В половине октября 1815 года меня отправили в Санкт-Петербург вместе с соучеником моим по Харьковской гимназии Василием Тихоцким. Москву мы застали еще мало обстроившейся после гибельного для нее 1812 года. Много каменных домов и других строений стояло обгорелых, полуразрушенных; чрез многие дворы ездили — как бы по улицам; колокольни были большей частью с одним колоколом. Отдохнув в Петербурге не более суток, явились в канцелярию 2-го кадетского корпуса и были приняты, по нашим документам, в Дворянский полк.
Начальником 2-го кадетского корпуса и находившихся при нем Дворянского полка и Дворянского кавалерийского эскадрона считался генерал-адъютант <Дмитрий Дмитриевич> Курута, но его действительная служба была при лице великого князя Константина Павловича, в Варшаве. За его отсутствием заведовал <Андрей Иванович> Маркевич, кажется, генерал-майор, начальник собственно 2-го кадетского корпуса. <…>
В Дворянский полк и Дворянский кавалерийский эскадрон принимали дворян не моложе 16 лет, до каких же лет — не было ограничения. Собственно кадеты 2-го корпуса были в составе одного батальона в четыре роты, одной гренадерской и трех мушкетерских; кто командовал батальоном кадет во фронте — не припомню. Определяющиеся в Дворянский полк зачислялись обыкновенно в мушкетерские роты; перевод в гренадерские роты и производство в унтер-офицеры и фельдфебеля вели к выпуску, то есть производству в офицеры в следующий выпуск. Для поступающего в Дворянский полк было довольно одного года, чтобы быть переведенным в гренадерскую роту. При мне выпуски были ежегодные, обыкновенно весной, по 500 человек в каждый, исключая 1818 год, потому что в предшествовавшем, 1817 году, было два выпуска, весной 500 и осенью 300.
После кампании 1812, 1813 и 1814 годов полки весьма нуждались в офицерах, следствием чего, полагаю, в Дворянском полку и Дворянском кавалерийском эскадроне не был ограничен прием молодых дворян комплектом, притом принимали без экзамена и дальнейшего разбора о дворянстве, основываясь на выданных документах в губерниях. Губернаторы имели предписание заохочивать недорослей из дворян определяться в Дворянский полк и Дворянский кавалерийский эскадрон и всем недостаточным выдавать прогоны за счет казны — до Петербурга.
Родившись 1 апреля 1801 года, в ноябре 1815 года я имел 14 лет, а по моим документам значилось 16. До самого определения в Дворянский полк я не знал, что в нем ничему не учат, кроме фронтовой службе. Теснота помещения в Дворянском полку, дурное содержание и вместе охота продолжать прерванное учение — заставили меня хлопотать о переводе во 2-й кадетский корпус. Но перевод мой не состоялся по неимению вакансии, а более потому, что мне прибавили два года лишних: в высшие классы не принимали, а для средних, по документам, я перестарел. Брата я застал унтер-офицером в 4-й мушкетерской роте, куда и я назначен. Этой ротой командовал штабс-капитан Мансуров — большого роста, дебелый, мешковатый, который что бы ни надел на себя, все ему было не к лицу.
В 1813, 1814 и 1815 годах недоросли прибывали большими партиями с некоторых губерний, преимущественно с Рязанской, Курской и Смоленской; в числе этих недорослей были перезрелые, едва грамотные, дети мелкопоместных дворян, не служащих Я застал такую тесноту помещения в Дворянском полку, что на двух вместе сдвинутых кроватях спали по пять воспитанников. Если кому, бывало, придется встать ночью по надобности, то находил, возвратясь назад, что спящие товарищи заняли собой оставленное место и нет возможности разбудить их, чтобы заставить раздвинуться. Одно средство — лечь сверху, на промежуток между двумя, и тяжестью тела мало-помалу выдавить свое прежнее местечко на кровати. Переворотиться на другой бок было дело несбыточное: на какой бок лег, засыпая, — с того и встанешь, проснувшись поутру.
Полы в комнатах не мылись, а вытирались кирпичом и после того высыпались песком, что лежало на обязанности воспитанников, как равно чистить себе платье, обувь, ружье и всю свою амуницию. Чесотка, цинга, зоб, простуда были господствующие болезни, особливо последняя <…>. Как было не простудиться даже неизнеженному крепкого телосложения взрослому воспитаннику? Второй батальон помещался в деревянных казармах, нештукатуреных, складенных на мхе, рота — в отдельной казарме; печи топили один раз в сутки даже в самые жестокие морозы, обыкновенно за час до света, отчего ночью было холоднее, нежели днем. Одеяла из солдатского шинельного сукна — не на каждого воспитанника, а одно на кровать — не могли согреть ночью в холодных казармах, притом экономно отапливаемых. Шинелей не было, и не позволяли иметь собственных. Отхожие места устроены отдельно, в которые ходили чрез открытый двор. Считаю излишним объяснять, в чем ходили в отхожие места ночью полусонные воспитанники, у которых даже одеяла были не на каждого, а мундир и принадлежности к нему лежали на столе, складенные в требуемом порядке симметрией по распоряжению начальства, за чем строго наблюдал старший в камере унтер-офицер и дежурный по роте — и это в Петербурге, где зимой бывает до 30 градусов мороза! Обедали и ужинали в общей зале с кадетами, в которую нужно было пройти улицей более ста сажень и потом холодными коридорами поротно, строем, рота за ротой. Какая бы ни была погода — дождь, метель, сильный мороз, хочешь ли, не хочешь есть — иди непременно; а сядешь за стол — зимой холодно, во всякое время года голодно, крайне невкусно и нечисто изготовлено, особливо ужин. Зато госпиталь Дворянского полка был наполнен больными воспитанниками донельзя <…>, а Маркевич за свое короткое управление скопил миллион рублей — благоразумной экономией[11]. <…>
Воспитанникам Дворянского полка давали мундир, штаны и краги на один год, и белые парусинные штиблеты — на лето; две пары сапог толстой кожи, сшитых без мерки, что называется, на живую нитку, вместо которых большая часть воспитанников носили собственные, на заказ сшитые. Рубахи, подштанники с длинными пришивными бумажными чулками и простыни переменялись сперва один раз в неделю, а уже впоследствии два раза (по воскресеньям и средам).
От тесноты помещения и других причин в 1815 году завелась чесотка у всех воспитанников Дворянского полка, в большей или меньшей степени у одного противу другого. Очистили особое помещение в казармах под названием карантина, куда помещали одних тех, у которых чесотка распространилась по всему телу, а у кого она была только на одних кистях рук, те оставались в своих ротах и только ходили в особый отдел карантина мыть руки в щелоке и принимать внутрь серный порошок. У некоторых чесотка доходила даже до злокачественных ран; таких отправляли в госпиталь. Зараза продолжалась до 1817 года. Она начала ослабевать, когда стали чаще менять белье, мыть полы, когда помещение в казармах пришло в то нормальное положение, что кровать была уже на одного воспитанника; а также тогда, когда число воспитанников Дворянского полка уменьшилось выпусками в офицеры <…> и гораздо меньшей прибылью вновь определяющихся, по распространившимся слухам о дурном содержании воспитанников: случилось, что один воспитанник, Мячиков, застрелился с отчаяния, что оставлен от выпуску по малому росту и должен пробыть еще один год в том месте, которое сделалось ему уже невыносимым, — застрелился из казенного ружья. <…> Об этом происшествии многие воспитанники писали своим родным, а те разнесли по своим соседям, и таким образом узнала почти вся Россия. <…>
Определившись в ноябре 1815 года, с апреля 1816 года я уже участвовал во всех ротных, батальонных и полковых учениях. В том же 1816 году брат выпущен офицером в Нарвский пехотный полк, квартировавший в то время в Полтавской губернии. Год прошел для меня едва заметно — тяжелый для новичка слабого здоровья по климату, непривычке к строгой военной дисциплине, тесноте помещения — вообще по дурному содержанию в то время в Дворянском полку. Кормили нас нельзя сказать, что недостаточно. Супу или щей давали вдоволь — сколько бы кто ни требовал себе; но о них можно по справедливости выразиться пословицей: «За вкус не берусь, а подавались горячи». За щами, супом следовала говядина (вареная) — около четверти фунта на человека — обрезная, жесткая, разжевать которую требовались добрые зубы, а переварить — исправный желудок. Второе блюдо было под названием соуса… с пребывания моего в Дворянском полку я не могу есть ничего, приправленного соусами, как бы ни был голоден. Последнее блюдо было — кусок пирога, или по четыре пышки <…> — сносное блюдо, но которое не могло утолить голод воспитанника после четырех-пятичасового ученья на плацу, по безвкусию других кушаньев. Но это обед, а ужин состоял из тех же пустых щей или супу и пирога с гречневой кашей, получившего название «пирога с навозом», — ужин, от которого даже крайне голодный готов был отказаться, а тем более ради его идти в ненастье или трескучий мороз в 9 часов вечера в холодную залу: «игра не стоила свечей». По вторникам на ужин вместо «пирога с навозом» подавали гречневую кашу (крутую и размазню) и к ней ложки по две топленого масла. Кашу ели немногие, а большей частью захолаживали доставшееся масло квасом на тарелке, потом сбивали ложкой пока побелеет, и ели с хлебом там или же уносили с собою в казарму, оставляя на завтрак. Хлеб был постоянно хороший, а квас — довольно сносный напиток, когда нет лучшего. Хлеба давали достаточно — один большой хлеб на десятерых, а квасу — пей за обедом и ужином, сколько кому угодно. На завтрак — несколько меньше хлеб и ничего больше.
На содержание кадета отпускалось из казны столько же денег, как и на воспитанника Дворянского полка. Для кадет готовили те же блюда, на той же кухне и те же повара, но не знаю почему, нас кормили гораздо хуже, нежели кадет. В столовой зале помещалось около тысячи человек; но как в одном Дворянском полку было более двух тысяч воспитанников, то кадеты ходили постоянно за первый стол, а два батальона Дворянского полка и Дворянский кавалерийский эскадрон — за второй, третий и четвертый, чередуясь между собой понедельно. На первый стол подавали все кушанья вкуснее и чаще изготовленные; выбирали лучшую говядину и большие куски, оставляя худшую для второго, третьего и четвертого столов, подливая в щи, суп и соусы теплой воды — до безвкусия. У двух рот, сидевших на средине залы, были ложки, солонки и бокалы (для питья квасу) серебряные, а у последних, которые сидели за ними, — оловянные. Столы стояли в четыре ряда — в длину столовой, каждый стол для 11 человек и двух унтер-офицеров, а весь ряд столов для одной роты, с необходимыми промежутками для разноса кушанья; посредине между двух рот был оставлен широкий промежуток, по которому ходили дежурные по полку и батальону, для порядка и тишины во время обеда и ужина. <…>
При мне воспитанники Дворянского полка и Дворянского кавалерийского эскадрона несколько раз сговаривались ничего не есть за обедом и ужином, кроме хлеба с квасом, и так держались по нескольку дней, пока не подадут вкуснее и чище изготовленных кушаньев. <…>
С объявлением выпуска в офицеры формировали новую гренадерскую роту, из мушкетерских рот того же батальона. Чтобы попасть в гренадеры, была необходима рекомендация ротного начальника о хорошем поведении и знании фронтовой службы — сколько требуется от нижнего чина, и особо выдержать экзамен, которым требовалось бегло читать по-русски, писать под диктовку без ошибок, первые четыре правила арифметики с дробями и рекрутскую школу. И этот легкий экзамен был камнем преткновения для некоторых; так что они засиживались в мушкетерских ротах года по три и по неспособности к военной службе увольнялись с четырнадцатым классом. <…>
В феврале 1817 года я произведен в гренадеры. Гренадерской ротой второго батальона командовал капитан Щепин, небольшого роста, болезненный человек, за всем тем энергический, хладнокровный, настойчивый. Несмотря на то, что гренадеры уже прошли солдатскую школу еще в мушкетерских ротах, Щепин мучил нас постоянно длинным ученьем; до начала батальонного ученья наша рота уходила с учебного поля последней, нередко часом-двумя позже других рот. Каждый ружейный прием, каждое казавшееся ему не отлично сделанное построение он повторял по нескольку раз сряду, пока, бывало, не добьется до своего — как ему хотелось, настаивая терпеливо, с постоянной улыбочкой на устах и говоря при этом: «Не знаю, кто скорее устанет — вы ли, господа, исполняя мою команду, или я, командуя вами!» Он мучил себя и нас долгим ученьем, конечно, из желания отличиться пред другими ротными начальниками; но мне, а может быть, и другим метода его ученья пригодилась или принесла большую пользу впоследствии, когда я командовал ротой. На бывших смотрах в первой половине июня 2-я гренадерская рота признана первой в Дворянском полку во всем, до фронта относящемся. Сначала мы не полюбили Щепина; но скоро примирились с ним за его вежливое обращение, справедливость к нам.
В 1817 году смотрел Дворянский полк цесаревич Константин Павлович и остался очень доволен его ученьем, а вскоре за ним — государь император. <…> На третий день после смотра объявлен выпуск в офицеры из Дворянского полка (второй в 1817 году) — 300 человек. Всех гренадер (двух рот), унтер-офицеров и фельдфебелей, готовившихся к выпуску, было более 500, почему многие должны были остаться еще на год в Дворянском полку, или до следующего выпуска, в числе которых и я, обракованный по малому росту и детскому телосложению, — что было справедливо по моим настоящим летам.
При сформировании новой гренадерской роты я произведен в унтер-офицеры в 5-ю мушкетерскую роту, которой командовал капитан Вильк — оригинал своего рода. Его кадеты не уважали и не боялись, прозвали козлом. Отчасти он и походил на козла, когда, бывало, задумает принять на себя военный вид пред фронтом своей роты, натопырится, отдавая приказание своему подчиненному, удостаивая его ответом своим; но, быть может, эта кличка дана ему и по другой причине, более или менее основательной.
В конце января месяца 1819 года объявлен выпуск в офицеры из Дворянского полка 500 воспитанников, в числе которых, наконец, вышел и я, пробыв в нем три с половиною года. В марте повели нас в Зимний дворец в кадетской форме, поместили в Георгиевском зале. Осмотрев нас, государь император поздравил всех прапорщиками. В то время мосты были разведены; нас посадили на какое-то судно и высадили противу дворца. То же судно перевезло нас обратно на Петербургскую сторону. Переезжая Неву, в первый раз я видел пароход на ходу, в то время едва ли не единственный во всей России.
Обмундировав в офицерскую форму, нас снова водили в Зимний дворец. В оба раза незабвенной памяти государь император Александр Павлович был весел, несколько раз прошелся по рядам воспитанников и так был милостив, что разговаривал со многими. В последний смотр сказал нам: «Прошу вас, господа, служить хорошо, усердно заниматься своим делом! Я дорожу офицерами — воспитанниками корпусов, и если кто из вас будет нуждаться впоследствии, то пишите ко мне откровенно, в собственные руки». Крайняя нужда предстояла впереди многим, но, по пословице: «До Бога — высоко, а до царя — далеко», кто бы из нас осмелился писать <…>?! О производстве моем в прапорщики с назначением в Полоцкий пехотный полк состоялся высочайший приказ 15 апреля 1819 года… |
