Заказы можно также присылать на orders@traditciya.ru

6 мая 1868 года, - в день памяти Св. и Праведного Иова Многострадального, - родился старший сын Наследника Престола, нареченный, как его Прадед, Николаем. Впервые в Российской Империи великий князь младенец, со дня рождения своего, обручен был царству. Понятно то нарочитое внимание, которое родителями его было обращено на должные воспитание и образование будущего монарха величайшего государства.
В 1877 году ближайшее заведывание его занятиями было поручено генерал-адъютанту Г. Г. Даниловичу. Учебные занятия были распределены на 12 лет, при чем первые 8 лет посвящены были предметам гимназического курса, с заменой классических языков элементарными основами минералогии, ботаники, зоологии, анатомии и физиологии. Расширено было преподавание политической истории, русской литературы, иностранных языков. Курс высших наук продлен был потом на пять лет, дабы предоставить будущему государю подробнее ознакомиться с военным делом и главнейшими началами юридических и экономических наук. Преподавателями его были выдающиеся профессора высших учебных заведений: К. П. Победоносцев, Н. X. Бунге, М. Н. Капустин, Е. Е. Замысловский; генералы: М. И. Драгомиров, Г. А. Леер, Н. Н. Обручев, П. Л. Лобко. Понимание подлинной русской государственности усвоил он, главным образом, от умного и убежденного идеолога Самодержавия, Победоносцева, тесными узами связанного с его Августейшим Родителем.
Английский язык преподавал с 1877 года Карл Иосифович Хис, на дочери которого был женат флигель-адъютант А. А. Мордвинов. Последний в журнале «Русская летопись» (кн. V. Париж. 1923) приводит отзыв о своем ученике Хиса, которого определяет как исключительно правдивого, искреннего и независимого в своих суждениях. - «Многое из устных рассказов К. И. Хиса не сохранилось у меня в памяти, но о некоторых я невольно вспоминал не раз во время долгих мучительных раздумий, после совершившегося переворота. По его словам, Государь еще в далеком детстве отличался большой замкнутостью, задумчивостью не по годам, и в этом отношении не походил на своих сверстников и братьев. Он был очень застенчив и трудно было узнать, о чем он задумывался; был очень упорен в своих мнениях и разубедить его в них бывало не легко. Даже мальчиком он почти не горячился и не терял самообладания. «Бывало во время крупной ссоры с братьями или с товарищами детских игр», - рассказывал Карл Иосифович - «Николай Александрович чтобы удержаться от резкого слова или движения, молча уходил в другую комнату, брался за книгу, и только успокоившись, возвращался к обидчикам, и снова принимался за игру, как будто ничего не было. Он был очень любознателен и прилежен, вызывая даже добродушные насмешки других и чрезвычайно увлекался чтением, проводя бóльшую часть свободного времени за книгой. Любил также, чтобы ему читали и сам отлично читал вслух».
«Однажды» - рассказывал Карл Иосифович - «мы читали вместе с маленьким Николаем Александровичем один из эпизодов Английской истории, где описывается въезд короля, любившего простонародье и которому толпа восторженно кричала: «Да здравствует король народа». Глаза у мальчика так заблистали, он весь покраснел от волнения и воскликнул: «Ах, вот я хотел бы быть таким», но я сейчас же ему заметил: «Вы не должны быть Государем одного лишь простого народа, для Вас все классы населения должны быть равны, одинаково дороги и любимы».
Мордвинов добавляет от себя: «Это интимное желание быть любимым «многими», «всеми», по преимуществу простыми людьми и притом только русскими, хотя и было запрятано у Николая Александровича глубоко, все же чувствовалось во многих случаях и впоследствии, когда он достиг зрелого возраста и стал Императором. Его простую, незлобивую, беспритязательную, глубоко верующую, застенчивую натуру тянуло более к бесхитростным людям, с душою простого русского человека. Во внутреннем мире крестьянства, составлявшем три четверти его подданных, Государь видимо искал все те черты, которые были ему дороги, и которые он так редко встречал в окружавшей его среде. Это любовное чувство к простому народу мне приходилось неоднократно наблюдать во время многочисленных разговоров Государя с крестьянами. Оно всегда проявлялось в особой, легко уловимой, задушевной интонации его голоса, в чутком выборе задаваемых вопросов, в высказывавшихся затем по окончании разговора впечатлениях - неизменно доверчивых, добродушно-ласкательных и заботливых».
Путешествие Наследника морским путем на Дальний Восток, с пребыванием в Индии и Японии, значительно расширили его умственный кругозор. Возвращаясь в столицу, он пересек всю Сибирь и просторы северо-восточной России. Обладая основательными знаниями, государь всю жизнь пытливо пополнял их, поражая своею осведомленностью тех, кто имел с ним дело. Вспоминаю то впечатление, которое он произвел на министра путей сообщения Клавдия Семеновича Немешаева. Последний, управляя долгое время обширной и образцовой Юго-Западной железной дорогой, был большим знатоком своего дела. Он рассказывал мне как поражен был знаниями государя в этой области. Приходилось слышать то же от других лиц.
Проходя военную службу, государь вплотную подошел к толще народной и всегда стремился соприкасаться с нею. Вспоминаются полтавские и киевские торжества, Романовские в 1913 году, говение в Москве, в особенности же, единственное в истории императорской России, царско-народное прославление мощей Прп. Серафима Саровского. Проживая некоторое время после преступной февральской революции на Кавказе, слышал восторженные рассказы тамошних горцев о приезде государя в 1912 году в Гагры. Принц Александр Петрович Ольденбургский, со свойственной ему энергией, сумел оповестить абхазцев и других местных жителей, которые в большом количестве прибыли в Гагры, где устроен был народный праздник. Помню описание городским головой Дуваном посещения государем Евпатории и желание его, минуя охраняемый путь, войти в самую гущу народа, восторженно приветствовавшего царя. Влекло народ к Нему.
Лично наблюдал я в 1910 году народное ликование в инородческой Риге. Это поражало особенно от того, что несколько лет перед тем Прибалтийский край и, в частности, Рига захвачены были сильным революционным движением. До поздней ночи стекались певческие общества к берегу Двины, где стояла императорская яхта. Здесь за рубежом вспоминал эти дни с одним из офицеров Гвардейского Экипажа. Он рассказывал, что приходилось уговаривать толпу разойтись, чтобы не мешать сну Царской Семьи. В 1911 году в Киеве, государь, собираясь поклониться Святым, почивающим в Лавре, приказал не стеснять толпу. Когда Он, выйдя из автомобиля, направлялся к вратам древнейшей русской обители, небольшой наряд полиции с трудом сдерживал народ, стремившийся приблизиться к царю. Пристав Тюрин, находившийся в наряде, рассказывал мне, что один диакон, не слушал его уговоров. «Мне пришлось», говорил Тюрин «обмотать рукой его длинные волосы, но и это не повлияло на него, он рвался вперед. Только когда государь скрылся из его вида, он пришел в себя».
Бывший киевский губернатор Александр Феодорович Гирс, под начальством которого я имел счастье служить, в своих воспоминаниях «На службе Императорской России», описывает рассказанное ему его бывшим однополчанином преображенцем, полтавским губернатором гр. Н. Л. Муравьевым, о происходившем в 1909 году во время полтавских торжеств.
«По его свидетельству, самым замечательным в Полтаве днем было 26 июня, - канун празднования Полтавской победы. По распоряжению Столыпина, в Полтаву было вызвано из сел более 2.000 крестьян, которые расположились в поле лагерем. Об этом лагере Столыпин доложил Государю, выразившему желание в 4 часа, до всенощной, его посетить. Крестьяне были расположены по уездам кольцом, в которое вошел Государь, и началось представление. Оно имело сначала характер официальный, но по мере продвижения Государя, оно стало обращаться в оживленную беседу. Лицо Государя просветлело, его собеседники заговорили свободно. Перед Царем развернулась вся картина крестьянской жизни, их забот и обычаев. Столыпин со своей стороны задавал крестьянам вопросы, вызывая их высказаться по занимавшему Государя и его вопросу о разверстании надворной чрезполосицы и хуторскому расселению. Ответы крестьян были метки и веселы; смеялся Государь и все присутствовавшие. Министр Императорского Двора подходил к Государю и напоминал ему о всенощной, к началу которой в соборе ожидалось его прибытие, но Государь его не замечал и обход продолжался. Было семь с половиной часов, когда беседа, начавшаяся в 4 часа, закончилась и Государь вышел на середину круга. Восторженным «ура» крестьяне проводили своего Державного Гостя».
Из Полтавы государь проехал в Киев. Гирс пишет: «Около 8 часов прибыл из Полтавы Товарищ Министра Внутренних Дел, заведующий полицией генерал Курлов, которого я встретил на вокзале. Его первые слова были: «Полтавские торжества прошли блестяще, Государь в восторге. Выражая мне свое удовольствие по поводу порядка, который поддерживался полицией, Государь высказал надежду, что и в Киеве народу будет доставлен свободный доступ по пути его следования в собор». Мы поехали вместе на осмотр этого пути. Народ густою толпою уже заполнил улицы, шпалерами выстроились войска, затем учащиеся, на разукрашенных коврами балконах и в окнах разместились зрители. Город имел вид парадный, ярко светило летнее солнце. Генерал Курлов распорядился разредить цепь городовых и убрать их вглубь толпы. В 10 часов утра доступ публики был прекращен и на перекрестках улиц, в тылу за толпой, поставлены полицейские заслоны. В 11 часов утра к вокзалу бесшумно и плавно подошел Императорский поезд. Государь принял рапорт губернатора и депутацию от города Киева, поднесшую ему хлеб-соль. Поздоровавшись с встречавшими, Государь обошел почетный караул и сел в коляску с одним из Великих Князей. По установленному для торжественных царских выездов правилу, я должен был ехать в двадцати шагах впереди Государя, стоя в коляске. Сложные чувства счастья, смущения и страха мной овладели. Я видел, обращенные к Государю, взоры тысячей, бывших в моем кругозоре людей, слышал вырывавшиеся из их грудей радостные крики и звуки гимна, мне казалось, что я уношусь куда-то ввысь, то холод пронизывал меня при мысли, что никакие меры охраны уже не помогут и все мы во власти народной стихии. Я незаметно крестился и сам себя успокаивал, повторяя навеянные мне происходящим слова: «велик Царь земли русской!..»
В 1911 году Государь снова посетил Киев, где в его присутствии был освящен памятник имп. Александру II. «31 августа Государю было представлено более 2300 крестьян на площадке перед дворцом, созванных из всех волостей Киевской губернии. Беседа продолжалась более двух часов. Крестьяне живо и толково отвечали Государю на его расспросы о их службе по призыву в войсках. Украшенных знаками военного ордена Государь расспрашивал о их подвигах и благодарил их за службу. Крестьяне были в пестрых малороссийских свитках, что доставило Его Величеству видимое удовольствие. Государь убеждал своих собеседников носить их всегда, взамен, как он выразился, «неуклюжих городских пиджаков». Ободренные царскою простотою, крестьяне стали рассказывать о красивых нарядах, носимых их женами и девушками, но не находя нужных слов, сопровождали их показом и жестами. Все смеялись и по лицу Государя было видно, что общее увлечение его радовало».
Французский посол Палеолог, описывая присутствие государя при церемонии спуска бронированного крейсера «Бородино» пишет: «По окончании церемониала мы посетили мастерские. Государя всюду приветствуют. По временам он останавливается, чтобы поговорить с рабочими и с улыбкой пожимает им руки. Когда он продолжает свой обход, приветствия удваиваются... А еще вчера мне свидетельствовали о тревожном революционном брожении в этих самых мастерских».
Благороднейший, всесторонне образованный покойный С. С. Ольденбург, росший в видной либеральной семье, близко наблюдавший многих деятелей кадетской партии, сначала чувством, а потом разумом и всесторонним изучением дошедший до понимания силы и глубины монархии, горячо полюбивший Государя, пишет о нем в своем замечательном труде, посвященном его царствованию: «Император Николай II - это признают и Его враги - обладал совершенно исключительным личным обаянием. Он не любил торжеств, громких речей; этикет был ему в тягость. Ему было не по душе все показное, всякая широковещательная реклама (это также могло почитаться некоторым недостатком в наш век!). В тесном кругу, в разговоре с глазу на глаз, Он зато умел обворожить своих собеседников, будь то высшие сановники или рабочие посещаемой Им мастерской. Его большие серые лучистые глаза дополняли речь, глядели прямо в душу. Эти природные данные еще более подчеркивались тщательным воспитанием. «Я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели ныне царствующий Император Николай II», писал граф Витте уже в ту пору, когда он по существу являлся личным врагом Государя».
Бывший министр иностранных дел А. П. Извольский высказывался так: «Лица, наименее расположенные к Николаю II, никогда не отрицали очарования Его лица, кротость выражения Его глаз, которые сравнивали с глазами газели, совершенную простоту Его обращения; лично я испытывал это очарование в полной мере, и более всего, когда видел Его в присутствии Императора Вильгельма, который, с шумной суетливостью и театральными манерами, составлял полную его противоположность».
В эти минуты переносишься к тем счастливым моментам жизни, когда удавалось лицезреть государя. Впервые произошло это шестьдесят лет назад, когда Он с Императрицей посетили Императорское Училище Правоведения. Верноподданническое с детства чувство при виде Его, претворилось у 14-летнего отрока в пламенную любовь, сохранившуюся навсегда. Помню, как мы, в холодный мартовский день, бежали за царскими санями вдоль Фонтанки от Сергиевской улицы до часовни у летнего сада, получая от Государыни цветы из поднесенного Ей букета. Позднее приходилось видеть Государя только издали, чаще всего, когда он проезжал в пролетке по улицам столицы. По более напряженному виду редко расставленных городовых и гулявших сыщиков с зонтиками можно было догадаться о предстоящем проезде царя. Видел его несколько раз во время рижских и киевских торжеств, майского парада, выходившего грустным из Зимнего Дворца после открытия Первой Государственной Думы и из храма Свв. Захарии и Елисаветы после отпевания убитого революционерами графа А. П. Игнатьева, на похоронах в Сергиевской пустыни принца Константина Петровича Ольденбургского и в Новодевичьем монастыре в Петербурге верного слуги четырех императоров К. Л. Победоносцева. На этих похоронах мы, правоведы, несли в храмах дежурства у гроба, и государь стоял недалеко. Вблизи видел я его после посещения Правоведения только раз, в течение нескольких минут, когда мог все же воспринять все очарование его глаз и голоса. Это было в 1911 году. Государь во время киевских торжеств посетил дворянский дом. Мне довелось стоять рядом с бывшим киевским губернским предводителем дворянства, князем Репниным. Обходя дворян, государь несколько дольше остановился около маститого князя. Он вспоминал свой приезд в Киев в 1896 году после коронации.

* * *
Поразительное событие описывает, по службе своей очень долго близкий к государю, В. И. Мамантов, главноуправляющий Канцелярией по принятию прошений на Высочайшее имя приносимых. Он, состоя тогда в Военно-Походной Канцелярии, сопровождал Царскую Чету во время их поездки в 1896 году во Францию. Описывает он восторг, проявленный тогда вообще французами. При государе состояли ординарцами французские офицеры. После парада в Шалони, где собрано было 87 тысячное войско, Мамантов, находясь около вагона, наблюдал прощание государя с провожавшими Его. Царь подошел к своим ординарцам французам, стоявшим отдельно перед самым входом в вагон. «И тут-то я был свидетелем поразившей меня сцены: все семнадцать офицеров как один, поцеловали Государю руку, как ни пытался Он ее отдергивать, смущенно стараясь не допускать их до этого».
Смущение государя мне особенно понятно при воспоминании того, чего свидетелем я был на праздновании столетия Киевской первой гимназии в 1911 году. Директор ее, Н. В. Стороженко, всеподданнейше приветствуя государя, в конце своего слова, опустился перед ним на колени. При всем самообладании государя видно было его недовольство этим.
Коснувшись воспоминаний Мамантова хочется воспроизвести некоторые страницы их, которые выявляют внимание и утонченное доброжелательство государя.
При возвращении Царской Четы в 1896 году из Вены, где особенно торжественно и красочно принимали Ее, во время остановки поезда у ст. Шепетовка для совершения Их Величествами прогулки, неожиданно у самого поезда скончался министр иностранных дел, князь А. Н. Лобанов-Ростовский, выдающийся дипломат, очень ценимый государем. Тело его положили в ближайшее отделение вагона, которое занимал Мамантов. Последовавший вскоре обед длился не более четверти часа. Вид у государя был подавленный. Императрица не могла временами совладать со слезами. После обеда государь подошел к Мамантову и сказал: «Я думаю, что вам было бы тяжело оставаться в том отделении, где скончался князь Лобанов, и потому я сейчас сделаю распоряжение, чтобы вам было отведено другое». Я был глубоко тронут этим вниманием и искренне благодарен Государю... Меня поразило, что Государь, будучи, несомненно, крайне опечален и потрясен внезапной утратой князя Лобанова, случившеюся в то время, когда он был нужен больше, чем когда-либо, в виду того, что вся политическая сторона путешествия и в особенности посещение Франции зиждилась всецело на нем и была выработана исключительно им - мог подумать в такую тяжелую минуту о моем удобстве».
«Впоследствии, когда я ближе узнал характер Государя, мне постоянно приходилось наблюдать эту отличавшую Его удивительную деликатность и трогательное внимание к окружающим Его лицам. Стоило кому-нибудь из находящихся в Его обществе очутиться в трудном или неловком положении, быть смущенным невольной оплошностью или услышать что-либо, неприятно его затрагивавшее, как Государь своим обращением и вмешательством старался сейчас же прийти на помощь и загладить неприятное впечатление. Его Величество прямо смущал иногда своею деликатностью и строгою корректностью своего обращения. Так, например, Он всегда извинялся перед тем, кого, будучи чем-либо занят, заставлял ждать в своей приемной и принимал хотя бы незначительно позже назначенного для приема часа. Я, по крайней мере, всегда этим сильно смущался».
Мамантов сопровождал Царскую Семью несколько раз в Дармштадт. Он пишет: «Помню, что во время первой поездки я был поставлен Государем в неловкое положение и совершенно не знал, как Ему ответить. Надо сказать, что Его Величество совсем не имел привычки носить штатское платье, а в особенности шляпы и, главным образом, цилиндр, который при этом был у него еще далеко не лучшего качества и формы. Войдя в вагон и будучи в очень хорошем расположении духа, Государь обратился ко мне с каким-то вопросом по поводу своего костюма, а затем вдруг сказал: «вы, впрочем, с презрением смотрите на то, как мы, военные, носим штатское платье, и подсмеиваетесь над нашим неумением». Я конечно, постарался уверить Его Величество в противном; «но», прибавил я, «цилиндр Вашего Величества действительно приводит меня в некоторое недоумение и смущение. Мне кажется, что Ваше Величество могли бы иметь более лучший и носить его несколько иначе, чтобы скрыть Вашу непривычку к этому головному убору». Мое замечание, смелости которого я сам испугался, по-видимому задело Государя за живое. Он быстро снял свою шляпу и начал ее рассматривать. «Не понимаю», сказал Он, «что вы находите нехорошего в моем цилиндре: прекрасная шляпа, которую я купил перед самым отъездом в путешествие у Брюно и очень ею доволен. Ваше замечание не больше, чем простая придирка штатского к военному». Делать дальнейшая возражения я не решился, а Императрица, с улыбкой слушавшая наш разговор, сказала, обращаясь ко мне: «Очень хорошо, что вы Ему так говорите; говорите еще больше - Он совершенно не обращает на себя внимания».
Во время другого пребывания Мамантова в Дармштадте его поразила исключительная деликатность Государя, выразившаяся в следующем. Занимался он, главным образом, поздно вечером. «Я только что расположился в самом откровенном костюме сесть за работу, как вбежал мой человек со словами: «Государь!» И непосредственно за этим вошел Его Величество. «Гуляя с Императрицей, я увидел у вас свет», сказал мне Государь, «и, решив, что вы еще не спите, зашел, чтобы поручить вам то, о чем я забыл распорядиться днем». Совершенно сконфуженный и растерявшийся, я должен был приводить себя в порядок в присутствии Его Величества. У подъезда флигеля, в котором было мое помещение, Государя дожидалась Императрица. Выйдя вместе с Государем, я, по приглашению Их Величеств, сделал с Ними еще небольшую прогулку и проводил Их до Их подъезда. Сколько удивительной простоты было в обращении Государя и какая поразительная деликатность! Он решается меня побеспокоить только потому, что, по-видимому, я еще не сплю!»
Ясное понимание государя получаешь, читая следующие строки Мамантова: «Хорошо помнится мне мой первый всеподданнейший доклад, к которому я готовился больше, чем к самому трудному экзамену в университете. В числе дел, подлежавших докладу, было, между прочим, одно весьма сложное и путаное дело по министерству государственных имуществ, письменное изложение которого занимало около восьмидесяти страниц. Изложит его устно в течение нескольких минут и так, чтобы Государь мог легко усвоить его содержание, представлялось чрезвычайно трудным, и я боялся, что не сумею с ним, как следует, справиться... В течение не свыше полутора часа надо было доложить еще много других дел. Из первого же вопроса, сделанного мне Государем, по поводу вышеуказанного сложного дела, было ясно, что мои старания увенчались успехом. Впоследствии, когда мне пришлось часто докладывать Государю, я убедился, что Его Величество удивительно быстро схватывал сущность того, что повергалось на Его усмотрение, и что, казалось бы, требовало подробных объяснений. Память у Государя была поразительная: мало-мальски выдающееся дело, Ему доложенное, Он помнил в течение очень долгого времени в мельчайших подробностях».

* * *
Флигель-адъютант В. В. Свечин, хорошо знавший Государя по своей службе в Преображенском полку, написал небольшую книжку «Светлой памяти Императора Великомученика Николая II» (Париж, 1933 г.). Привожу из нее, в выдержках, рассказ: «В лазарете». Зима 1914-го года.
«Его Величество, возвращаясь из поездки на Кавказский фронт, где Он приветствовал свои доблестные войска, только что одержавшая блестящую победу над турками при Сарокомыше, остановился на несколько дней в Москве, куда прибыла также и Государыня Императрица с наследником Цесаревичем и Великими Княжнами.
Мне было приказано находиться в Свите Государя во все время пребывания Их Величеств в Первопрестольной.
Чередуясь с моим товарищем по Свите, флигель-адъютантом полковником графом Д. С. Шереметевым, я дежурил при Государе через день и сопровождал Его Императорское Величество при поездках по госпиталям и лазаретам, которые были, к этому времени, уже вполне оборудованы и в которых находилось на излечении множество раненых.
В промежуточные, между дежурствами, дни мы были командируемы в разные лазареты, не стоящие в списке предназначенных для Высочайшего посещения. Мы должны были передавать раненым Царский привет и спасибо за службу и награждать, от имени Государя, тяжело раненых Георгиевскими медалями.
Сопровождая, таким образом, Его Величество в Его поездках по лазаретам, я имел неоднократно случай наблюдать какое глубокое впечатление производил на Него вид тяжело раненых, ампутированных, ослепших и изуродованных, еще так недавно, вполне здоровых людей, принесенных в жертву Молоху войны, столь всегда противной сердцу Государя.
Впечатление это бывало настолько сильно, что, несмотря на, присущие Государю, выдержку и самообладание, Он иногда не был в силах скрыть своего душевного волнения.
И надо было видеть Его глаза, когда, переходя от койки к койке, Он склонялся над несчастными страдальцами и заботливо расспрашивал о их ранениях и сражениях, где они были ранены, интересовался какой они части, какой губернии, есть ли семья и т. д.
Я, который знал Его глаза и столько лет уже ими постоянно любовался и, казалось, вполне их изучил, я, всякий раз в лазаретах, поражался их новой скорбной красотой.
Не могу выразить словами сколько было в них сострадания и любви к ближнему.
Всегда прекрасные, но обыкновенно не легко проницаемые, они были, в это жестокое время, истинным отражением Его благочестивой христианской души и в них не трудно было разглядеть какие сокровенные струны затронула навязанная Ему ужасная война и понять какой искренней и великой печалью звучали эти невидимые струны...
В день Своего отбытия в Петроград, Государь Император повелел мне остаться еще несколько дней в Москве, дабы объехать неосмотренные лазареты и, в первую голову, побывать в том, который Его Величество посетил перед самым отъездом.
- Мне пришлось сейчас торопиться, сказал Государь, и Я опасаюсь как бы кого не обидел, обойдя тяжело раненых и наградив, случайно, менее достойных... Поезжайте и проверьте и, если такие случаи обнаружите, то исправьте мой грех и обласкайте, от Моего имени, обойденных.
Эти простые слова русского Императора, запечатлевшиеся в моем сердце, как решительно рассеивают они, возведенную врагами и недоброжелателями, на Него клевету о присущем Ему, будто бы, бессердечье и безразличном отношении к участи и страданиям Своих подданных!
На другой день после отъезда Их Величеств из Москвы, я поспешил с утра в указанный мне лазарет, дабы как можно скорее, исполнить, возложенное на меня Государем, поручение.
Тяжело раненых, не получивших, из рук Его Величества, Георгиевских медалей, по проверке, оказалось немного, - всего лишь несколько человек.
Передавая им, от имени Державного Вождя русской армии, медали, я старался объяснить им сколь велика была проявленная, в отношении их, Государем, заботливость и милость, и, должен сказать, что все до единого, искренно и всем сердцем реагировали на мои слова и многие со слезами на глазах просили меня благодарить Государя.
Привыкший разбираться в солдатских настроениях, я утверждаю, что никакой фальши во всем том, что мне довелось слышать и видеть не было: простые солдатские сердца, под благотворным действием Царского внимания и ласки, раскрывались, как полевые цветы, под действием животворящего солнца...
До сих пор вижу эти исхудалые и измученные лица, озаренные, хотя, быть, может, и минутной, но счастливой улыбкой... но, особенно явственно представляю себе того безвестного героя, слова которого врезались в мою память и которые настолько красивы в своей простоте и настолько возвышены по духу, что привожу их, как замечательный образец искреннего голоса народной души.
Исполняя повеление Государя, я уже посетил все палаты, в которых, по справкам, наведенным у администрации лазарета, находились те обойденные, о коих вспомнил и позаботился Государь.
Раздав им медали и передав Царский привет, я собирался покинуть лазарет, когда, неожиданно прибежавшая в переднюю, запыхавшаяся сестра милосердия, видя, что я уже в пальто, кинулась ко мне и, несмотря на присутствие старшего врача и старшей сестры, очевидно боясь, как бы я не уехал, непосредственно обратилась ко мне со следующими словами:
- Господин полковник, ради Бога, не уезжайте, ради Бога, вернитесь еще в нашу палату... У нас там тяжко-контуженный, он страдает ужасно, хуже иных ампутированных, а вместе с тем его забывают и Государь Император ему медали не дал и Вы сейчас прошли мимо, его не заметив. Пожалуйста, вернитесь! Он такой несчастный, - прибавила она, с трудом владея своим волнением.
Услышав это, я обратился за пояснениями к старшему врачу, напомнив при этом, что я ясно указал, при приезде, с какою целью я прислан.
На это старший врач мне ответил, что я говорил про тяжко раненых и ампутированных, а что этот, мол, контужен и, как мне показалось, недружелюбно при этом взглянул на сестру, осмелившуюся вмешаться, по его мнению не в свое дело.
- Ранен или контужен, это безразлично, сказал я, мне важно знать кто более тяжко пострадал и главное, что сулит ему будущее.
Видя, что старший врач не может мне дать нужных сведений, я велел вызвать заведующего палатой.
Через несколько минут он явился и я, переговорив с ним и убедившись, что слова сестры были более чем основательны, поспешил обратно в указанную мне палату.
Подойдя к контуженному, я увидел одно из тех хороших, открытых, привлекательных простонародных лиц, которые особенно часто встречаются среди жителей Полтавской, Черниговской и др. малороссийских губерний, всегда дававших прекрасных солдат.
Он был бледен, как полотно его рубашки и худ до чрезвычайности; впавшие глаза казались погасшими, губы были совершенно белы.
Несчастный был контужен в спинной хребет и страдал невероятно. По мнению врача - на выздоровление он имел очень мало шансов.
- Почему же ты не сказал, что так серьезно болен и так сильно мучаешься? Ведь сейчас, когда я был в палате, я сказал, что прислан к вам Государем Императором, чтобы наградить всех тяжелых, кого Его Величество, невольно, пропустил и громко спросил кто тяжелые.
- Почему же ты о себе не заявил? Или ты не слышал, что я говорю, или не понял?
- Никак нет, Ваше Высокоблагородие, - все слышал и все понял, - ответил он мне, хотя и слабым голосом, но вполне отчетливо, - я не смел... Начальство, думал, само знает кого треба наградить; коли заслужил, то дадут миндаль, а коли не дают - значит не заслужил. А также думал, что награждают тех, у кого отризани чи рука, чи нога. У меня же, слава Богу, оне цилы, а що дуже болит, да ломит, - то Божья воля...
Глубоко растроганный таким невероятным смирением, я приколол к его рубахе Георгиевскую медаль и сказал, что передаю ему, от имени Государя Императора, особо сердечное спасибо за службу и за тот геройский дух, который он сохранил среди страданий.
Тогда его взоры оживились, в них появился внезапно, огонек и, среди торжественной тишины, царившей, в это время в палате, с неожиданной силой прозвучали те замечательные слова, которые, как я сказал, врезались в мою память, и которых поныне, несмотря на протекшие годы, не могу хладнокровно вспоминать.
- Покорнейше благодарю, Ваше Высокоблагородие, начал он, но засим, видимо от волнения и под влиянием сильных болей, забывая обычные уставные формулы, он продолжил, пересыпая русскую речь малороссийскими словами, просто, душевно, - премного благодарны Государю Императору за Их милость... Нам тут хорошо - уход, что за господами... А они, Государь-то, и так нас наградили, що нас грешных посетили... Ваше Высокоблагородие, - продолжал он, все более и более волнуясь, - у Государя такие глаза, що в жисть не бачил - до смерти не забуду. Люди говорили, що Ему до нас дила нет... Теперь я знаю - то злодеи, хуже немца - все брешут... Уж мене теперь сего не скажут... Колы Бог даст, выдужаю - убью всякого, хто скаже що такое подобное...
- Я видел Его глаза и знаю теперь правду. В них слезы были, вот те Христос, сам видел. Сказать - не поверят: Царь, Император Рассейский, да плаче... Смотрил на нас искалеченных и плакал... Знать жалел. Видно правду в полку учили, когда сказывали, що мы для Него як дети. Как есть отец по детям и плаче...
- Ваше Высокоблагородие, - помирать буду, не забуду его глаз... Как посмотрил на мене, проходя, точно солнышко в душонку мою заглянуло, ажно жарко стало и болесть, как будто, полегчала. Верите ли, Ваше Высокоблагородие, до сих пор все вижу Его глаза! Я не один так говорю - спросите, Ваше Высокоблагородие, кого угодно из наших ребят - уси то же скажут...
В эту минуту, с разных сторон палаты, послышались многочисленные голоса:
- Так точно, Ваше Высокоблагородие, верно, это так, одно слово - правда, покорнейше благодарим Его Императорское Величество... Пошли им Господь здоровья.
Все, кто был в силах, приподнялись на койках, осеняли себя крестным знамением, у многих на глазах были слезы.
Не зная, как еще выразить мое восхищение несчастному страдальцу и настоящему герою-солдату и, в то же время, истинному христианину, я троекратно его поцеловал и перекрестил, сказав ему, что делаю это от лица Государя.
На прощанье, пожелав контуженному и всем его товарищам по палате быстрого выздоровления и еще раз поблагодарив всех за верную службу Царю и отечеству, я вышел из палаты, сопровождаемый «ура» всех раненых и контуженных, забывших на минуту, под влиянием охвативших их патриотических чувств, свои боли и горести.
Пережитые мною в это утро минуты - одне из лучших в моей жизни. Простая, лишенная всякой искусственности, красота их - была исключительная.
Много видел я после того и раненых и контуженных, - в одном Киеве, весною 1915-го года говорил более, чем с 17 тысячами, - и много встречал я среди них настоящих патриотов и преданных слуг своего Царя, высказывавших мне, тоже безхитростно, одушевлявшия их чувства, но чего-либо подобного тому, что я слышал в это утро в Москве, - мне больше слышать не довелось. Это было прямое откровение!
И ныне, в изгнании, когда больше нет Российской Империи, когда ее великодушный Император погиб от руки изуверов, - этот голос солдатской души звучит для меня неумирающим эхо, свидетельствующим о том, какими были настоящие русские солдаты в доброе старое время, пока пропаганда и неразумные распоряжения правительства не сдвинули их с пути долга и чести на гибельный путь революции, доведший их до анархии, подлости и озверения...
Прежде чем покинуть лазарет, я счел своим долгом выразить сестре, так трогательно просившей меня дать медаль ее больному, - особую похвалу и благодарность.
Я считал необходимым это сделать, главным образом, потому, что видел в ее поступке не только проявление заботливости о больных, но и, до некоторой степени, доказательство, присущего ей, гражданского мужества и сознания долга.
В присутствии старшего врача, старшей сестры и почти всего персонала, собравшегося меня проводить, я обратился к ней со следующими словами:
- Благодарю Вас, сестра, за то, что Вы сделали. Без Вас я не исполнил бы возложенного на меня Его Величеством поручения и один из, несомненно, достойнейших, остался бы, вопреки воле Государя, не награжденным. Поступая так, как Вы поступили, Вы доказали, что Вы действительно сестра милосердия.
Конечно, Вы, до некоторой степени, нарушили служебную дисциплину, но это не должно быть Вам поставлено в вину, так как Вы руководствовались высшей дисциплиной - заветом Того, чью святую эмблему Вы носите на груди: Вы возлюбили ближнего, как самую себя.
В виду этого я считаю долгом выразить Вам благодарность от лица Государя Императора.
По возвращении моем в Петроград, я буду счастлив доложить Его Величеству как о Вашем христианском порыве, так и о тех незабвенных минутах, которые я провел у койки Сиволенко.
Засим, обращаясь к старшему врачу, я просил его иметь особое наблюдение за ходом болезни несчастного контуженного, предупредив, что Государь, наверное, будет интересоваться судьбой страдальца...»
«По возвращении моем в Петроград, я представил Государю всеподданнейший доклад об исполнении, возложенного на меня, поручения, но, излагая случай, составляющий предмет настоящего очерка, я не вошел в подробности.
Зная скромность Государя и Его нелюбовь обнаруживать свои душевные переживания, я был уверен, что Ему было бы неприятно, если бы я видел то волнение, какое должно было, неминуемо, Его охватить, если бы я передал Ему то, что сказал мне Сиволенко о Его глазах и виденных им слезах.
Поступая так, я, конечно, не хотел утаить этого от Государя, - наоборот, я мечтал представить Ему все виденное и слышанное мною возможно ярче и полнее, но хотел это сделать наиболее приятным для Него образом.
Для этого был один путь - представить Государю деловой доклад и, в то же время, рассказать Императрице все подробности того, что мне пришлось пережить в московском лазарете.
Судьба мне благоприятствовала: я мог не испрашивать у Государыни особой аудиенции, будучи удостоен, в тот же день, приглашения к Высочайшему завтраку.
Пользуясь этим, я пошел в гостиную Императрицы несколькими минутами ранее обычного часа, в надежде застать Ее одну и иметь возможность говорить е Нею до завтрака, пока Государь не пришел.
На мое счастье, Государь в этот день немного запоздал, и я смог подробно изложить ее Величеству все то, что хотел.
Государыня была глубоко растрогана всем слышанным и по достоинству оценила как поведение сестры, так и слова Сиволенки и его высокий дух.
Сильно волнуясь, Она высказала мне одобрение по поводу того, что я сказал сестре и поблагодарила за мою мысль - рассказать подробности Ей, а не Государю...»
«После завтрака, прощаясь со мною, ее Величество спросила меня запомнил ли я фамилию контуженного и справился ли о фамилии сестры?
К счастью все сведения о них были мною записаны, и я мог тут же их Ей сообщить.
Несколько дней спустя я узнал, что от имени Государыни, Сиволенке и сестре милосердия были препровождены иконы.
По повелению же Государя, престарелым родителям героя-страдальца было послано в деревню денежное пособие.
Кроме того, главному Начальнику Московского Военного Округа было указано периодически сообщать о состоянии его здоровья Военно-Походной Канцелярии, для доклада Его Величеству.
Два с небольшим месяца спустя, на одном из моих дежурств, Государь как только меня увидел, сказал:
«Вчера Я получил известие о смерти Сиволенки. Командующий войсками доносит, что он, последнее время, безумно страдал.
При таких условиях, это, конечно, к лучшему, но Мне очень жаль, что Я его не увижу... Я надеялся, что он поправится и хотел обеспечить ему тихую и спокойную жизнь...»
Так думал о своих солдатах русский Царь, веривший в победный конец войны и мечтавший наградить по заслугам всех, исполнивших свой долг перед Ним и родиной.
Для Него все были равны, все одинаково дóроги и одинаково близки Его любвеобильному сердцу, но, естественно, что такие представители солдатской массы, как Сиволенко, в котором так чудесно сочетались лучшие качества русского крестьянина-землероба с исконными качествами русского солдата, чудо-богатыря, не могли не вызывать Его особого к себе благоволения.
Вот почему и весть о кончине Сиволенки, хотя всего лишь одного из многих тысяч, ежедневно уносимых войной, вызвала в Государе сожаление как о знакомом и близком человеке и Он спешил поделиться этой грустной вестью со мною, своим адъютантом, имевшим счастье открыть перед Ним всю неизреченную красоту, этой отлетевшей ныне в лучший мир, праведной, истинно-русской солдатской души».
В созвучии с этим трогательным повествованием звучит и описанное П. Г. Курловым в его книге «Гибель Императорской России». Происшедшее имело место во время нашей войны с Японией, когда автор был курским вице-губернатором:
«...Погиб миноносец «Стерегущий». Всем памятно геройское поведение его командира, лейтенанта Сергеева, увековеченное удивительно идейным памятником этому подвигу в Петербурге. В Курске проживал престарелый отец лейтенанта Сергеева. Он был болен и жил в небольшом домике на скромную пенсию за свою долголетнюю службу. Это обстоятельство случайно сделалось известным губернатору, который написал по сему поводу письмо морскому министру. Отправив это письмо, губернатор уехал на несколько дней в отпуск и я вступил в управление губернией. Через день, около 7 часов вечера, мне подали телеграмму с надписью «Высочайшая». Я вскрыл ее и увидел подпись Государя. В телеграмме заключалось повеление губернатору лично отправиться к старику Сергееву и передать ему высочайшее соболезнование его горю и трогательную оценку погибшего сына. Приказав предупредить Сергеева о моем посещении, я тотчас же в парадном придворном мундире отправился к нему и застал одинокого больного старика, сидевшего беспомощно в кресле. Он был крайне удивлен моему приезду, но удивление перешло в неописуемую радость, когда я прочел ему телеграмму Государя. Старик расплакался, прося меня повергнуть пред Его Императорским Величеством верноподданническую благодарность. Я никогда не забуду этих слез, а вместе с ними и того отеческого внимания, которое было проявлено Государем по отношению к своему подданному. Непосредственно Государю донес я об исполнении выпавшего на долю мою отрадного поручения».
В связи с тем, что поведали о Государе В. В. Свечин и П. Г. Курлов, вспомнилось рассказанное мне тридцать лет назад в Париже покойным генералом П. П. Орловым.
Будучи, как флигель-адъютант, на дежурстве во дворце в Царском Селе или в Петергофе (точно не помню), он, в поздний час, вынужден был принять молодую женщину, упорно настаивавшую на свидании с ним. Волнуясь, сквозь слезы, она сообщила ему, что через несколько часов предстоит казнь ее жениха, которого судил военный суд вместе с несколькими революционерами. По ее словам, молодой человек только случайно оказался связанным с группой террористов и ни в чем не виноват. Она умоляла испросить у Государя повеление о приостановке его казни. Орлов знал, что Государь удалился уже в спальню и, возможно, спит. Все же искренность ее горячей мольбы побудила Орлова постараться исполнить ее просьбу. Спрошенный им камердинер ответил, что Государь ложится спать. Орлов просил осведомить Царя о необходимости сделать ему доклад по неотложному делу. Через короткое время Государь вышел в домашнем костюме и спросил: «Что случилось, Орлов?». Выслушав доклад, он поблагодарил Орлова, не побоявшегося побеспокоить Его по такому важному делу и приказал передать немедленно по телефону коменданту Петропавловской крепости Высочайшее повеление о приостановке казни молодого человека. На следующий день Государь отдал распоряжение выяснить обстоятельно степень виновности последнего. Обнаружена была в отношении его судебная ошибка. Он был освобожден, и через год Орлов случайно встретил в Крыму счастливую супружескую пару.
Дополнением к сказанному А. П. Извольским и В. В. Свечиным, моим старшим однокашником, является следующее повествование. Очевидец Иван Иванов, побывавший в Екатеринбурге и передававший свои впечатления о жизни Царской Семьи сообщал: «Как-то в доме, где проживает Государь, испортилось электричество. Вызвали мастера с помощником для починки. Мастер был ярый революционер, а его помощник солдат большевик. И вот когда они пришли в дом и увидали Государя, Его кроткие добрые глаза, и когда Царь начал с ними разговаривать, так просто, так кротко, расспрашивая о их жизни, о семье, то оба мастера не выдержали и расплакались. Им стало совестно, как они потом говорили, смотреть в глаза Государя, за все то зло, которое они сделали Ему и России, и они решили уйти из своих партий и быть верными Государю и родине. Об этих, раскаявшихся большевиках, в то время, когда я там был, передавал человек бывший в Екатеринбурге, говорил весь город, но сами раскаявшиеся бежали, боясь расстрела комиссаров». («Русская летопись» Книга первая. Париж. 1921).