Остров Диксон, 1969 г. Ледовый аэродром в бухте. Электромеханик ночного старта Михаил Викторович Назаров (в то время Пахомов)
Как я философствовал методом тыка
В моем календаре "Святая Русь" (это исторический справочник-хрестоматия русского православного человека) есть серия биографических статей под рубрикой "К познанию России от обратного" ‒ о том, как многие люди научались истине на опыте своих заблуждений. По их примеру опишу свой такой опыт поисков, добытый мне "совой Минервы", ‒ быть может, это будет интересно не только моим детям и внукам. В отличие от моей советской молодости, они сейчас имеют безпрепятственные возможности узнать истинный смысл жизни, сохраненный поколениями предков, и, быть может, осознав это в сравнении с моими трудностями, они этими возможностями охотнее воспользуются и сэкономят себе время поисков смысла жизни, чтобы не быть слепыми в надвигающиеся последние времена.
Стремление осознать смысл своей жизни и смысл существования мiра во мне возникло примерно в 18 лет, в годы окончания Невинномысского химико-механического техникума (по специальности КИПиА). Преподаваемые в нем общественно-гуманитарные дисциплины такого знания не давали, и вообще учили нас совершенно другому смыслу: "построению коммунизма" для будущих поколений (якобы Бога нет, а все тайны мiра железобетонно и навсегда объяснил "научный марксизм-ленинизм"). Хотя тайну при соответствующем настрое чуткого ума можно было бы ощутить даже во всех технических науках: и в атомарном строении вещества (таблица Менделеева), и в законах физики, химии, термодинамики, электротехники, и пронизывающей всех их цифровой основы ‒ математики. Всё это свидетельствовано о том, что в материальный мiр заложены идеальные законы, которые не могли возникнуть сами собой "из ничего", и всё в них связано какой-то единой закономерностью и смыслом, который предполагается в мiроздании вообще, но ни естественные, прикладные технические, ни советские гуманитарные науки в СССР этого смысла не раскрывали, а принудительная государственная идеология его даже прямо запрещала под угрозой наказания (например, за тайное религиозное воспитание детей).
Эта тайна огромного мiра ‒ и вообще: для чего он существует и мы в нем? ‒ с юности манила меня, песчинку, поиском разгадки, казалось, нужно поднапрячься мыслью ‒ и что-то "щелкнет" в просветленном сознании, пробьет пелену непонимания. И надо для этого повидать мiр целиком, чтобы познать его во всей полноте. В те молодые годы мне вообще казалось, что ничего невозможного для меня нет: нужно только захотеть. На последнем курсе техникума я практически забросил изучение технических наук, схватил по ним несколько троек на экзаменах (и то лишь благодаря хорошей в то время зрительной памяти при авральном прочтении учебников), поскольку параллельно сдавал в Ставрополе экстерном экзамены за среднюю школу, получив аттестат для поступления в дневной институт (чтобы не отрабатывать после техникума положенные три года на производстве).
Выбрал московский инъяз (чужие языки меня тоже интересовали с детства: я часто вслушивался в их таинственные звуки в радиоприемнике как в звуковой отпечаток огромного мiра, и некоторые интересные слова запоминал, не понимая их смысла, чтобы потом узнать). Набрал проходной балл на вступительных экзаменах, однако по каким-то другим критериям не прошел (возможно, подозрительным показался мой идеальный аттестат, почему-то полученный экстерном, да и окончание техникума в том же году я упомянул в положенной биографии) и получил предложение идти в военный институт языков, от чего отказался. Поступить с этим хорошим результатом на иностранные языки в Харькове и Пятигорске не удалось, там было достаточно своих принятых и меня отфутболили, в последний момент успел сдать в Ставрополе экзамены в заочный политехнический, чтобы избежать призыва в армию (было это в 1967 году, тогда заочникам еще полагалась отсрочка; армию же я воспринимал как нечто совершенно чуждое, что на два года затормозит мои искания).
А моторчик "любомудрия" продолжал во мне крутиться непрерывно. Именно для обретения искомого "щелчка" в своем сознании я отправился в Арктику, где в ощущении края земли ожидал "просветления" о смысле бытия. Пытался выразить это ощущение в стихах (скорее всего, графоманских). Вез с собою учебники, в том числе по немецкому языку, философии, истории, международным отношениям.
Путь на Диксон лежал через Москву, где я поведал своему дяде Игорю, кандидату технических наук, планы подготовиться к поступлению в МГУ на философию. Дядя и гостивший у него приятель-переводчик меня обсмеяли: философия ‒ это не профессия, да и какое изучение всемiрной философии возможно в СССР, где вся философия уже досконально расписана и предписана как "единственно верный, потому что истинный", марксизм-ленинизм. Они, конечно, ерничали. Переводчик твердил, что несмотря на первую неудачу с инъязом мне надо все же изучать языки ‒ мол, язык до любого Киева в любой науке доведет, да и "женщин, молодой человек, надо завоевывать языком".
После прочтения институтского учебника марксизма-ленинизма всё в нем поначалу показалось складно и увлекательно, сродни научной фантастике: построение "светлого будущего", ради чего стоит жить, но такое ощущение было недолгим. Его развеивала видимая советская реальность, порождавшая огорчение совсем не "коммунистическим" поведением людей, которые совершенно очевидно строить "светлое будущее" почему-то не желали и даже не были к этому способны по своему обывательскому эгоизму. И даже личная жизнь партийных руководителей противоречила их идеологическим лозунгам.
Забавно, что на нашей станции (на мысе Челюскин) при численности полярников всего лишь человек в сорок был "особист" ‒ старый еврей в отдельном секретном кабинете со специальными антеннами, зарабатывавший себе повышенную северную пенсию контролем за нашей благонадежностью (как-никак это была и государственная граница, хотя бежать оттуда было невозможно), впрочем, он появлялся только в кают-компании, чтобы поесть. На 1 мая была устроена почти пародийная, но серьезная "демонстрация трудящихся": несколько человек "колонной" с красным флагом прошли в метель десять метров между складом и нашей избой-общежитием. Полагались и политинформации, комсомольцы были обязаны по очереди готовить доклады: я подготовил по "философской" работе Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", подошел к ее пониманию "творчески", с домысливанием, но содержания тех своих фантазий, которые я умудрился выудить из этого скучнейшего текста, уже не помню, кроме темы таинственной "безконечности материи и, значит, безконечности ее научного познания".
Был там и молодой коммунист, который тоже видел партийное политическое вранье, но уговаривал меня: мол, в партию должны вступать такие искренние, как я, чтобы менять ее изнутри. Я об этом несколько дней раздумывал, но Господь уберег.
В то время я начал слушать зарубежные "голоса" (большей частью через шумовые помехи, которые почему-то были даже в Арктике), они вносили свою лепту в выстраивавшуюся у меня "альтернативную" картину мiра. Расхождение между коммунистической пропагандой и реальностью особенно остро я ощутил, когда американцы полетели к Луне, это было грандиозное философское событие в моем мiропонимании, а в советских газетах об этом появилось только несколько строк петитом. Это и стало первым долгожданным "щелчком". Была многомесячная в Арктике сплошная ночь, я глядел на Луну, омываемую волнами полярного сияния, и представлял себе около нее американский корабль ‒ так немецкий ракетчик Вернер фон Браун совместно с тупыми советскими пропагандистами сделали меня "антисоветчиком", пришедшим к выводу, что советская власть скрывает от меня истинный смысл жизни и смысл мiроустройства. Еще больше захотелось заглянуть туда, в пресловутый страшный "капитализм", чтобы увидеть иной вариант человеческого бытия: я замахнулся на поступление в элитарный дипломатический вуз для зарубежной работы ‒ МГИМО.
В моем положении это было утопией: хотя я был всего лишь комсомольцем (приняли меня туда в 14 лет коллективно вместе со всем восьмым классом в Ставрополе) в МГИМО требовалась рекомендация аж от крайкома КПСС, и моя наивная попытка получить столь серьезную грамоту не удалась ни в Дудинке (столице нашего таймырского Долгано-ненецкого национального округа), ни в Красноярске, куда я в 1970 году поэтапно спускался вниз с Челюскина, надеясь добыть рекомендацию личным упорством. Коммунистические начальники на меня смотрели как на странного юродивого, прибывшего без спроса из арктических льдов и не понимающего того, как нужно заслужить доверие мудрой партии. (Впрочем, в таком недоверии ко мне партия оказалась действительно мудрой, учитывая мою дальнейшую биографию...)
Но я решительно "сжег мосты" в ставропольском политехническом, не став сдавать экзамены за третий курс, забрал там документы и со второй попытки, уже по техникумовскому диплому и с "заслуженным" трехлетним трудовым стажем, поступил в тот же московский инъяз на переводческий факультет (для этого достаточна была диксонская комсомольская рекомендация). Было это в 1970 году.
В группе я оказался самым старшим по возрасту и "производственником", остальные десять были вчерашними школьниками, поэтому наш групповой руководитель назначил меня старостой, а поскольку он был и заместителем декана факультета, ему было удобно, чтобы я стал и старостой курса ‒ составлять ему отчеты об успеваемости и посещаемости (это позволило мне самому прогуливать половину неинтересных занятий, особенно по идеологическим предметам). Сняли меня с этой должности на последнем курсе за небрежность в идеологических критериях при назначении студентов на стипендии.
Итак, антисоветчиком (хотя и всего лишь нигилистом), я стал за прошедшее время на севере. За последующие пять лет учебы мои антисоветские взгляды укрепились, ибо я был не один такой, почти все из нашего "антисоветского" кружка мечтали уехать за границу и позже оказались эмигрантами в западных странах.
Такие настроения привели и меня к побегу на Запад (со строительства металлургического комбината в Алжире, куда я в сентябре 1975 года был послан по распределению переводчиком с французским языком после того, как отказался от предложения идти в школу КГБ или работать в АПН с немецким, то есть стать "бойцом идеологического фронта"). И еще такой примечательный для меня "философский" штрих ‒ единственную тройку, зарубив себе красный диплом, я получил на самом последнем госэкзамене, философском: по "научному коммунизму", вступив в пререкания с экзаменаторами, чему даже обрадовался и "гордился" этой оценкой.
Это был для меня побег из марксистского муравейного инкубатора "строителей коммунизма" в "свободный мiр", где я с нетерпением предвкушал наконец-то раскрытие всех тайн мiроздания ‒ поскольку там истину не запрещают. В СССР вся немарксистская литература хранилась в спецхранах разных категорий секретности, доступ куда был возможен лишь по письменному "отношению" от руководства института для написания дипломных и научных работ; лишь на короткое время я смог этим воспользоваться на последнем курсе, в библиотеке иностранной литературы, методом тыка. Разочаровал Der eindimensionale Mensch von Herbert Marcuse, не дочитал его; удивил журнал Stern, в котором хвалили кого-то из "культурных" советских вождей, кажется, председателя КГБ Андропова; в том моем атеистическом состоянии большое впечатление произвел Фрейд (Abriß der Psychoanalyse); а наиболее полезной оказалась толстая книга J. Bohenski. Handbuch des Weltkommunismus.
Готовясь к побегу, еще в Москве я составлял список имен и трудов, которые за границей необходимо изучить в первую очередь: это была в основном та "буржуазная" философия, которую постоянно "разоблачали" в соответствующем разделе "Литературной газеты" и в философских брошюрках общества "Знание" (то и другое я выписывал, как и толстый журнал "Иностранная литература"). Всё это дополнялось чтением статей в советской философской энциклопедии. Мои образовательные цели и методы строились просто: раз коммунисты что-то ругают, ‒ значит, там правда.
Особенно меня привлекало часто критикуемое мiровоззрение экзистенциалистов ‒ именно в их стремлении к нахождению смысла бытия в несовершенном мiре. Домысливая их советскую критику, я выработал себе свой доморощенный экзистенциализм: если мiр безконечен (а это утверждение материализма мне казалось очевидным), то в его безконечности возможно существование всего, что мы только можем себе вообразить: где-то атомы случайно сложатся именно в такую реальность из безконечно возможных. (Безконечность ‒ это тоже таинственная категория из Непостижимого, демонстрируемая и математикой в виде иррациональных чисел, безконечных десятичных дробей наподобие числа π.) Поэтому в мiре нет единого смысла, он в своей безконечности абсурден и состоит из множества смыслов и даже параллельных и противоречивых мiров, а потому цель жизни человека: построить в этом абсурдном океане безсмыслицы свой остров и наделить его своим смыслом. (Размышления на эту тему вкупе с невозможностью увидеть запретную "другую сторону Луны" ‒ западный мiр ‒ отразились в написанном мною тогда рассказе "Открытие Сени Карлова", который я недавно, почти полвека спустя, по инициативе одного из литературных сайтов, опубликовал как свой личный "артефакт" советской эпохи.)
Полезные экзистенциальные ощущения дали полгода в Йенском университете, куда нашу группу в 1973-74 году послали по обмену. Хотя это была социалистическая ГДР, все же атмосфера там была свободнее благодаря психологическому соседству Западной Германии, которая незримо присутствовала в жизни как привлекательная альтернатива, и туда гэдээровцы постоянно бежали. Впрочем, опекавшие нас местные "комсомольцы" (FDJ) были более "идейными, чем мы, советские студенты, и на нас даже доносили в связи с нелояльными к "старшему брату" (СССР) политическими высказываниями (курировавший нас преподаватель-немец вынес мне предупреждение).
Я познакомился с местными "антисоветчиками", в гостях у них смотрел западногерманское телевидение, мне дали читать по-немецки "Доктора Живаго" и стихи известного диссидента Бирмана, а в библиотеке взял что-то из Ницше (он был там в открытом доступе). Ни то, ни другое, ни третье не произвело впечатления, и тем более "щелчка". Наиболее важным философским приобретением стало тогда само пребывание за пределами СССР: "оказывается заграница действительно существует", и я заглянул туда "через форточку". (Еще более острым таким экзистенциальным ощущением через два года стала "материализация" итальянского сапога под крылом самолета "Аэрофлота", черного берега Африки, а три месяца спустя ‒ белоснежных Альп и за ними плоской Европы, которая показалась крохотной, позже ‒ "инопланетной" Америки.)
Однако если мiр безконечен и в его безконечности может реализоваться всё, что мы только можем себе вообразить, то возможен и Бог, ‒ такие мысли, возвращавшиеся из полета в безконечность, стали у меня появляться на последнем курсе инъяза от общения с верующими друзьями в нашем антисоветском кружке. Но если Бог тоже где-то существует, то ведь Он Всеобъемлющий и Всезнающий, и, следовательно, Он объединяет в единое целое все возможные параллельные мiры каким-то единым всеудерживающим смыслом.
Но до уяснения этого единого смысла предстоял еще важный затяжной прыжок в неизвестность без парашюта: авантюрный побег из Алжира с женой и трехлетним сыном не был подготовлен, покинуть страну, "избравшую путь построения социализма", было невозможно без советского разрешения (понадобился месяц алжирских скитаний на нелегальном положении), но решение пришлось принимать срочно, чтобы не быть отправленным в СССР за несанкционированное общение с иностранцами (поездка с ними в Сахару) ‒ и тогда уже путь за границу был бы навсегда закрыт.
Я тогда не представлял себе, как в Германии принимают беженцев, и был готов первое время "ночевать под мостом", мы запаслись еще в Москве и самыми необходимыми лекарствами. Всё это оказалось излишним, т.к. в то время беглецов из СССР на Западе было мало и их принимали охотно, сразу давая политическое убежище (нас даже принудили к этому, отказавшись дать вид на жительство с советскими зарубежными паспортами, мы ведь наивно предполагали вернуться и я был готов понести наказание лет в пять лагеря за самоволку), это нам предоставило все социальные права (я получил пособие по безработице, потом стал зарабатывать переводами, которые хорошо оплачивались). Конкретно же ‒ это был побег в Мюнхенский университет на долгожданную "альтернативную" философию.
Уже в Алжире чтение французских экзистенциалистов оказалось скучным (за проведенные три месяца успел купить и прочесть что-то небольшое Камю и Сартра, карманного формата) и это не открыло мне в них духовных родственников. На философском факультете сразу же почувствовал некоторую интуитивную чужесть к предписанной тяжеловесной программе, ибо она вместо объяснения смысла бытия сначала предлагала студентам дотошное изучение философских школ, категорий и методов: то, как познавали философы его смысл своим умом, а не то, для чего бытие и человечество существует ‒ а именно с этого и для этого я надеялся начинать там учебу...
Думаю, все же напрасно я поторопился тогда бросить эту возможную свою философскую "альму матер", ибо такая философская база в дальнейшем тоже пригодилась бы для полноты картины. Но меня сразу увлекла русская эмигрантская православная философская литература, которая была нацелена именно на познание смысла, а не методов. И в ней также было достаточно православных анализов древней и западной философии. Всё, наконец, стало ясно, а западная наука любомудрия ‒ ненужной. В то время мне было уже 28 лет...
И мне было очень досадно, что эта русская литература была недоступна мне раньше, сколько было напрасно потерянно времени для обретения истины методом тыка. Во мне наконец-то окончательно и положительно "щелкнуло" (вместе с прочтением Евангелия; признаюсь, что первым импульсом стала изданная в эмигрантском издательстве книга "Небо на земле" о. Александра Меня, хотя потом я осознал и его уклонения от истины в других вопросах), и я стал превращаться в другого человека: зрячего. Поэтому моим главным стремлением в последующие два десятилетия стало участие в деятельности русской эмиграции (я стал работать в издательстве "Посев"). Моей горячей целью стало несение этого запретного знания соотечественникам в Россию в надежде на ее возрождение после падения коммунизма, которое я считал неизбежным, как и свое возвращение. Эта основная работа у меня занимала всё время, с краткими перерывами для заработка на жизнь семьи техническими переводами, точнее ‒ для выплаты накапливавшихся долгов, которые я доводил до критической черты, а затем погашал авральной работой. (Смешны постоянные обвинения в мой адрес от красных совпатриотов: якобы я "бежал на Запад ради мюнхенских колбасок с пивом" и там "продался ЦРУ", стал "предателем Родины". Если бы я не попал в Зарубежную Русь ‒ не знаю, к какому самосознанию и пониманию Родины я бы пришел в своей жизни и сколько бы еще ошибок наделал методом тыка...)
Итак, в Русское Зарубежье я попал антисоветчиком-западником. Однако атмосфера в кругах эмиграции была специфической национальной, с гордостью быть русскими, и это невольно воспитывало. Запомнился мне такой эпизод: на одном из первых моих посещений вечеров в Толстовском фонде меня представил как нового эмигранта своим знакомым Леонид Иванович Барат, один из столпов мюнхенской общины; на это кто-то ему скучно ответил, мол, теперь новоприбывших много. А Леонид Иванович на это горячо возразил: "Да, но ведь он русский!" ‒ и это как-то непроизвольно наложило на меня обязанность соответствовать такому определению.
С первым эмигрантом я познакомился в мюнхенском книжном магазине, покупая русские книги, это был работавший там Клавдий Александрович Фосс, бывший начальник контр-разведки Русского Обще-Воинского союза. Он дал мне первые политические ориентиры и посоветовал идти в НТС, поскольку "они единственные, кто что-то делает". К тому же в НТС была "орденская" служебная дисциплина, которая тоже мне много дала, обтесывая мои советские "родимые пятна". Как-то, отвечая на вопрос о родителях, я сказал, что отец русский, а мать украинка. На что член Совета НТС Г.А. Рар наставительно меня поправил: "Запомните, никаких украинцев нет!". И, видя мое удивление, пояснил: "Они русские, а украинцами их назначили большевики для расчленения русского народа. Украину создал Ленин".
Во Франкфурте и чтение религиозно-философской литературы перестало быть хаотичным (тогда как первое время в Мюнхене я с доверием набрасывался на всё, что попадалось под руку в магазине у Фосса и в "Нейманисе"). Книги мне рекомендовала по своему выбору А.Н. Артемова, супруга председателя НТС, и они формировали фундамент моего нового мiровоззрения. Кроме того, по моему желанию, в редакции журнала мне поручили вести религиозно-философские разделы, хотя в сущности я, будучи неофитом, только постепенно в ходе этой работы приобретал необходимую для нее квалификацию.
источник
|
