Приобрести книгу в нашем магазине

Приобрести электронную версию

Глава 8.

Персия… Образ этой страны овеян притягательным флером, созданным поэтами. Странствующим романтикам представляется она краем тысячи и одной ночи с роскошными дворцами, ослепляющими блеском своих сокровищ, сказочными диковинками и прочими прельстительными вещами, на которые так падки мечтательные души.
Путешественник бывалый лишь усмехнется наивным ожиданиям, ибо он знает, что сказки и стихи, коими балуется даже сам Фетх-Али-Шах – это лишь кальянный дым, скрывающий нищету и дикость воспеваемого края. Постоянные войны и междоусобицы, баснословная жестокость кровавых деспотов и столь же баснословная ненасытность их вероломных наместников повсюду наложили печать опустошения и народного бедствия…
Когда-то ослепленный кровавым Моххамед-ханом нахичванский наместник, глубоко скорбевший о своем народе, жаловался Ермолову во дни его персидского посольства:
- Здесь, сидя у окна, восхищался я некогда богатством прекраснейшей долины, простиравшейся к Араксу; она была покрыта обширными садами и лесом, и многолюдное население оживляло ее. Теперь, сказывают мне, она обращена в пустыню, и нет следов прежнего ее богатства. Мысль о сем уменьшает горесть, что я лишен зрения, и я нередко благодарю судьбу, что она закрыла мои глаза на разорения земли, которая в продолжение трех веков блаженствовала под управлением моих предков. Междоусобные войны и прохождения армий Надир-шаха вносили в мою несчастную землю опустошения, и каждый шаг сего завоевателя ознаменован был бедствиями народов. Не так давно здесь были и русские войска, но они не заставили проливать слез в земле нашей, и злом не вспоминают о них соотечественники мои. Теперь вы, посол сильнейшего государя в мире, удостаиваете меня вашей приязнью и, не пренебрегая бедным жилищем моим, позволяете принять себя как друга. Не измените тех же чувств благорасположения, господин посол, когда непреодолимые войска государя вашего войдут победителями в страну сию. Хотя приближаюсь я к старости, но еще не сокрушит она сил моих, и последние дни жизни моей успокою я под сильной защитой вашего оружия. Некоторое предчувствие меня в том уверяет... Я знаю персиян и потому не полагаюсь на прочность дружбы, которую вы утвердить столько старались. Я не сомневаюсь, что или они нарушат дружбу своим вероломством, или вас заставят нарушить ее, вызывая к отмщению вероломства...   
Ермолов навсегда сохранил ненависть к Персии, вынесенную из этого посольства: «Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшего рабства, которые налагает ненасытная власть, никаких пределов не признающая, где подлые свойства народа уничтожают достоинство человека и отъемлют познание прав его, где обязанности каждого истолковываются раболепным угождением властителю, где самая вера научает злодеяниям и дела добрые не получают возмездия, – тебе посвящаю я ненависть мою и отягчая проклятием прорицаю падение твое».
В отличие от своих предшественников Фетх-Али-Шах не был жесток и деспотичен. Он покровительствовал искусствам, вовсе не отличался воинственностью и никогда бы не решился на войну с русскими, если бы не влияние его младшего сына Аббас-Мирзы, подстрекаемого в свою очередь Англией.
Слабохарактерный Шах был уже стар и более всех забот волновали его две: собственный гарем и собственная казна. Скупость «солнца мира» была легендарной. Этот властитель тащил в свой кошелек все, что попадалось ему под руку, и сам признавался, что день, в который он не опустил в свой кошелек ничего, считает прожитым зря. Гарем же Шаха составлял не одну тысячу жен. Они дали ему сто пятьдесят сыновей и двадцать дочерей – снилось ли хоть одному королю столь бесчисленные наследники? Правда, избыток их не сулил Персии ничего, кроме еще более жестоких распрей…
С годами Шаху все тяжелее становилось управляться с многочисленным «семейством», а жадность лишь возрастала. Поэтому всякий, кто мог услужить правителю в этих двух вопросах, а к тому ублажить его красивой речью, принимался им с распростертыми объятиями. Дружба же Шаха открывала для стяжавших оную двери его вельмож, которым также всегда можно было услужить, имея определенные знания и достаточное богатство.
Странствующему ученому Самуму ничего не стоило снискать расположение Шаха и персидской знати. Никто не знал его настоящего имени, не знал, к какому племени он принадлежит, откуда приезжает он время от времени в Тегеран и куда направляется затем. Одно лишь было известно о нем: человек этот – великий врач и богач, лишенный порока скупости… В нем подозревали колдуна, рассказывали, будто бы он владеет тайной производства золота. Тегеранская чернь, слепо внимающая фанатикам, боялась Самума, считая его шайтаном, и обходили стороной дом, где он останавливался.
Зато Шах не чаял в нем души, поверяя все свои многочисленные тревоги и недовольства на ближних. Самум говорил мало, но слушал с неподдельным вниманием, а, главное, не отягощал слух повелителя давно набившими оскомину трескучими велеречиями. Этот человек обращался к нему с глубоким почтением и в то же время с тем редким достоинством, какого не сыскать было у персидских вельмож. Некогда таким же образом говорил с Шахом Ермолов, которого он и поныне вспоминал с теплотой. А остальные… По-восточному приторно лицемерили. Ведь не так глуп был Шах, чтобы принимать все велеречья за чистую монету…
Дворец правителя был одним из тех немногих мест в Персии, что оправдывали ее сказочный образ. Впрочем… странника, видевшего роскошь дворцов русских Царей, это великолепие не могло удивить. А русские, зная слабость восточных соседей, умели пользоваться ею. Тегеран никогда не видел более роскошного посольства, чем посольство Ермолова. И никогда не получал даров прекраснее, чем знаменитая хрустальная кровать. Ее незадолго до войны привез Шаху князь Меньшиков. Весь Петербург ходил любоваться на это чудесное произведение императорского стеклянного завода, выставленное перед отправкой в Таврическом дворце для публики. Кровать блистала серебром и разнообразной гранью хрусталей, была украшена хрустальными столбами и ступенями, сделанными из прочного синего стекла. С обеих сторон ее били фонтаны благовонной воды, склоняя к дремоте своим мелодичным звоном. При освещении сказочное ложе горело тысячами алмазных искр. Правитель был так восхищен русским подарком, что поместил его в одной из роскошнейших зал своего дворца, и каждый день заходил полюбоваться им. Персидские поэты наперебой сочиняли оды в честь кровати, “сиявшей подобно тысяче одному солнцу”…
Именно в этой зале принимал Шах дорого гостя, желая показать ему великолепную диковину.
Самум всегда являлся к правителю с редкими дарами, приводившими Шаха в восторг. Но, самое главное, он привозил заветный элексир, возвращавший дряхлеющему «убежищу мира» молодые силы, что было просто необходимо при столь сложном семейном положении.
- Чем я могу отблагодарить моего джинна? – воскликнул Шах, приняв очередные дары, от вида которых глаза его тотчас загорелись.
- Джинны, повелитель, ни в чем не нуждаются, - тонко улыбнулся Самум, красоту смуглого лица которого подчеркивал белый убрус. – Кроме разве что свободы. Но я, по счастью, обладаю и ею.
- Да, ты счастливейший из смертных, - вздохнул правитель. – У тебя есть все, что можно пожелать… Жаль, что ты предпочитаешь странствия оседлой жизни. Я бы подарил тебе дворец и сделал тебя визирем… Ты стал бы первым человеком Персии после меня! Ты учен и мудр и смог бы дать этой земле процветание. Мои сыновья не смогут этого сделать.
- Я польщен твоими словами, повелитель, но принять твое предложение – значит, утратить свободу. А я дорожу ею больше, чем всем на свете. Впрочем, одну милость ты можешь оказать мне.
- Говори! – живо откликнулся Шах, перебирая четки из редкостно крупных жемчужин. – Я заранее обещаю оказать тебе ее!
- Ты знаешь, повелитель, что я весьма любопытен. Сейчас твоя великая армия стоит на пороге решающих сражений, и мне бы хотелось быть там, дабы увидеть все своими глазами.
- И это все? – удивленно развел руками Шах.
- Все, повелитель. Простому путешественнику сложно будет увидеть и узнать все, но для облеченного твоим доверием преград не будет.
- Я дам тебе грамоту, предъявление которой принудит любого моего сановника во всем тебе помогать, - пообещал Шах. – Только очень тебя прошу – не потеряй там свою голову. Иначе что же я буду делать без моего джинна?
- Джинны бессмертны, повелитель, - с поклоном отозвался Самум.
- Раз уж тебе ничего не нужно, то прими хотя бы в дар мой портрет, - сказал правитель и хлопнул в ладоши.
По его знаку в покои внесли большой портрет, написанный чудовищно бездарно. Художник, по-видимому, нисколько не задавался целью достигнуть сходства с оригиналом, а лишь отразить богатство одежд и оружия повелителя, черноту его глаз (вовсе не бывшими черными) и баснословную длинную бороды. На портрете она была еще длиннее, чем на самом деле, и, само собой, жгуче черной, без всякого признака седины.
- Благодарю тебя, повелитель, за этот дар! – с чувством сказал Самум, приложив руку к груди. – Отныне твой дорогой образ будет со мной во всех моих странствиях!
Эти слова явно понравились Шаху, и, растрогавшись, он заключил своего «джинна» в объятия, расцеловав и выразив сожаления, что тот так скоро лишает его своего общества.
Заручившись шахской грамотой, Самум уже на следующее утро выехал в Эривань, со дня на день ожидавшую русского штурма.
Персидские войска на русском фронте несли поражение за поражением. Под натиском армии Паскевича пал Сардарь-Абад, и теперь настала очередь Эривани – одной из главнейших цитаделей Персии. За последние четверть века русские трижды подходили к ее стенам – сперва под началом князя Цицианова, затем – генерала Гудовича. Последняя была отражена непобедимым Гассан-ханом, эриванским сардарем. Третий поход – под началом Бенкендорфа и сменившего его Красовского – был остановлен самой природой. Русские не выдержали испепеляющего климата, не позволившего продолжать осаду.
И, вот, снова закаленное в победительных боях войско подступило к древним стенам. А те – по-прежнему были высоки и крепки. По-прежнему сурово глядели грозные башни, щетинясь орудиями на нападающих. По-прежнему глубоки были наполненные водой рвы, окружавшие стены. По-прежнему защищал крепость Гассан-хан… Одного лишь не доставало – прежнего стойкого духа в жителях города. Измученные нуждой, смущенные победным громом русского оружия, они сдались бы без боя, если бы не Гассан-хан.
Этот отважный воин умел вселять мужество в людей. Гассан-хан был самым талантливым полководцем Персии. Он отлично проявил себя как в сражении с русскими, так и с турками. Именно ему за многие славные победы было пожаловано Шахом одно из главных персидских сокровищ – меч Тамерлана. Это оружие по легенде приносило победу всем своим владельцам. Многие пытались овладеть им, не исключая Наполеона, но персы ревниво берегли клинок, доказывающий их происхождение от великого завоевателя, и передали его в руки лишь своего достойного сына.
Самум довольно хорошо знал Гассан-хана, и для него ему не требовалась шахская грамота. Сардарь имел свои слабости и свои суеверия, а Самум умело потакал и тем, и другим.
В этот раз странник привез славному воину великолепные ножны из чистого золота, обильно украшенные драгоценными камнями, на которых талантливый мастер изобразил сцену одной из громких побед Гассан-хана. Сардарь принял дар благосклонно и тотчас поместил меч в идеально подошедшие ему ножны.
- Ты хорошо сделал, что приехал, Самум, - сказал полководец. – Один талисман у меня есть, - он любовно погладил клинок. – А ты будешь вторым!
- Гожусь ли я быть талисманом такого великого воина, как ты? – скромно отозвался странник. – Я ветер пустыни, далекий от грома битв.
- Ты колдун, Самум. Ты излечил моего сына от смертельного змеиного укуса.
- Я хорошо знаю медицину и только, - с поклоном отозвался Самум.
- Мне нравится твоя скромность, - кивнул Сардарь. – Но она не убеждает. Я хочу, чтобы ты остался в крепости до тех пор, пока мы не разобьем проклятых гяуров. Ведь мы разобьем их, не так ли?
Жгучие глаза Гассан-хана испытующе впились в странника.
- Ты знаешь, что я не предсказываю будущего. Это удел пророков-фанатиков, а я… Я лишь наблюдаю жизнь и отнимаю у нее ее секреты.
- Ты мудрец, Самум, потому и не говоришь о будущем. Но оно мне известно и без тебя. От этой крепости отступились Цицианов и Гудович. Уйдет и Паскевич. Или же будет уничтожен нами. А затем мы возвратим себе все, что отняли у нас русские.
- Твоя слава и твой меч дают все основания для уверенности в этом, - ответил Самум. – Хотя силы, стянутые русскими против Эривани, весьма внушительны и навряд ли уступают тем, что были под Сардарь-Абадом…
Этот легкий угол полководческой гордости заметно уязвил помрачневшего сардаря. Ведь никто иной, как он командовал гарнизоном павшей недавно крепости, и принужден был бежать из нее, дабы не попасть в плен. Практически чудом он успел добраться до Эривани прежде, чем русские заняли позиции у ее стен.
- Ты мудр, Самум, но не знаешь положения дел, - резко ответил Гассан-хан. – Не думай же, что я верю лишь в собственное счастье и помощь Тамерлана. Есть кое-что еще!
- Вот как? – приподнял бровь Самум.
- Да, - кивнул сардарь. – Перебежчик.
- Какой-нибудь русский солдат?
- Кой черт мне в каком-то солдате? Русский офицер!
- Стало быть, дела у русских не так хороши, если их офицеры переходят на твою сторону?
- У этого человека какой-то счет к русскому Царю.
- Какой же?
- Он и его друзья готовили его свержение. Друзей повесили или отправили в заключение, а наш перебежчик не захотел повторить их участи, предпочтя отомстить.
- Ты веришь этому человеку, сардарь?
- Он уже дал мне несколько случаев убедиться в своей верности нам. А теперь у него есть план блистательной вылазки против русских. Если она удастся, то исход кампании будет решен!
- Любопытно было бы взглянуть на этого человека, - проронил Самум. – Ты же знаешь, сардарь, я любопытен. А русский перебежчик, да еще и офицер – такого я еще не видел.
- Ты увидишь его завтра, Самум. Ты друг Шаха и мой друг, и потому будешь допущен на наш совет. Там ты увидишь занимающего тебя человека и услышишь его план. И хотя ты и далек от войны, но, уверен, твоя мудрость поможет тебе оценить блистательность и изящество этого плана!
- Сардарь, - с поклоном отозвался странник, - сам Шах не мог бы сделать для меня большего подарка. Ведь знания – единственное богатство, до которого я алчен, и которое дает мне богатства прочие. Я никогда не бывал на военном совете, и счастлив возможности получить и этот опыт. Верю, что к нему прибавится и другой, счастливый – быть свидетелем и пусть самым ничтожным, но соучастником победы такого великого воина, как ты.
Мясистое лицо Гассан-хана выразило удовлетворение воодушевленными словами Самума и, покровительственно опустив руку ему не плечо, он сказал:
- Обещаю, что ты будешь свидетелем моей победы и сможешь стать ее летописцем!
- Это великая честь для меня, сардарь! – с поклоном отозвался Самум.

Глава 9.

Осада Эривани началась 25 сентября. Русское командование изменило изначальный план операции и решило сосредоточить основные силы для удара в этом направлении, сочтя опасным растягивать их на многие версты ради взятия Тавриза.
Быстро-быстро были устроены под стенами крепости туры и фашины, и уже на другой день первые демонтир-батареи начали обстрел города. Неприятель отвечал энергично, но уже чувствовалась, что перевес сил не на его стороне. Жалея страдающее от обстрела население, Паскевич предложил Гассан-хану сдаться, но получил предсказуемый отказ. Жесткие меры стали неизбежны, и Иван Федорович лично отправился на брешь-батарею, где о чем-то оживленно спорили инженерный генерал Трузсон и разжалованный в рядовые декабрист Михаил Пущин. Завидев последнего, Паскевич подозвал его к себе и без лишних предисловий спросил:
- Что скажете, можно ли сегодня ночью короновать гласис?
- Отчего же нельзя, если вы желаете? – пожал плечами Михаил. – Стоит только дать приказания.
- Любопытно видеть, как вы это приведете в исполнение? – недовольно воскликнул Трузсон.
- Он вам покажет, как! – рыкнул Паскевич и велел Пущину сделать все необходимые приготовления.
Михаил довольно покрутил тонкий, загнутый кверху ус, и обратился к Константину:
- Вот, Костя, нашло нас с тобою важное дело. Времени у нас в обрез, идем!
- На вашем месте я бы не был столь опрометчив и небрежен к теории! – бросил Трузсон. – Ваше желание выслужиться весьма понятно, но ваши необдуманные обещания могут стоить жизни нашим солдатам и успеха всей операции!
Впалые щеки Михаила вспыхнули, но он ответил спокойно:
- Я не стану отвечать на ваш несправедливый намек в мой адрес. Скажу лишь, что никогда бы не позволил себе вводить в заблуждение командующего и подвергать угрозе жизни моих боевых товарищей. Что касается теории, то я прекрасно помню ее…
- В самом деле? И то, что она не допускает коронования гласиса из третьей параллели без приближения к крепости двойной силой, прикрываясь траверзами и мантелетами?
- Разумеется. Но осмелюсь заметить, что вы, ваше превосходительство, упускаете из виду то обстоятельство, что мы имеем дело с неприятелем, который шесть дней кряду не делал ни одной вылазки и не препятствовал нашим работам.
- Ваша самонадеянность изумительна, - развел руками генерал. – Что ж, Ивану Федоровичу было угодно вверить нашу судьбу вам – мне остается только умыть руки! – с этими словами Трузсон заложил руки за спину и в крайнем раздражении пошел прочь.
- Ну и слава Богу, а то бы пришлось терять драгоценное время на бесконечные споры, - заметил Пущин.
Странно было наблюдать со стороны за перебранкой заслуженного генерала и простого солдата. Но что поделать, если еще недавно этот солдат был капитаном лейб-гвардии конно-пионерного эскадрона, образцовым офицером? Его ждала, надо думать, блестящая карьера, но тут-то и попутал лукавый – подался капитан вслед за старшим братом Иваном в заговорщики. Иван Пущин, близкий друг Кондратия, был одним из главных действующих лиц заговора, за что и записал его Государь в совершенные злодеи. Михаил, впрочем, до конца вслед за братом не пошел и в день восстания не повел своих пионеров на Сенатскую, оставшись дома, несмотря на все уговоры.
Это, однако же, не спасло его от ссылки в Сибирь, откуда он вместе с Коновницыным с Высочайшего разрешения отправился рядовым на Кавказ. Оба они были с большой лаской приняты Ермоловым. Алексей Петрович напоил их чаем, расспросил о пребывании в Сибири, обнадежил относительно службы на Кавказе. Эта душевная беседа немало укрепила Михаила, и с той поры он вовсе перестал стыдиться своего солдатского мундира.
Служба же под началом Паскевича выдвинула его в число доверенных соратников графа. Самоотверженность и мужество Михаила не раз имели случай сполна проявиться, и его неукротимая энергия и находчивость скоро обратили на себя внимание Ивана Федоровича. Случилось это здесь же, под Эриванью, при первой осаде оной армией Паскевича. Находясь в составе блокадного корпуса, Пущин по вечерам тайно ходил в крепость, обрядившись в персидскую одежду. Таким образом он смог снять план укреплений и изучить окрестную местность так, что мог безошибочно судить об осадных работах. План этих работ Михаил категорически не мог понять, но и не смел судить строго, зная репутацию Трузсона, как лучшего инженера. Однако, когда вопрос об ней поставил перед ним сам Паскевич, Пущин ответил прямо, что намеченным планом осады крепости не взять.
- Но, - добавил он, - есть у меня свой план, изученный в два месяца стоянки под Эриванью, и отвечаю, что после восьмидневной осады крепость должна покориться, но только не в это время года, когда половина солдат после ночи, проведенной на работах, отправляется в госпиталь, где скоро не будет места больным. Поэтому, по моему мнению, следует снять осаду и уходить куда-нибудь в горы искать прохлады и отдыхать до осени.
И осада была снята… Чтобы возобновиться теперь, и дать Пущину претворить свой план в жизнь. А прежде успел Михаил еще раз отличиться под Аббас-Абадом. Там батареи, предложенные Пущиным, свободно громили крепость, а орудия, расставленные инженером Литовым не могли стрелять, поскольку неизбежно попали бы по своим. И тогда рассерженный Иван Федорович, отведя Литова в сторону, резко высказал:
- Я мог бы тебя сделать солдатом, но не хочу; а его, - кивнул он на Пущина, - я хотел бы произвести в полковники, но не могу. А вот что я могу: от сего числа не ты у меня начальник инженеров, а он, и все его распоряжения должны исполняться беспрекословно.
Так загорелась звезда Михаила, становящаяся день ото дня ярче. Под Аббас-Абадом им не только было налажено расположение батарей, но и устроен в рекордные сроки плавучий мост через Аракс. Дело это из-за ужасающе быстрого течения и высоких скалистых берегов казалось невозможным. Тем более, что переправить требовалось не только пехоту, но и артиллерию. Но изобретательный Пущин велел свезти бурдюки со всех окрестных духанов, надуть их кузнечными мехами и подвязать под бревна. Эта находка обеспечила русским войскам благополучную переправу…
Теперь настал решающий для Михаила час. Сухощавое лицо его, обожженное солнцем, светилось в предвкушении Дела, умные глаза поблескивали. Пущин проворно двинулся в направлении крепости, столь основательно изученной им. До начала работ необходимо было провести последнюю рекогносцировку. Константин быстро следовал за ним, петляя по окопам, пригибаясь, дабы не попасть под вражеский огонь. Наконец, Михаил остановился и, затаившись в укрытии, начал что-то быстро набрасывать на бумаге.
- Добро будет, если ночь выдастся безлунной, - бормотал он. – Иначе больших потерь не избежать…
В этот момент вражеская пуля просвистела совсем рядом с ним, но Михаил лишь небрежно дернул головой, точно то была назойливая муха.
- Ты точно уверен в успехе? – спросил Константин. – Пули и снаряды здесь частят так, что не приведи Бог!
- Не надо высовываться из траншей, тогда и не попадут…
- Однако же, под таким огнем… И ведь солдатам придется сперва дойти до этого чертова гласиса! Пока тихой сапой идти будут, сколько душ сгинет?
- Зачем же тихой? – прищурился Пущин. – Летучей, Костя, только летучей. Дойдут и будут работать. А боги войны нас прикроют! Такой огонь по городу откроем, что им не до гласиса будет… К утру с Божьей помощью узрят они наше доблестное войско прямо пред собой. А Бог, Костя, нам поможет. Завтра ведь Покров. Так что знатно повоюем!
- Гляди, - Константин толкнул товарища в бок, указав ему на странную фигуру, ползшую к ним со стороны крепости.
- Это еще что? – Михаил убрал бумагу и карандаш. – Перебежчик?
- Или лазутчик… Обожди, - Константин осторожно двинулся вперед и, улучив момент, когда стрельба затихла, ловким броском настиг предполагаемого шпиона и, по-медвежьи обхватив его, увлек за собой в укрытие. И вовремя - совсем рядом разорвалось неприятельское ядро, чудом не ранив Константина и его пленника.
- Ай-ай-ай, не убивайте! – закричал тот. – Я не персиянин, нет! У меня важное донесение!
- Сперва скажи, кто ты, - сурово потребовал Константин, уже убедившись, что пленник безоружен, и ослабив хватку.
- Мое имя Мигран, и я должен видеть полковника Стратонова!
Константин отпустил пленного армянина, и тот, наконец, обратился к нему лицом.
- А для чего тебе нужно видеть непременно полковника? – спросил Пущин.
- Тот, кто послал меня, велел мне говорить именно с ним.
- Кто тебя послал?
- Это я могу открыть лишь самому полковнику Стратонову. Мое поручение очень важное и срочное! Очень! – армянин быстро переводил глаза с одного солдата на другого, точно боясь, что они не понимают его.
- Ладно, - пожал плечами Константин, взглянув на Михаила, - делать нечего – надо отвести его к Юрию. Хотя он мне и не нравится…
- Перебежчик как перебежчик, - отозвался Пущин. – Отведи его к своему брату и возвращайся. Ты можешь мне понадобиться.
- Слушаюсь, господин капитан…
Михаил грустно усмехнулся. Хотя судьба облачила их обоих в солдатские мундиры, все же Пущин оставался для Константина капитаном, а сам он всего лишь корнетом. Впрочем, облеченный доверием Паскевича Михаил вполне мог отдавать распоряжения и офицерам…
Для порядка связав пленнику руки, Константин привел его прямиком к брату, которого нашел в лагере собирающимся отбыть к одной из батарей. Узнав суть дела, Юрий велел развязать измученного Миграна и пригласил его в свою палатку, оставив Константина ждать снаружи.
- Итак? – вопросительно взглянул он на перебежчика. – Кто же послал тебя ко мне?
Вместо ответа армянин протянул ему спрятанный под одеждой перстень с затейливой печаткой, которую Юрий мгновенно узнал.
- Вижу, перстень вам знаком? – спросил Мигран.
- Разумеется, - с удивлением отозвался Стратонов. – Стало быть, тебя послал его хозяин?
Армянин утвердительно кивнул.
- Стало быть, он в крепости?..
Снова кивок последовал в ответ.
- Проклятье… Какой черт его туда занес…
- Мой господин искал человека и нашел его в крепости. Этот человек – подлый человек. Он перешел от русского Царя к Гассан-хану и теперь готовит вероломный план против вас.
- Я понял тебя, - отозвался Стратонов. – А теперь сядь, мой друг, и расскажи порядком, что это за план.
Усталый посланник с охотой воспользовался предложением дать роздых ногам и принялся рассказывать полковнику все то, что велел передать ему его господин…

***

Древняя Эривань час за часом гибла под своими руинами. Целую ночь била по ней с небывалым ожесточением русская артиллерия, не давая крепостным орудиям порядочно отвечать. Рушились, складываясь как карточные домики, старинные здания, погребая под собой обезумевших от ужаса жителей, со всех сторон рвались к небу сполохи пламени. Дворец сардаря был частично разрушен, и потому он сам вынужден был затвориться в тесном крепостном каземате.
С каждым новым залпом лицо Гассан-хана становилось все чернее.
- Проклятый гяур обманул нас, - шептал он, скрипя зубами. – Его проклятая вылазка лишила нас лучших воинов!
- Однако, ты сам считал, что план капитана Троппа превосходен, - заметил находившийся тут же Самум, сменивший свои белые одеяния на скромный черный наряд.
- Он и был таким! – воскликнул сардарь. – Если бы проклятый гяур не действовал по наущению русских! Они ждали наших людей и напали на них первыми!
- Может быть, это трагическая случайность? Фатум?
- Нет, Самум, это не фатум! В том месте должен был находиться лишь ничтожный русский отряд, не ожидающий действий с нашей стороны. Я посылал наших лазутчиков, и они подтвердили мне это. Откуда же взялись там такие неприятельские силы, ждавшие нашего нападения? О! Если только этот шайтан останется жив, я лично изрублю его! – Гассан-хан сжал кулаки. – Никогда не верь гяурам, Самум. Эти собаки способны на любое предательство.
- Я, сардарь, предпочитаю верить лишь самому себе, - ответил странник. – И то лишь в тех вопросах, которые мной основательно изучены.
- Поэтому ты и мудрец, - усмехнулся Гассан-хан. – Увы, летописцем моей победы на сей раз тебе не стать. Часы этого несчастного города сочтены, и я должен признать это.
- Ты собираешься сдать крепость?
- За меня это благополучно сделает чернь. Она и так бесновалась последние дни, а после такой канонады, - сардарь махнул рукой. – Проклятые трусы! Они бы и вовсе сдались без боя… Что ж, я предоставлю их своей судьбе. А сам попробую уйти из этого города прежде, чем наступит конец.
- Опасно бежать под таким огнем, когда повсюду русские.
- И что с того? Самум, лучше погибнуть сражаясь, нежели отдаться в плен. К тому же, один Аллах знает, как примет мое поражение Аббас-Мирза…
В этот момент у дверей послышались возня и крики, и двое дюжих сарбасов швырнули к ногам сардаря окровавленного, но еще живого человека, в котором мало кто мог бы узнать бывшего капитана Русской Императорской Армии Троппа…
- Так, значит, ты жив! – процедил Гассан-хан, наступая обутой в шитую золотом туфлю ногой на дрожащего перебежчика. – Тем хуже для тебя, проклятая собака! Ты посмел обмануть меня! Ты погубил моих людей! И ты дорого заплатишь за это!
- Выслушай меня, сардарь! – умоляюще воскликнул Тропп, подняв на Гассан-хана полные ужаса глаза. – Клянусь тебе, что моей вины в случившемся нет! Нас кто-то предал!
- Чем ты можешь клясться? – усмехнулся сардарь. – Ты предал своего Царя и своего Бога. Значит, ими ты не можешь поклясться. Ни великим именем Шаха, ни Аллахом ты, гяур, также не можешь клясться. Чем же тогда? Жизнью? Твоя жизнь не продлится долее минуты!
- Но, сардарь, зачем мне было предавать тебя, если я предал своего Царя?! Чтобы быть казненным своими?!
- Допускаю, что Царя ты не предавал, а был подослан ко мне своим командованием. Ты рассчитывал в суматохе перейти к своим, но удача подвела тебя, и теперь ты заплатишь.
- Сардарь! Подумай! Ты можешь убить меня! Можешь! Но что если предатель останется рядом с тобой?
- Кто, кроме тебя, мог выдать наш план русским?
- Хотя бы он! – окровавленная рука Троппа указала на стоявшего неподалеку Самума. – Он не один из твоих военачальников!
Удар сардаревой ноги в лицо заставил предателя замолчать:
- Я не позволю тебе, собака, клеветать на друга Шаха и моего!
Очередной залп русской артиллерии потряс могучие стены каземата. Гассан-хан нахмурился:
- Я бы хотел изрубить тебя на куски, но русские не оставляют мне времени для этого удовольствия. И меч великого Тамерлана я не стану марать твоей гнусной кровью! – с этими словами сардарь молниеносно выхватил меч у одного из стоящих рядом сарбасов и отсек несчастному Троппу голову. Презрительно плюнув на обезглавленное тело, сардарь обратился к приближенным:
- Однако, нам нельзя терять времени, если мы хотим успеть покинуть город. Самум, ты идешь с нами?
- Нет, сардарь, - покачал головой Самум. – Я всего лишь ученый, и остаться в городе не угрожает ни моей жизни, ни чести. Тогда как попытка вырваться из города весьма опасна.
- Ты прав, - кивнул Гассан-хан. – Что ж, прощай, Самум! Да поможет тебе Аллах!
- Да поможет он и тебе, сардарь, - с поклоном ответил Самум, провожая взглядом удаляющиеся фигуры.
Оставшись в каземате один, он некоторое время смотрел на убитого взглядом, не выражающим никаких определенных чувств. В дверной проем осторожно заглянул один из слуг Самума и замер на пороге. Заметив его, странник проронил:
- Какая ужасная участь… Впрочем, справедливая. Эти люди – плоды мушмулы. Портятся и гибнут сами. Идем, нам не стоит дольше здесь оставаться, - с этими словами Самум перешагнул распластанное на полу тело и навсегда покинул каземат древней крепости…

***
      
Тяжелой выдалась ночь у полковника Стратонова, да и день легче быть не обещал. С вечера по приказанию Паскевича выдвинулся он с сильным отрядом туда, откуда по донесению перебежчика неприятель должен был совершить свою исключительно хитроумную и чреватую тяжелейшими последствиями вылазку. Затаившись так, чтобы не спугнуть персов, стали ждать. С трудом верилось Юрию, чтобы подобный вероломный план русский офицер измыслил. Будь ты хоть тысячу раз бунтовщик супротив Царя, но против товарищей своих, против солдат своих врага вести – это как может быть? В голове не укладывалось!
С наступлением темноты две тысячи солдат под командой Пущина начали работы, за ходом которых наблюдал сам Паскевич. Еще едва-едва успело закатиться солнце, и первые ядра грядущего огненного смерча полетели в стены города, как разведчики донесли Стратонову о приближении неприятеля.
Тихо они шли, как тати ночные. На впереди идущих русская форма одета была – рассчитал неведомый подлец сбить тем с панталыку дозорных солдат и, расправившись с ними, внезапно ударить во фланг, застав русских врасплох.
Стратонов со своими людьми тотчас обнаруживать себя не стал, дав вражескому отряду пройти мимо, и лишь затем замкнул кольцо, отрезав пути к отступлению. Большой неожиданностью для незваных гостей был столь горячий прием! Большинство из них тут и полегли под ударами русских сабель и штыков. Иных взяли в плен живыми. А несколько злодеев впотьмах да суматохе все-таки сумели уйти. И среди них, как угадал Стратонов, тот самый предатель, которого более всего и хотелось ему схватить. Не убить, а пленить, чтобы пред очами товарищей держал он ответ за свое иудино дело.
Но не оказалось его ни среди пленных, ни среди убитых, и оттого досадовал Юрий. Между тем, ночь готовила ему новые неожиданности. Едва стали на исходные позиции у реки Занги, полагая перевести дух до сулившего знатное дело утра, как заметили недреманным оком разведчики еще одну неприятельскую партию. Только эта не к русскому лагерю стремилась, а в обратную сторону. В обход северного форштадта быстро двигалась конная группа человек в шестьдесят и некоторое число пеших.
Никак через Зангу тикать собрались господа персы из русской мышеловки? Ну уж врешь, брат! Таких фокусов с русскими не пройдет. По команде Стратонова егеря и стрелки молниеносно выдвинулись навстречу неприятелю. Для пеших беглецов достало одного вида русского отряда, чтобы броситься назад к крепости. То ли дело всадники! Предводительствуемые некой, по-видимому, важной персоной, они отчаянно врубились в русскую цепь и после краткого боя прорвали ее. Но это было лишь началом их злоключений.
В тылу их ожидали уланы и казаки во главе с самим Юрием, который немедленно ринулся в атаку на врага. Мгновение, и со звоном скрестились в безлунной ночи русские и персидские клинки. Сильная рука Стратонова направо и налево раздавала смертоносные удары. Неприятель дрогнул и стал поспешно отступать, но уланы и казаки преследовали его, нещадно истребляя. В какой-то миг перед Юрием очутился предводитель персидского отряда, богатство одежд которого выдавали в нем знатного вельможу. Стратонов подумал, что это, пожалуй, никто иной, как сам Гассан-хан, и уже занес саблю таким образом, чтобы лишь ранить и сбить сардаря с коня, но не убивать. Однако прославленный воин успел увернуться от удара и с остатками своего отряда скрылся в крепости.
- Ничего, вашбродь, - ободрил раздосадованного полковника один из казаков. – Завтра в крепости все одно возьмем его. Никуды он от нас не денется.
Казак был прав, но его слова все-таки мало утешили Стратонова. Подумать только, сардарь был почти в его руках, а он его упустил!.. Единственное, что отчасти примирило Юрия с неудачей, это обретенный у стен крепости трофей, по-видимому, оброненный бежавшими. То был древний меч великолепной работы. Ничего подобного ему Стратонов в своей жизни не видел и, возвратясь на позиции, долго любовался прекрасным клинком, переливающимся в отблесках костра. Такое оружие, определенно, мог носить лишь сам сардарь.
Так с переменным успехом минула решающая ночь, а утром 1 октября, в день Покрова Пресвятой Богородицы жители полуразрушенного города в ужасе увидели русские туры уже на краю самого крепостного рва. Страх несчастных людей был столь велик, что они бросились на башни и валы. Одни становились на колени, махали белыми платками и кричали, что они сдаются. Другие в отчаянии спускались в ров и, под градом пуль, перебегали в русские траншеи.
И, вот, настал ключевой момент штурма. Шесть рот гвардейского полка бросились через брешь и решительно заняли юго-восточную башню под огнем неприятеля, еще стрелявшего с южной стороны. Тем временем остальные гвардейцы, севастопольцы и егеря подошли к северным воротам, перекрыв путь исхода из крепости.
Сюда примчался вместе с генералом Красовским Стратонов. Солдаты, уже чувствующие столь знакомый им вкус победы, гордо стояли надо рвом, облокотившись на опущенные к ноге ружья, и ожидали, пока им откроют заваленные камнями и землей ворота.
Легко перебравшись через ров, Афанасий Иванович подошел прямо к воротам, из-за которых доносился шумный спор. Не желая тратить время, Красовский приказал обер-аудитору Белову, хорошо знавшему татарский, сказать, чтобы ворота были немедленно отворены. Однако, едва только нечастный переводчик передал приказание, как пущенная из крепости пуля раздробила ему череп. Выбитый мозг обрызгал стоявшего рядом Красовского, но это не заставило Афанасия Ивановича отступить. Через мгновение ворота распахнулись перед русским генералом, и он вместе с другими офицерами ступил в крепость.
Покуда Красовский разговаривал с городскими старейшинами, вышедшими ему навстречу, Стратонов тревожно озирался. Внутреннее чутье и давнишние смутные остережения Миграна подсказывали ему, что человек, отстреливавшийся от неприятеля до самого открытия ворот, должен был предпринять хоть что-то, чтобы испортить победителям торжество.
Не хуже Пущина успев разобраться в устройстве и расположении крепости, Юрий в первую очередь обратил внимание на пороховую башню. Окажись он, Стратонов, на месте Гассан-хана, то непременно бы поджег арсенал, ища хотя бы так спастись от позора и отомстить врагам.
Подозрения Юрия оправдались. Из погреба, где хранились запасы оружия и порох, уже струился дым, когда он с двумя казаками подоспел туда. Ни мгновения не думая, полковник соскочил с коня и бросился вниз. На счастье, горящий фитиль еще не добрался до бочонков с порохом, и Стратонов успел выхватить его и потушить.
- Ну-с, вот, - довольно сказал он побледневшим от его неожиданного и рискованного геройства казакам, - теперь можно и Гассан-хана навестить. С ночи не могу дождаться этой встречи!
Гассан-хан, с горстью своих приверженцев, заперся в мечети, куда вслед за Красовским поспешил и Стратонов. Мечеть располагалась недалеко от дворца сардаря и была одним из немногих уцелевших после бомбардировки зданий. Старый воин все еще продолжал сопротивляться: из мечети то и дело доносились выстрелы, и гвардейцы, окружившие ее, отвечали тем же. Перестрелка, однако же, продолжалась недолго. Угроза Красовского взять здание штурмом возымела действие, и двери последней цитадели открылись победителям.
Афанасий Иванович с небольшой свитой бесстрашно вошел внутрь и увидел около двух вооруженных персов во главе с Гассан-ханом. Мгновение было весьма опасным: славящийся буйным нравом сардарь мог легко броситься на русского генерала и изрубить его прежде, чем погибнуть самому. Но хладнокровие и отвага Красовского, видимо, произвели на него сильное впечатление. Некоторое время противники молча смотрели друг на друга. Наконец, Гассан-хан что-то сказал стоявшему подле него персу, и тот на ломаном русском объявил о сложении оружия.
Сардарь медленно отстегнул свой меч и протянул его подошедшему Красовскому. Афанасий Иванович тотчас передал его своему адъютанту барону Врангелю, дабы тот доставил трофей корпусному командиру.
- Я хотел бы просить вас, генерал, об услуге, - обратился Гассан-хан к Красовскому.
- Я слушаю вас, - с готовностью откликнулся тот.
- Я прошу ваших солдат отыскать меч Великого Тамерлана, который вчера… - сардарь запнулся, - был утерян мной возле крепостной стены. Он выпал из ножен, и все попытки найти его оказались тщетными. Сами ножны мне оставалось только разбить! Меч Тамерлана – великая реликвия нашего народа, и я бы не хотел, чтобы она попала в руки какого-нибудь бесчестного вора.
- О, конечно, я понимаю вас, - кивнул Афанасий Иванович. – Думаю, однако, что на поиски нам никого отправлять не придется. Не так ли, Юрий Александрович? – с легкой улыбкой обернулся он к стоявшему подле Стратонову.
Юрий шагнул вперед и извлек меч, с которым не расставался с ночи:
- Это он?
- Да! – воскликнул старый воин. – Меч Тамерлана! Слава Аллаху, что он оказался в достойных руках! Теперь же я прошу отправить его в дар вашему Императору. Русский Царь достоин обладать этим мечом.
- Уверен, что Его Величество по достоинству оценит столь ценный дар и лично отблагодарит вас, - ответил Красовский. – В скором времени вы отправитесь в Петербург.
Лицо сардаря посветлело.
- Я знал, – важно сказал он, – что великому русскому Императору угодно будет увидеть старого заслуженного воина, которого имя доныне с ужасом произносится турками... Я не страшусь предстать перед лицом великого монарха. Он великодушен и простит мне, что я верно служил моему государю.
- Наш Государь умеет ценить честь и доблесть даже в тех, с кем в настоящее время нам приходится сражаться. Вам будет оказано все подобающее уважение, - пообещал Афанасий Иванович.
Когда сардаря и остальных пленных увели, Красовский похлопал Юрия по плечу и весело сказал:
- Вот, мой друг, готовьтесь к давно заслуженному повышению. Сегодня же я отправлю представление к производству вас в генерал-майоры.
- Благодарю вас, Афанасий Иванович, - откликнулся Стратонов.
Генерал помолчал мгновение, а затем прибавил:
- А ваш брат, надеюсь, наконец, получит чин унтер-офицера.
Вторая весть обрадовала Юрия еще больше первой и, простившись с Красовским, он отправился разыскивать Константина.
Тут, однако, ожидал его тяжелый удар. Пущин, которого он нашел довольно скоро, сообщил ему, что Костю тяжело ранило осколком во время ночных работ по коронованию гласиса, и все это победное утро он оставался в лазарете, врачи которого не спешили ручаться за жизнь будущего унтер-офицера…