось».
Чудный, благородный русский солдат! Ты был рад моей радостью и на свои солдатские копейки покупал ученику награду!
А позже, когда мы одолели многие буквы, и я почти не ошибался, складывая слова: мама, папа, рота, штык, шашка и другие, ты, также как и все в доме, мечтал: вот вернется отец с войны и не узнает сына. Уезжал — сын маленький мальчик был, а вот теперь какой молодец, ученым стал и читает хорошо. То-то обрадуется!
«А то писать будем ему, и ты сам распишешься тут, Алешенька. На весь полк прогремит: вот какие наши стрелочки, время не теряют и учатся. Службу справляют, хоть и не на войне». Буквы Димитрий вырезывал из старых уставов, всяких приказов и т. д. Уже перед самым приездом отца я с Димитрием частенько читали настоящие книжки, которые мой учитель, вероятно, покупал на свои гроши. Читали мы оба с большим интересом и особенно увлекались небольшими русскими сказками. Я забирался к моему воспитателю на колени, и мы оба с тихим восторгом отдавались чтению.
Не оттого ли и теперь, почти на закате жизни моей, я с сердечной любовью готов перечитывать и переживаю красоту детской сказки?
Спасибо тебе, мой учитель, простой стрелок 16-го полка!
2. Яков
Долг свой я уплатил и многих простых русских людей научил грамоте. Спасибо и моему отцу, который новых денщиков и вестовых брал всегда обязательно неграмотных с тем, чтобы мы, его сыновья, занимались с ними. Сколько прошло их, таких солдат, в моей жизни под кровлей отчего дома!…
Разные это были люди и по-разному относились они к правилу нашего дома: учиться грамоте. Большинство охотно соглашалось учиться, но, едва усвоив азбуку и различие печатного от письменного, они упрашивали нас: «Мне — чтоб письмо до дому уметь написать, и — хватит!» И как только, у одного скорее, у другого помедленнее, выходило, что «письмо пущено» такого-то числа, рвение к учебе остывало. Никогда не забуду вспотевшее, раскрасневшееся лицо Андрея, стройного красавца-солдата, который уговаривал меня, тоже, вероятно, не лучше его выглядевшего: «Не мучьте себя понапрасну. Письмо я всегда смогу написать. Куда ж мне большая грамота? Вернусь после службы домой, где ж мне и читать доведется? Идить себе лучше мячик погоняйте!» (так называл он мое увлечение футболом).
Приблизительно к моему двенадцатому году к нам в дом попал Яков. Это был тихий, скромный, спокойный крестьянин Таврической губернии. Как-то сразу он всем в доме понравился, а на предложение учиться охотно откликнулся и стал прилежно заниматься.
Оказался он редких, удивительных способностей человеком. В какие-нибудь полгода он не только одолел начальную грамоту, но все больше и больше догонял меня, своего учителя. Теперь уж не я звал его за книгу, а он сам часто просил «заняться, если у вас охота не пропала».
Он делал такие успехи, что не только стал свободно писать и читать, но и заинтересовался тем, «чему вас в гимназии учат?» Мне пришлось объяснять ему гимназическую программу, и мы просмотрели с ним все мои учебники. Способный, но не очень прилежный ученик, я был довольно слаб по математике, и Яков то и дело ставил меня в тупик, предлагая «вместе решить задачку». Когда же дело дошло до алгебры и геометрии, то здесь Яков начал определенно меня перегонять да так, что мне сначала приходилось как-то выкручиваться, а потом просто объяснить ему мою полную несостоятельность. Этот хороший, умный человек очень тактично и деликатно берег мое самолюбие «учителя»: «Давайте вместе разберемся. Вдвоем не так трудно. Вы мне, а я вам помогу!» Спасали меня история, география и иностранные языки, но учение Якова шло вперед такими гигантскими шагами, что настал день, когда я стал просто задерживать его развитие. Пользовался он моими учебниками.
Отец мой всегда интересовался успехами учеников своих сыновей и понял происходящее. Он стал выделять Якова из числа слуг нашего дома. Яков был освобожден от многих домашних работ, и отец все больше и больше им заинтересовывался. Не раз видел я отца и Якова, сидящих за книгами, и не раз слышал слова отца: «Умница! Как не помочь человеку?»
Якова еще больше полюбили в нашем доме. Уже неоднократно выручал Яков и меня: «А что у вас на завтра задано?» И пока я «расправлялся» с очередной книжкой Александра Дюма или журналом «Вокруг света», мой, теперь уже — бывший, ученик решал заданную мне задачу. Я, по-гимназически, уговаривал его: «Да не надо, я перед уроком спишу в классе». Яков виновато отвечал: «Да вы уж мое чистенько перепишите. А что непонятно, — я объясню».
Время шло. Мое учение перемежалось с футбольными состязаниями, игрой в гимназическом оркестре, с частыми вечеринками и вечерами, а Яков упорно отдавал все свое время только учению. Все реже и реже звал он меня на урок и, если мы сидели за столом, то или читали друг другу или, по просьбе Якова, я спрашивал по книге пройденное им. К 1915 году наш Яков был готов сдать, без латинского и без языков, экзамен за шесть классов гимназии.
Всех нас удивило вмешательство в судьбу моего бывшего ученика моей мачехи, которая не только приняла в нем участие, но и устроила так, что Яков держал экзамены при гимназии и сдал их, кроме языков, самым блестящим образом. Наши фрейлен и мадемуазелль («хрелен» и «мармазель», как Яков их называл, придя в наш дом. Теперь, став интеллигентным человеком, он называл их как следует) с большой охотой предложили ему заниматься с ним языками.
Быстро идущие события помешали этому: в 1916 году умер мой отец. Крепко спаянная семья распадалась, нас уже покинули наши военные слуги: вестовые, денщики, писаря. Всякими правдами и неправдами мачехе удавалось задерживать Якова. Участь этого способного человека беспокоила всю семью. Выход был найден: пойдя на компромисс со своей симпатией, мачеха обратилась с просьбой к заместителю моего отца, и Яков был принят к нему. В свои свободные часы он часто навещал нас. Мы радовались его успехам, а он готовился сдавать экзамены за полный гимназический курс.
Вихревые события революции завертели всех нас, и семья наша распалась. Ветры русского красного урагана разметали нас во все стороны. Потерялся след и Якова. Узнали мы о нем уже в гражданскую войну: житель Новомихайловки, селения Таврической губернии, он вернулся в свою деревню, схватил там тиф и от него сгорел.
Не могу закончить свои воспоминания об этом незаурядном человеке, не рассказав одного случая: мы все, наша как-то увеличившаяся семья, сидим в большой нашей столовой. И хотя нас много, так как здесь почти все мои братья и сестры, два брата моего отца и близкие друзья нашей семьи, тихо, не шумно за столом. Посетило нас страшное, непоправимое горе, — смерть моего отца. Он там, наверху, недвижный, холодный, застывший… Только что выяснилось что через гроб просочилась вниз какая-то жидкость… Отец лежит там уже несколько дней, так как мы ждем последнего его сына, моего брата, который должен приехать с фронта.
За столом идет тихий разговор. Уже выплакавшая все слезы мачеха зовет Якова:
— Позвоните фельдшеру, пусть он там справится с этой жидкостью.
Яков бесшумно удаляется, но его окликает мой дядя:
— Голубчик, сам не смей вытирать! Не дай Бог… ведь трупный яд…
— Да я уже все в порядок привел, Ваше Превосходительство.
— Как? — вскричал кто-то из сидевших в комнате.
— Обтер, где надо, Ивана Антоновича приподнял, клеенку подложил.
— Яков, да вы же интеллигентный человек, разве вы не понимаете, чем вы рисковали, — беспокоясь, говорит моя мачеха. Никого не удивляет, что Яков называет моего отца по имени и отчеству, как и то, что его, солдата, называют «интеллигентным человеком».
— Эх, барыня, — говорит Яков, и мы все понимаем, как трудно ему, трудно не зарыдать. — Ведь они… ничего при жизни мне, кроме хорошего, не сделали, не сделают и по смерти…
Слезы брызнули градом из его глаз и он выбежал из комнаты.
Алексей Думбадзе
© ВОЕННАЯ БЫЛЬ |
