Приобрести книгу в нашем магазине
Приобрести электронную версию
- Напиши трагедию о Генрихе IV или о Вильгельме Молчаливом! – это предложение Тургенев адресовал Пушкину в ответ на критику трагедии Вольтера, посвящённой Лиге.
Безумие! Для того, чтобы написать Генриха или Вильгельма нужно иметь историческое чувство француза, фламандца… Лишь гений Шекспира мог объять все народы. Пушкин же написал «Бориса» и «Полтаву», следуя историческому чувству русского.
Русская история – кладезь для драматурга, романиста, поэта. Кладезь, из которого едва успели почерпнуть. В сущности, исторические романы, что появлялись в молодой русской литературе, были лишь подражанием Скотту и иным западным беллетристам. Что же до трагедий, то тут дело и того хуже. «Борис» стал первой русской исторической трагедией, и кипучий ум Александра Сергеевича искал теперь сюжет для трагедии новой.
Когда бы написать о Грозном! Что за любопытный характер! Причудливый, ипохондрик, набожный, даже верующий, но пуще всего боящийся дьявола и ада, умный, проницательный, понимающий развращённость нравов своего времени, сознающий дикость своей варварской страны, до фанатизма убеждённый в своём праве, подпадающий, как чарам, влиянию Годунова, страстный, развратный, внезапно делающийся аскетом, покинутый изменившим ему Курбским, другом, который давно понял его, но под конец не мог не оставить его, - странная душа, исполненная противоречий! Он начинает с Сильвестра и Адашева. Он любит свою жену, теряет её. За ней следуют пять других и фаворитка низкого разбора, во время связи с которой он не смеет входить в церковь. Он убивает, топит, пытает людей, молится об успокоении своих жертв и доходит до того, что убивает епископа и собственного сына. Что за тип! Шекспир сделал бы шедевр из этого характера, из этого человека, в котором восточный деспотизм достиг гиперболических размеров, дошёл до какого-то бреда.
А эпоха Петра? А пугачёвский бунт? Сколько сюжетов! Только изучай и пиши… Но ещё нужно пережить, прочувствовать. Иначе получится «Лига» или «Генрих Третий» Дюма – произведения, быть может и любопытные, но лишённые глубины и правды характеров.
Государь всемерно поощрял исторические изыскания Пушкина, полагая, что он должен занять место Карамзина. То была большая честь и ответственность. Занять место человека, открывшего России её историю, продолжить начатое им – к тому много сил нужно приложить было! А хотелось ещё издавать журнал и газету, продолжая дело безвременно ушедшего Дельвига… А вечные долги и суетность семейной жизни отвлекали от работы. «Борис» был написан в ссылке, в деревне, в уединении… Уединение вообще крайне полезно для всякой крупной, серьёзной работы. Но прежде, чем затвориться, нужно изучить архивы, кои Государь открыл для приемника Карамзина.
Прогуливаясь утром по аллеям Летнего сада, Александр Сергеевич надеялся встретить своего главного цензора, как это бывало не однажды. С их первой встречи в Москве Государь с неослабным вниманием относился к творчеству Пушкина, который передавал ему всё написанное через несравненную и незаменимую Донну-Соль. Нередко это помогало избежать слишком бдительной цензуры – как, например, в случае с «Анчаром». Это стихотворение вызвало живейшую реакцию августейшего цензора.
- То был раб, - заметил он Александре Осиповне, - а у нас крепостные. Я прекрасно понял, что хотел выразить этим стихотворением Пушкин и о каком дереве он говорит. Большей частью люди ищут и желают свободы для себя и отказывают в ней другим. Пушкин не из таковых. Я его знаю: это воплощённая прямота, и он совершенно прав, говоря, что прежде всего мы должны возвратить русскому мужику его права, его свободу и его собственность. Я говорю «мы», потому что я не могу совершить этого помимо владельцев этих крепостных; но это будет.
Эти слова немало воодушевили Александра Сергеевича. Доверие монарха само по себе дорого, но понимание им самых больных вопросов русской жизни, единомыслие в них – много дороже. От той же Донны-Соль знал Пушкин и другие слова Императора. Гуляя однажды вечером пешком по городу, он проходил мимо Большого театра и увидел греющихся у костра кучеров. «Они мёрзли и очень здраво рассуждали, - рассказывал Государь, подслушавший мужицкий разговор. – Я нахожу жестоким держать их целый вечер, можно было бы отправлять их домой между 8 и 12… Только тогда буду я счастлив, когда народ этот освободится от крепостной зависимости».
Пушкин знал, что иные упрекают его в преданности Государю. Но упрекавшие не знали ни его самого, ни Императора. Пушкин же знал своего главного цензора. Знал, что тот понимает всё с полуслова, и всякий раз поражался его проницательностью, великодушием и искренностью. После одной из неприятностей, доставленной Александру Сергеевичу Бенкендорфом, Государь сказал ему:
- Продолжай излагать твои мысли в стихах и прозе; тебе нет надобности золотить пилюли для меня, но надо делать это для публики. Я не могу позволить говорить всем то, что позволяю говорить тебе, потому что у тебя есть вкус и такт. Я убеждён в том, что ты любишь и уважаешь меня; и это взаимно. Мы понимаем друг друга, а понимают люди только тех, кого любят.
В это утро ожидания Александра Сергеевича оправдались. Примерно через полчаса одинокой прогулки по аллеям Летнего сада он увидел приближающуюся к нему высокую фигуру Государя. Офицерская шинель, безупречная выправка, быстрая походка… Никакой свиты. Даже адъютанта нет. Не зная Императора в лицо, можно решить, что простой офицер спешит куда-то по своим делам.
- А, Пушкин! Рад видеть тебя! – приветствовал ещё на ходу. – Должен попенять тебе за твою «Родословную». Я нахожу эти стихи остроумными, но в них больше злобы, чем чего-либо другого. Что же до Булгарина, то те низкие и подлые оскорбления, которыми он тебя угостил, обесчещивают не того, к кому они относятся, а того, кто их произносит. Единственное оружие против них есть – презрение; вот что я сделал бы на твоём месте.
Пушкин чуть улыбнулся:
- Я, Ваше Величество, очень искушаюсь написать поэму вроде «Энеиды» Котляревского, только на современный сюжет. И озаглавить её «Литература Гостиного Двора». Надеждин ещё раз назовёт меня нигилистом, но я переживу этот удар, и Фаддей, который будет моим героем, скажет ещё раз, что арапчонок, подражающий Байрону!
- Не задирай людей, в который раз прошу тебя. Оставь их, они не стоят твоего пера, - Государь сбавил шаг. – Я уже отписал Александру Христофоровичу, чтобы он запретил Булгарину отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения. А если возможно, то и вовсе запретил его журнал. Однако, поговорим о предметах более важных. Ты всё ещё собираешься писать о Пугачёве?
- Да, Ваше Величество. Именно этот эпизод нашей истории сейчас наиболее занимает меня.
- В таком случае тебе будет интересно знать, что этот негодяй рассказывал своим казакам, будто бы Пётр пожелал поклониться праху Стеньки Разина и для этого велел вскрыть его курган.
- Этот рассказ имел какие-либо основания?
- Нет, конечно. Всего лишь очередная ложь самозванца. Разин был четвертован, и так как народ считал его колдуном, то труп Стеньки был сожжён и прах рассеян.
- Я слышал также, будто Пугачёв зарыл в землю деньги, и этот клад до сих пор разыскивают в той местности.
- Если это правда, значит, он был скуп, и его можно было бы подкупить, - пожал плечами Государь. – Отчего, Пушкин, тебя столь привлекают самозванцы?
- Мне интересно понять стихию народного бунта, смуты, её движущие силы. И психологию личностей, способных поднять её. Пугачёв, Разин, Отрепьев…
- Я сомневаюсь, что первым Самозванцем был Отрепьев. Он был образован, знал польский и латынь… Откуда бы Отрепьеву знать всё это? Нет, тут что-то иное. Думаю, личность Лжедимитрия была известна лишь немногим. Королю польскому, к примеру. Но вряд ли мы доподлинно узнаем, кем был этот человек в действительности.
- Я всё же склонен верить в рассказ Карамзина. Хотя всегда могут быть ошибки. Занимаясь архивом Петра Великого, я обнаружил таковую относительно судьбы Якова Долгорукова. Есть и иные погрешности… Мемуаристы подчас противоречат друг другу.
- Ты прочёл дневник Петра, как я тебе советовал?
- Разумеется, Ваше Величество. Я прочёл все документы, которые удалось найти, не исключая и различные проекты того времени.
- Видел ли ты проект канала между Волгой и Доном? – оживился Государь и, получив утвердительный ответ, продолжил: - Я хочу прорыть этот канал! Это грандиозный замысел, который непременно должно осуществить!
Тема царствования Петра была бесконечной и для Императора, и для Пушкина. В равной степени зная эту эпоху и почитая великого правителя, они всегда подолгу говорили о нём, постепенно переходя к иным страницам истории. В этот раз говорили о Потёмкине и Суворове, царе Алексее Михайловиче и валдайских горячих ключах, открытых в 14-м столетии. Александр Сергеевич искренне удивлялся редкой памяти Императора и тому, что ему достало времени столь подробно изучить архив, которым до Карамзина почти никто глубоко не интересовался. Государь восторгался Мининым и полагал Скопина-Шуйского, прозванного Отцом Отечества и отравленного по слухам женой Василия Шуйского, достойным героем для трагедии. Другим таковым героем он считал Ржевского:
- Ржевский – герой: он пожертвовал собственною жизнью для Ляпунова, хотя ненавидел его; он считал его нужным для Отечества.
- А что вы думаете, Ваше Величество, о царевиче Алексее? – задал Пушкин давно волновавший его вопрос.
- Этот несчастный юноша был негодяй, - просто ответил Император. – Пётр пожертвовал им для России, долг Государя повелел ему это. Страна, которой управляешь, должна быть дороже семьи. Царь Алексей Михайлович подготовил царствование Петра Великого. Пётр следовал уже по данному направлению. Восторжествуй царевна Софья, Россия пропала бы!
- Я хотел бы написать трагедию из жизни царевны Софьи, - поведал Александр Сергеевич об одном из своих замыслов.
- Что ж, я разрешу тебе доступ в кремлёвские архивы, включая секретные, где хранятся дела, касающиеся Стрелецкого бунта.
Само собой, коснулись в разговоре и крепостного права, за которое Император весьма порицал Годунова и в оценке которого расходился с Карамзиным, не видя в оном ни исторической, ни экономической необходимости.
- Очень жаль, что Пётр сохранил его, следуя примеру Германии, откуда позаимствовал наряду с хорошим многое дурное. Парадокс! Составляя «Табель о рангах», мой великий предок советовался с Лейбницем, и этот философ ни словом ни обмолвился против крепостного права. А Дидро написал проект конституции для моей бабки, и что же? Его советы не остерегли её от самой крупной её ошибки – закрепощения крестьян на Украине. Философы не научат царствовать. Моя бабка была умнее этих краснобаев в тех случаях, когда она слушалась своего сердца и здравого смысла. Но в те времена все ловились на их фразы. Они советовали ей освободить крестьян без наделов… Это – безумие! Нельзя освободить крестьян без наделов – это значит разорить их. Нельзя освободить их, не дав достойного выкупа помещикам. Особенно мелким, которые также будут разорены в противном случае. Боюсь, что моего царствования не хватит, чтобы завершить это дело. Оно останется моему сыну. Но мой долг хотя бы подготовить реформу. Я говорил со многими из моих сотрудников, и ни в одном почти не нашёл прямого сочувствия, даже и в семействе моём некоторые совершенно противны.
Дойдя до Цепного моста, Император остановился. Вспомнив, спохватился:
- Александра Осиповна хлопотала предо мной о комедии Гоголя. Можешь успокоить его. Если ты находишь у него талант – этого достаточно. Ты не станешь покровительствовать ничему заурядному, ничему, что было бы написано не в надлежащем духе, противном истине и нравственному чувству.
- Я глубоко тронут и польщён Вашим доверием, Ваше Величество. Считаю своим долгом признаться вам, что записываю всякий разговор с вами. Однако, обещаю сжечь эти записи перед смертью, если на то будет ваша воля.
- Ты умрёшь после меня, - откликнулся Император, - ты молод. Но во всяком случае благодарю тебя. Про наши беседы говори только с людьми верными, например, с Жуковским. Иначе скажут, что ты хочешь влезть ко мне в доверие, что ты ищешь милостей и хочешь интриговать, а это тебе повредит. Я знаю, что у тебя намерения хорошие, но у тебя есть недоброжелатели. Всех тех, с кем я разговариваю и кого отличаю, считают интриганами. Мне известно, что говорят…
Уже не первый раз, беседуя с Государем, Пушкин ловил себя на смутном чувстве тревоги, примешивающимся к искреннему восхищению просвещённостью и искренностью этого человека. А всё потому, что человек этот, наделённый великой властью, был наидоверчивейшим из людей, ибо сам отличался исключительной прямотой. И это-то было страшно. Искренний сам, Государь верил в искренность других людей, а те часто обманывали его. За исключением небольшой части общества, Россия была менее просвещена, чем её Царь. И щемило сердце тревога: вся эта тьма людей недалёких, непоправимо застывших в прошлых десятилетиях, а то и веках, а паче людей без совести, пошлых и мелочных, нечистых на руку интриганов – станут трясиной, затягивающей и топящей все столь необходимые начинания Царя-рыцаря, судящего о других по своей мерке. Высокое благородство последнего было его силой, но и его слабостью. Всё же внушало надежду то, что со времён Петра на русском престоле впервые утвердился русский в своём чувстве человек. И как должно было бы теперь сплотиться вокруг него, как сам он призывал в памятную первую встречу – сплотиться всему русскому, честному и разумному и помочь ему поднять Россию на достойную её высоту, изгладив унижающие её пороки, унаследованные от прошлых царствований!.. |
