По воле и непосредственным указаниям императора Николая I в начале 1830 года был составлен проект учреждения губернских кадетских корпусов. Цель этой меры состояла в доставлении возможности малолетним дворянам различных губерний воспитываться для военной службы вблизи их семейств и родителей. <…> Первым губернским корпусом, основанным согласно высочайше утвержденного проекта и получившим прочное, самостоятельное устройство, должен считаться Новгородский кадетский корпус.
Основание его было ускорено тем, что генерал от артиллерии граф А. А. Аракчеев в 1833 году внес в Сохранную казну 300 тысяч рублей ассигнациями с тем, чтобы на проценты с этого капитала воспитывалось в Новгородском корпусе 17 кадет, уроженцев Новгородской и Тверской губерний. <…> Штат корпуса был утвержден на 400 кадет, но довести его до комплекта предполагалось в течение четырех лет, то есть к концу 1837 года, принимая ежегодно по 100 кандидатов. Это было сделано с той целью, чтобы директор мог приготовить все обзаведение исподволь, с осмотрительностью, не спеша с определением чиновников и учителей. По этому же поводу были составлены главным начальником Пажеского, всех сухопутных кадетских корпусов и Дворянского полка <великим князем Михаилом Павловичем> правила для постепенного приема кадет. Они были утверждены государем.
Хотя на основании этих правил все приемы были назначены в январе месяце, но кандидатов привозили в течение всего года и, не стесняясь их познаниями, принимали всех без исключения. <…> К 15 марта 1834 года[21] было уже налицо 69 кадет. В продолжении 2 ? месяцев, то есть с 1 января по 15 марта, нам уже успели придать военную осанку и настолько подготовить к встрече гостей, что мы показались достаточно выправленными и умеющими отвечать по-военному. Для этого обучения кроме своих офицеров было взято несколько унтер-офицеров учебного полка. Вообще, этот полк оказывал зарождающемуся корпусу полное во всем содействие <…>.
В первые три месяца по открытии корпуса классные занятия не были еще вполне регулированы. Кадеты находились в классах всего от 7 до 9 часов утра и от 3 до 5 после обеда. Остальное время употреблялось на обучение фронту, сигналам, общему пению и танцеванию. Эти занятия официально назывались тогда обучением приятным искусствам.
С наступлением весны жизнь кадет несколько оживилась. В свободное время их выпускали для прогулки и игр в небольшой сад, находившийся между корпусными флигелями и манежем. Там были поставлены качели, столб для гигантских шагов и гимнастические машины. Игры, существовавшие в других корпусах, весьма скоро ввелись и в новом: городки, лапта, большие пузырчатые мячи, подбрасывать которые ногой выучил кадет учитель рисования <Николай Николаевич> Аберда, — все это сделалось любимым препровождением времени. Немалое развлечение доставляли кадетам ученья учебного карабинерского полка, проводившиеся на корпусном плацу. Особенно интересовали ученья с порохом и церемониальный марш под превосходный хор полковой музыки. Иногда командир полка < флигель-адъютант полковник Бибиков> приказывал ему играть в саду собственно для кадет. Случалось, что вслед за полком пристраивали кадетскую роту, чтобы пропустить ее под музыку, что производило общую радость.
В первый же год существования корпуса обнаружилось, что избранная для него местность имеет много неудобств для служащих в нем. Отсутствие малейшего признака торговли заставляло за всякой мелочью домашнего быта ждать случая посылки за 28 верст в Новгород.
Но неудобство, испытываемое служащими, с лихвою окупалось той пользой, которую представляло уединение корпуса воспитанию и образованию кадет. Долго в нем держались те патриархальные, семейные отношения кадет к офицеру и учителю, которые нравственно влияли на юношей гораздо более, чем официальные методы и правила. Долго новгородские кадеты были чужды тем привычкам и шалостям, которые получили гражданство в столичных корпусах. С другой стороны, те же офицеры и учителя, не имея ни посторонних знакомств и занятий, не имея никаких развлечений, находили его единственно в стенах заведения. Всякая свободная минута проводилась ими среди кадет, где бы они ни были, и приносила пользу, потому что кадеты видели в своих офицерах и учителях людей нравственных, преданных долгу, желающих не только по обязанности, но и по любви к ним даже в частных разговорах и беседах принести пользу и словом, и примером. Входя в возраст, кадеты, конечно, не могли не замечать в этих людях некоторых недостатков или смешных сторон, не могли воздержаться от рассматривания той или другой странности. Столь сродная юношескому возрасту насмешка высказывалась или гласно, или в виде письменной сатиры, но никогда не имела характера ненависти и озлобления. Кадеты в большинстве любили и уважали офицеров и учителей первого состава.
В следующем 1835 году корпус был впервые осчастливлен посещением государя Николая I вместе с великим князем Михаилом Павловичем. Это было 27 апреля, в ясный весенний день, между двумя и тремя часами дня. Государя ожидали с утра; <…> с полудня стоял почетный караул от учебного полка и при нем съехавшиеся из окрестностей генералы. Все это возбуждало детское любопытство кадет, которых своевременно повели к обеду, во время которого прискакал передовой фельдъегерь. Кадеты моментально разбежались по камерам и стали у своих кроватей, где пришлось прождать полчаса. Несмотря на запрещение никому не выглядывать в коридор, находились смельчаки, взбиравшиеся при малейшем шуме на высокие подоконники в надежде первыми взглянуть на царя. Само собой разумеется, что в этот день чистота камер была доведена до совершенства. Кадеты в новых с иголочки куртках, белые как снег с пунцовыми каймами одеяла, чистые и разглаженные чехлы на изголовьях, полы, налощенные как зеркало, — все это придавало праздничный вид заведению. В ожидании прибытия государя то один, то другой из начальства входил в камеры с различными торопливыми подтверждениями и приказаниями. Офицеры в своих отделениях то репетировали, как отвечать государю, то поверяли выправку; одному приказывали еще раз пригладить волосы, другому обтянуть куртку, третьему показать, чист ли у него платок, и т. п.
Наконец, сначала отдаленный, а потом все ближе и яснее слышный шум нескольких экипажей прекратил ожидание. Передовая коляска остановилась у корпусного крыльца. В ней государь с великим князем <Михаилом Павловичем>. Они вместе вошли в камеру 1-го отделения. Прежде чем поздороваться, Его Величество окинул взглядом кадет; они, казалось, затаили дыхание от желания услышать его голос, поймать его взгляд. Кто испытывал на себе этот магический взгляд, тот поймет значение этих слов и не припишет сказанным для фразы.
Государь появился веселым, с отражением удовольствия на лице. Первыми словами были: «Здравствуйте, дети!» Кадеты радостно и дружно ответили. Проходя в следующую спальню, Его Величество обратил внимание на налощенный пол и не прошел, а прошаркнул по нему как по льду, оставляя на полу след от запыленных на дороге сапог. «Вы так не катайтесь, — сказал он, обращаясь к кадетам, и затем, указывая на директора <генерал-майора Александра Ивановича> Бородина, прибавил: — А то он рассердится».
В третьей камере государь похвалил выправку, говоря: «Они стоят молодцами, не хуже петербургских», — останавливался, спрашивал фамилии, где служил отец, привык ли в корпусе и проч. У некоторых кроватей император отодвигал подушки или отдергивал одеяла, чтобы видеть чистоту белья и качество тюфяков. <…>
Сразу после обеда поданы были дорожные экипажи. Кадетам дозволено было выйти к подъезду; они окружили коляску государя. Садясь в нее, Его Величество благодарил директора за здоровый вид мальчиков, за их выправку и порядок в корпусе и затем, сказав: «До свидания, дети!» — уехал. <…>
С увеличением числа кадет, офицеров и учителей внутренняя жизнь с каждым годом делалась несколько разнообразнее и веселее. В ротах явились желающие учиться музыке на различных инструментах, для чего кадеты на свой счет нанимали учителей из музыкантов учебного полка. <…> Кроме того, к весне 1836 года образовался очень порядочный хор певчих <…>.
Еще большее участие воспитателей того времени к кадету доказывает то, что семейные офицеры и многие учителя по праздникам брали лучших учеников к себе в отпуск сразу после обедни и оставляли до вечерней зари. Не семейные же <…> почти каждое воскресенье приходили к кадетам: одни — прочесть вслух что-либо интересное и забавно-поучительное, другие собирали человек по пятнадцати и более и, с разрешения директора, отправлялись с ними гулять по берегу реки или в лес. В хорошую погоду подобные чтения и рассказы происходили в саду, где собравшаяся группа садилась в кружок на траву, с учителем в середине и с жадностью слушала его. Прогулки в лес или в деревню особенно любили <учителя> Нюккер и Нот. Дорогою кадеты, кто как умел, болтали с ними по-французски или по-немецки, слушали рассказы о заграничной жизни, бегали взапуски, прыгали через канавы, собирали полевые цветы и незаметно уходили от корпуса верст за восемь в какую-нибудь деревню, где обыкновенно делали привал. Тут учитель покупал несколько крынков молока и несколько фунтов черного хлеба и угощал своих спутников, с которыми в том же непринужденном порядке возвращался к ужину в корпус. <…>
В начале 1837 года директор Бородин заболел; в феврале он уже не выходил, а в марте просил уволить его от должности, почему и был отчислен состоять по военно-учебным заведениям. Это была утрата незаменимая. В какой мере Александр Иванович Бородин честно и добросовестно трудился для корпуса, как он искренно любил кадет, видно из последнего, прощального его приказа, отданного 16 марта 1837 года. Приводим из него извлечения.
«Крайне болезненное состояние заставило меня преждевременно расстаться с заведением, устройство которого было доверено мне монархом. Осчастливленный таким поручением государя императора, я ревностно, сколько сил моих было, старался доставить новому корпусу все необходимое для прочного устройства, ввести неизменный порядок, установить направление и ход воспитания детей и указать образ действий их начальникам. Я не смею и не должен все это приписывать себе одному. В душе моей навсегда сохранится признательная память о моих сотрудниках, разделявших труды общего нашего святого дела.
Любезные дети! По чувствам моим к вам и по любви, которые легче сознавать, чем высказать, тяжело мне расставаться с вами. Доброй своей волей и неуклонным стремлением к утверждению себе чести, наконец исполнением в точности делаемых вам ближайшими начальниками наставлений, вы каждого заставили полюбить себя душевно.
Простите мне, дети, что я не в состоянии прийти к вам, поблагодарить вас, побеседовать с вами, быть может в последний раз. Тяжкая болезнь, несмотря на все мое желание, не позволяет мне исполнить это. Чувствую, что я не в состоянии был бы перенести прискорбного для себя расставания с вами. Примите через этот приказ мое заочное прощанье и запечатлейте в сердцах ваших немногие слова, которые в последний раз и навсегда завещаю вам. Умоляю вас, друзья мои, дорогие моему сердцу кадеты! Будьте всегда такими же добрыми, честными и благородными, какими вы были при мне; будьте внимательны к вашим начальникам и наставникам, принимайте сердцем и исполняйте в точности все вам внушаемое; будьте прилежны к наукам, благородны и честны в поступках не по наружности одной, а по искренности душевных чувств, по сознанию чистой совести. Помните, что с юности вы должны приучать себя к неуклонному исполнению и дисциплине, дабы впоследствии быть полезными себе и отечеству и соделаться верными и достойными слугами своего государя!»
В этом приказе вполне выразилось то направление воспитания, которое было дано Бородиным новгородским кадетам его времени. Последующая жизнь и служба их доказали, что они исполнили завет своего первого директора и за ничтожными, быть может, исключениями оправдали его надежды. <…>
После Бородина вторым директором корпуса был генерал-майор <Андрей Андреевич> Петровский. <…> Старый кавалерист, участвовавший в 85 сражениях, это был в полном смысле добряк, никогда не готовившийся стать во главе воспитательного заведения. <…> Кадеты любили Петровского за его доброту, ласковость и заботливость о их содержании.
Для развлечения кадет с 1837 года в корпусе устраивали спектакли, сначала вполне домашние, но потом развившиеся до того, что в одной из зал гренадерской роты была устроена постоянная сцена. Главными распорядителями этой забавы были капитан Аралов и учитель танцевания Шелковников. Первый занимался декоративной частью и костюмами, второй режиссировал и брал на себя те роли, которые были потруднее, не исключая даже женских. <…>
Кроме театральных представлений по зимам во время Святок и Масленой устраивали балы, даже костюмированные. Последними распоряжался тот же капитан Аралов. Этого рода удовольствия были не только развлечением, но отчасти и поощрением, потому что на балы допускали не всех, а только лучших по классам и поведению. Для первых учеников костюмы брали на счет корпуса, прочие должны были платить за них. Обыкновенно дня за два до маскарада капитан Аралов отправлялся в Новгород и брал их напрокат <…>. Привозили, что попало, но тогда все казалось прекрасным. Кадеты являлись одетыми испанцами, маркизами, арлекинами, цыганами и т. п. Некоторые ухитрялись замаскировываться местными средствами, доставая кое-что у семейных офицеров и учителей, охотно принимавших на себя заботу угодить хорошему кадету своего отделения или лучшему ученику своего класса.
Но все подобного рода развлечения не могли заменить собою той радости, которую ощущали кадеты с приближением отпусков к родным на праздники Рождества и Святой недели, а первые три года — и на летние каникулы, с половины июня до начала августа. Такого рода отпуска были эпохами, и не было большего горя, как подпасть под наказание — не быть уволену в подобный отпуск. Накануне увольнения, а иногда и дня за два до него начинался съезд родных или присылка родственниками кибиток и бричек с доверенными слугами, чаще же старушками-нянями, зимой привозившими своим питомцам тулупчики, валенки и платки, закутывать их взбалмошные головы. Тогда железных дорог не было, а езда по проселкам на почтовых невозможна, поэтому за всеми присылали своих бурок и сивок. Один вид кучера или слуги, на глазах которого собирающийся домой родился и вырос, переносил последнего в круг родной семьи; а доморощенная кляча, на которой он учился садиться еще ребенком, производила отрадное впечатление. <…> Многие из увольняемых брали с собою товарищей, не имевших родных. Последнее разрешалось только особенно хорошо учившимся, если родители приглашающего присылали письменное заявление, что желают иметь у себя такого-то товарища своего сына или родственника.
То, что в кадетах 1830–1840-х годов существовал истинный дух товарищества и чувства любви и участия друг к другу, доказывается фактами. Немало между ними было таких, которым не на что было купить себе не только какое-либо лакомство, но даже карандаш или лист почтовой бумаги на письмо к матери. Стоило ему обратиться к товарищам, и отказа никогда не было. Не было примера, чтобы тот, к кому присылали или привозили гостинцы из дома, не поделился ими. К кому приезжали на воскресенье родные (а у иных они гостили неделями), те всегда приглашали к себе трех-четырех товарищей. <…>
На летние вакации 1837 года отпуска к родным не было, потому что корпус, впервые по его учреждении, был выведен, за исключением неранжированной роты, в лагерь. Место для него было избрано в нескольких ста шагах от корпусного здания, позади директорского сада, на песчаной, неприглядной равнине. Там шесть больших шатров были поставлены в одну линию За ними разбили несколько палаток для служителей, а затем ни кухонь, ни столовых навесов при лагере не было. Кадет водили к обеду и ужину в корпусное здание.
Несмотря на это, вывод в лагерь, как новинка, занимал воспитанников. Им нравилось быть дежурными и дневальными, вызывать и выбегать на линию, нравилось строиться к заре и на ученья на линейках, устанавливать свои до блеска отчищенные ружья в пирамиды. Все это, вместе с первыми ученьями в составе батальона, занимало их Кстати заметим, что в кадетах того времени любовь ко всему фронтовому была сильно развита. Лениться во фронте — значило подводить товарищей. Передалось ли это от соседства идеального по фронтовой части учебного полка или от общего направления молодежи того времени, — решить трудно. Чем кто короче делал ружейные приемы, чем красивее маршировал, — тем большим авторитетом пользовался в своей роте. Даже к тем из прикомандированных офицеров, которые громче и ловчее командовали, кадеты относились с большим доверием и симпатиею. <…> В начале 1839 года было, наконец, получено положительное распоряжение штаба военно-учебных заведений о доставлении к 1 июня старшего отделения 5-го класса, для окончания курса, в Дворянский полк. Откладывание этого перевода с года на год привело к тому, что кадетам как-то не верилось, что и теперь он состоится, так обжились они в стенах корпуса. Пять лучших юношеских лет, проведенные в одном заведении, в кругу один и тех же лиц, без всяких посторонних интересов, для многих даже без свидания с родными, до того сблизили кадет первого выпуска со всеми окружающими, что им казалось невозможным очутиться в другой обстановке, среди других взглядов и обычаев. <…>
В половине мая экзамены были окончены и 39 кадет назначены к отправлению в Дворянский полк. Две недели, остававшиеся до выезда, прошли незаметно: выпускных обмундировали с особою тщательностью, изредка занимали строевыми учениями и хотя в определенное время водили в классы, но там предоставлено было заниматься повторением того, что каждому казалось нужнее. Учителя проводили свои часы в объяснениях и беседах с теми, кто обращался к ним; общих же лекций уже не было. <…> Эти последние беседы можно назвать прощаньем отцов с детьми, и если бы в то время можно было записать сказанное ими, то теперь прощальные их наставления могли служить драгоценными, документальными доказательствами того высоко честного и вполне нравственного направления, какое получали новгородские кадеты, оставляя свой родной корпус. <…>
Наступил день отъезда первого выпуска. Последнюю ночь провели выпускные в своих ротах, на постоянных своих местах, потому что не были отделены от товарищей и до последней минуты пребывания в корпусе фельдфебеля и унтер-офицеры исполняли свои обязанности с той точностью, как будто им предстояло еще долго отвечать за свои отделения <…>.
На следующий день, 29 мая, простившись с провожавшими, часов в 7 утра выпускные разместились в девяти огромных каретах, запряженных четверками, и тронулись в дальнейший путь. На переезд 180 верст употреблено три дня, которые можно было назвать прогулкой. <…> Чем ближе подъезжали к Петербургу, тем больше возрастало любопытство скорее увидеть его. Никому в то время не приходило на мысль, что с этим приближением начинается отдаление от беззаботных детских лет, проведенных в мирном уединении корпуса, о которых многим придется вспомнить с сожалением, зачем они прошли так скоро и безвозвратно. Никто в минуту своего въезда в столицу не остановился на мысли, что для каждого начинается жизнь новая, в кругу новых лиц, новых порядков и требований, жизнь, сопряженная с большими трудами, заботами и ответственностями.
1839 года 31 мая в 6 часов вечера первый выпуск Новгородского графа Аракчеева кадетского корпуса вышел из экипажей у подъезда Дворянского полка…
Карцов П. П. Новгородский кадетский корпус.
Его открытие и первые годы // Русская старина. 1884. Т. 41. № 3. С. 519–544; Т. 42. № 4. С. 111–128. |
