Мои напарники

Так начинался год 1941 -и. Конец одной эры, нача­ло другой. Роковой год, полный роковых событий и роковых ошибок. Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait!.*

Восьмого декабря подмерзло, выпал снег. Легла зима. Работы на виноградниках закончились. Но я, ра­зумеется, без дела не сидела. Купила два топора, пилу и навела справки, где, в каких учреждениях можно подрядиться пилить и колоть дрова.

Для подобной работы необходимо обзавестись на­парником. Искать напарника мне не пришлось, он сам напросился. Это был Иван Бужор, сосед Домники Ан­дреевны. Дом его был не достроен, и он очень обра­довался возможности подработать. Подрядились мы, если память мне не изменяет, по 25 копеек с пуда.

Заработали мы в первую неделю очень хорошо. Иван Бужор нахвалиться не мог! Но в следующий по­недельник он на работу не вышел. Во вторник - сно­ва... Я зашла к нему на дом, и он мне сказал, что его якобы наняли к лошадям кучером и он уже присту­пил к работе. Жаль! Бужор был хоть и цыган, но хо­роший работник.

Тут напросился ко мне еще один напарник, какой-то голодранец и пьянчужка, но я надеялась, что втя­нется в работу и привыкнет. Однако привыкнуть он так и не успел, дня через три сказал, что работать со мною не может: жена, дескать, заболела, с ребенком побыть некому. И я опять без напарника!

Тогда я вспомнила, что у Василия Лисника есть сы­новья, ведь полная хата ребят - выбирай! Я пошла к Василию, и он мне дал своего старшего сына Ванюш­ку, парня лет 16-ти, невысокого коренастого парень­ка, очень рассудительного и словоохотливого. Рабо­тать с ним было очень приятно: он никогда не опаздывал, работал не торопясь, толково, как гово­рится, в охотку. Взялись мы за 200 рублей гуртом 1000 пудов напилить, поколоть и сложить в сарай так называемой алейниковской школы. За неделю мы окончили, играючи, и парню было даже неловко брать половину платы:

- Вы, тетя Фрося, берите себе 120 рублей, а мне и восьмидесяти рублей хватит. Ведь инструмент ваш; вы инструмент точите, правите, вы и работу находи­те. Я же вам только помогаю...

Но я, разумеется, на это не согласилась:

- Делить пополам легче, да и вообще лучше!

Глазной врач снимает с моих глаз повязку

Может быть, с ним бы я и поработала еще какое-то время, но получилось так, что однажды в воскре­сенье я, посвистывая, скорым шагом спускалась по крутой тропинке мимо синагоги в город и возле ста­рого кладбища чуть не столкнулась со старушкой, идущей по этой же тропинке вверх. Я извинилась и хотела уже продолжать свой путь, как вдруг старуш­ка заговорила со мной и оказалось, что это наша ста­рая знакомая Феофания Петровна Буды, глазной врач.

Ее сын, Миша Буды, придерживался очень пере­довых взглядов как, впрочем, и его мамаша. Лет де­сять тому назад, будучи студентом-медиком, он при­нимал деятельное участие в какой-то стачке или террористической выходке (уж не помню точно, что именно там было), организованной румынской ком­мунистической партией. Так или иначе, а угодил он в тюрьму, где просидел с полгода, а потом, когда его выпустили, предпочел уехать во Францию, где закон­чил свое образование и остался там работать врачом. А его мамаша продолжала фрондировать, и румыны продолжали смотреть на нее косо.

Старушка очень обрадовалась встрече со мною. Она знала, как с нами поступили, как выгнали из дому, и она, всегда ратовавшая за свободу и справедли­вость, была глубоко возмущена и разочарована тем, что видела. Нет, ничего подобного она не ожидала и теперь очень рада, что ее сын во Франции, хотя уже больше года Франция воюет с Германией и она ниче­го не знает о судьбе сына теперь, когда Франция раз­давлена. Ее Миша где-то в Африке продолжает бороться с фашизмом. Он может с чистой совестью бороться, продолжая верить в свои идеалы.

- А то здесь происходит такое, что я ни понять, ни объяснить не берусь. Вот и теперь с вами... Мне все Иван Бужор рассказал. Я так была возмущена!

- Чем возмущены? И где вы видели Бужора?

- Он работает у меня поденно: дорожку в саду мо­стит кирпичом, мусор убирает.

- Как же так? У вас? Поденно? Да ведь он в какое-то учреждение кучером поступил...

- Кучером? Нет! Он без работы. И страшно жале­ет, что не может работать с вами. Он так был дово­лен, с вами так хорошо было работать! И работа хо­рошо оплачивалась. Но его вызвали в НКВД и сказали, что если он будет работать с вами, бывшей помещи­цей, то его возьмут на заметку как идеологического врага и тогда он сам окажется за бортом: его не при­мут в профсоюз. Да вы, оказывается, ничего об этом не знали?

В это время мы вошли в город, и, воспользовавшись этим, я распрощалась с доброй старушкой. Мне надо было остаться одной, чтобы во всем разобраться.

Мораль Волка по отношению к Ягненку

Так что же это все-таки получается? Неужели со мной все еще продолжают сводить счеты и добивать лежачего? Но ведь это подлость! А я все стараюсь себя убедить, что все это - ошибка!

Меня выгнали из дому, потому что я помещица, то есть паразит, не способный работать, эксплуатиру­ющий трудящихся. Это неправда. Но они ошиблись. Пусть так!

Мне сказали, что отныне я должна работать: все, что мне нужно, зарабатывать своими руками. Ладно. Работать так работать. Это как раз то, что я всю жизнь делала. И я стала работать. Да еще как! Разве в со­ревновании по вспашке зяби не я заняла первое мес­то?! Разве не занесли меня на Доску почета? Да, но сразу после этого оказалось, что в моей работе боль­ше не нуждаются. Тогда сказали: сезон, мол, окон­чен! Остаются-де лишь годовые рабочие. Так это тоже была ложь?!

Говорят: «Ты должна работать». А сами на каждом шагу ставят подножку. Фу! Какая мерзкая ложь! Мер­зкая и трусливая.

Это еще один урок. Я не догадывалась, что впере­ди еще много-много уроков. Впереди - все мои уни­верситеты...

Я продолжала работать с Ванюшкой. Но теперь я присматривалась к нему, прислушивалась к тому, что он говорит. И мне казалось, что неспроста он рас­суждает примерно так:

- Есть на свете 64 страны. В каждой стране свои законы. Они в каждой стране разные, как и сами страны разные. Но всюду живут люди. Сами живут и другим не мешают жить в своем доме, в своей семье, где дети слушают родителей и верят им. Те, в свою очередь, учились уму-разуму у дедов своих. А вот в одной стране все наоборот: хотят, чтобы люди на го­ловах ходили и чтобы яйца курицу учили...

И вот однажды, когда мы пилили дрова на Божа-ровке, подошел милиционер и через забор вызвал Ва­нюшку. Тот спокойно загнал топор в колоду, кивнул мне и пошел.

«Все, - подумала я. - Завтра не будет у меня на­парника!»

Час спустя Ванюша вернулся, поплевав на руки, взял топор и спокойно принялся колоть дрова. Вече­ром, когда мы расставались, я его спросила:

- Что ж, завтра не придешь?

- Приду.

- Однако тебя вызывали в НКВД?

- А вы откуда знаете?

- Больше того, я знаю, что тебе говорили. Они тебе пригрозили, что если ты будешь со мной работать, то они тебя в профсоюз не примут и ты нигде работы не получишь.

Ванюша рот раскрыл от удивления.

- Да... Именно так и сказали. А я им ответил, что я сын рабочего, бедняка, у которого восемь детей. Отец мой - рабочий, и меня работать научил. Он ни у кого разрешения не просил и запрещений не боялся. Жил без чужой указки и мне также жить велел. О вас я им так и сказал: я бедняк, а она беднее меня. У меня есть крыша над головою, а ей на эту крышу еще зарабо­тать надо. Она хорошо работает и честно со мной за­работком делится. Проживу без вашего профсоюза!

- Нет, Ванюша, не проживешь! Ты давеча правиль­но заметил: закон здесь вверх ногами стоит, и никто не знает, что плохо и что хорошо. Ты хочешь посту­пать по-справедливому, а это может причинить вред и тебе, и твоему отцу. Прощай, Ванюша! Сегодняш­ний заработок - вот он, бери его целиком и не поми­най меня лихом!

Ванюша всплакнул немного, пошмыгал носом, не­много покривился, не хотел брать денег, но под ко­нец понял, что я знаю, что делаю. Мы пожали друг другу руки и расстались.

Я поняла этот урок так: я как прокаженная, меня все избегают и, что еще грустней, отныне я должна всех избегать, дабы не причинить им вреда.

Теперь мне вспомнился еще один урок, который преподала мне Паша Светличная, вскоре после того как я отправила маму за границу.

- А теперь и вам нужно уехать куда-нибудь по­дальше, где никто вас не знает, и начать жизнь сна­чала!

Тогда я возмутилась:

- От кого мне прятаться? Я не воровка, ничего не украла, никого не обидела. И стыдиться мне нечего! Напротив, своей работой я только горжусь!

Теперь я вижу, что мне предстоит выдержать трав­лю тем более беспощадную, что она абсолютно глу­пая, а с глупостью бороться - безнадежное дело! Кроме того, переменить место - этого еще мало. Надо надеть маску и лгать, лгать, заметать следы и опять лгать. Нет. Этого я не умею и не хочу уметь!

«Advienne que pourra!»* - говорила Жанна д'Арк. Однако, беря пример с нее, не следует упускать из виду, что ее сожгли на костре...


Нет, не сдаюсь!

Итак, вокруг меня образовывалась все большая и большая пустота. Даже просто напарники, и те вы­нуждены были меня избегать. Что ж, подымаю и эту перчатку: буду бороться в одиночку. Я должна побе­дить!

Подумав немного, я нашла выход из положения. У столярной пилы полотно закрепляется в рамку; от­чего бы не приспособить подобным же образом по­перечную пилу? Сказано - сделано. И вот я высту­паю в поход, вооруженная до зубов. Я действую так. Вижу во дворе, где-нибудь под навесом штабель дров. Вхожу.

- Хозяйка, давайте-ка я напилю и наколю вам дров!

Обычно хозяйка рада иметь в готовом виде дрова, и она соглашается. Тем более что цену прошу я бо­жескую. Мелкие чиновники - самые удобные клиен­ты. Дров у них, положим, не так уж много, зато это дело верное.

Но бывают и осечки. Захожу во двор гостиницы, той, что на базаре, возле газетного киоска Мейлера. Во дворе черт ноги сломит - дрова разгрузили прямо посредине! Кубометров десять-двенадцать. Мое предложение принято с восторгом. Я сразу же при­ступаю к работе. Пила визжит, чурочки так и сыпятся. Напилив достаточно, я их раскалываю и отбра­сываю в сторону навеса. Сложу после. Работа спорится. Я уже проложила дорожку вдоль забора и переношу станок дальше. Небольшой морозец. Ра­ботать даже приятно. Я в солдатской косоворотке (реликвия русско-японской войны, подаренная мне Эммой Яковлевной). Волосы растрепались: работаю я без шапки и рукавиц.

- Дроворуб, а дроворуб!

Я даже не сразу понимаю, что это относится ко мне.

- Дроворуб! Это вам говорят! Оборачиваюсь на голос. Милиционер? А черт его знает. Красный околышек.

- В чем дело?

- Идите за мной!

- Это с какой стати? И куда?

- На минутку. Здесь. Недалеко.

Идем. Действительно, недалеко: здание НКВД. Вводят в какой-то кабинет. С грохотом опускаю на пол топор и пилу. Подхожу к столу. Приглашение са­диться. Несколько шаблонных вопросов. Наконец по­нимаю, в чем дело, то есть... именно не понимаю, в чем дело.

- Зачем вы дрова рубите?

- Я работаю. Кто не работает, тот не ест. А я есть хочу. И даже каждый день.

- Нет. Я вас спрашиваю: зачем вы работаете дро­ворубом?

- Неважно - кем, а важно - как. Я работаю хорошо.

- Отчего вы не устроитесь на более подходящую ра­боту?

- Подходящую к чему? Подходящую к цвету глаз или форме носа?

- Я вас серьезно спрашиваю: зачем вы не устрои­тесь на более для вас подходящую работу – менее тяжелую, которая бы вам более подошла?

- Пожалел волк кобылу: оставил хвост да гриву! У меня была очень подходящая работа: дома. Но из дома вы меня выгнали и работу из рук вырвали. А то­пора вы у меня не отберете! И теперешняя моя рабо­та не возбудит у вас зависти. Вот я и работаю!

- Это не работа. Это демонстрация!

- Demonstration по-французски означает «доказа­тельство». Что ж, пусть будет так! Я выбираю самую тяжелую работу, а это доказывает, что с более лег­кой я справлюсь и подавно!

- Так вы рассчитываете и впредь...

- О том, что будет впредь, я не знаю, а рассчиты­вать я привыкла на свои две руки и на разум.

- Смотрите не просчитайтесь!

- То есть вы будете и впредь путать мои расчеты? Этому я охотно верю. А тому, что вы позвали меня, чтобы помочь, не поверю! А теперь извините - мне некогда. Сегодня я еще себе на обед не заработала. Прощайте!

Из пустого в порожнее

Я не ошиблась: мои расчеты и на сей раз были спу­таны. Пока меня, оторвав от работы, водили перели­вать из пустого в порожнее, это время было исполь­зовано для того, чтобы обработать, то есть попросту припугнуть моих работодателей - еврейчиков, хозяев гостиницы. Когда я вернулась, они мне объявили, что передумали и сами решили пилить свои дрова. Хотели мне заплатить. Я отказалась брать деньги.

Еще один урок: когда нельзя напугать напарника, то запугивают работодателя. Глупо! Нет, не глупо. Гениально!

Встречает меня Домника Андреевна:

- Моему майору (у нее на квартире был майор, он выписал к себе свою семью: жену, несколько детей, мать и еще какую-то тетку) привезли три кубометра дров. Уже неделю посреди двора валяются. Я гово­рила с его женой, она так обрадовалась: «Напилите их и в сарай сложите».

Что ж, я с удовольствием! Принимаюсь за работу. Пилю, колю и в сарайчик складываю. Приходит до­мой майор. Увидал. Смутился. Подходит, протягива­ет мне три рубля:

- Это за то, что вы уже сделали. Но больше не нуж­но! Я сам этим займусь: мне нужны чурочки покоро­че.

- Я могу и короче.

- Не надо, я сам!

Швырнула ему деньги под ноги. Собрала свой ин­струмент и ушла.

Еще две недели все спотыкались об эти дрова. За­тем майор нанял двух каких-то цыган, и они напили­ли дрова почти в два раза длиннее, чем пилила я. Ухо­дя, они украли хозяйский платок.

Тут было над чем подумать! И я думала. Много раз­ных мыслей приходило мне в голову. Одной только я не могла допустить - скрыться туда, где меня не зна­ют. Нет, победить я должна именно здесь!

Хорошую работенку подыскал для меня Сергей Ва­сильевич Мелеги - муж Яневской (он поселился не в ее богатом особняке, а снял комнатушку у бедных лю­дей, так как не хотел компрометировать свою жену-коммунистку и своих пасынков-комсомольцев).

В сельскохозяйственной лаборатории - дом Ягелло на Бекировке - уже несколько лет в подвале было свалено тонн 10-12 огромных дубовых пней. Никто не решался к ним подступиться! Но дубовые пни страшны лишь тому, кто не умеет с ними обращаться. Вид у них, правда, устрашающий, однако дуб - дере­во очень твердое, тяжелое, но колкое: надо только правильно рассчитывать, куда нанести удар, а затем терпеливо и умело орудовать парой клиньев и кувал­дой. Спору нет, работенка не из легких, но прошли неполных пять дней работы - и пни превратились в осколки, а 200 рублей оказались в моем кармане. Сколько новых мозолей появилось на моих ладонях -это уже иной вопрос!

Автобиография

Я могла не гнаться за большим заработком: я при­оделась, обзавелась постельным бельем, одеждой, обувью на все сезоны. Был у меня запас муки, саха­ра, круп, постного масла. Можно было разнообразить свою работу. Я то бралась выкорчевывать акации, то­поля и ясени, растущие на границах усадеб и виног­радников «на горе» (западная окраина города, его вер­хняя часть), а то ездила в лес и привозила дрова хозяевам, дававшим мне лошадей.

Эта работа мне особенно нравилась! Лес, тишина... Лишь лошади пофыркивают да полозья саней поскри­пывают. На снегу сверкают яркие звездочки, а пуши­стый иней так рельефно выделяется на фоне зимне­го неба! Не хотелось возвращаться в город. Лес, небо, лошади... Все такое родное, привычное, доброе, буд­то ничего не изменилось.

А люди - их словно подменили. Когда мне расска­зывали, на какие гадости идут люди, чтобы сохранить свое мелкое, мещанское благополучие. Нет! Тут ни­зость перешла все границы!

Автобиография, автопортрет... Мне казалось, что к обычным, рядовым гражданам это отношения не имеет. Автопортрет - это когда художник сам себя рисует, автобиографию пишет о себе писатель, поэт... Но чтобы все, буквально все писали автобио­графии? Какая нелепость! Может, и автопортреты тоже? Но нет, это не нелепость. И даже не любопыт­ство. Это способ человека заставить отречься от сво­его «я» и надеть стандартную личину, как можно бо­лее благонадежную и верноподданническую, и эту личину носить всю жизнь, начисто позабыв то, чем ты в действительности являешься. Вот и у нас все слу­жащие должны были написать так называемые «ав­тобиографии». И чего они только не выдумывали, что­бы превратиться вдруг в плебея! Чего не сделает страх с человеком, если только у этого человека ду­шонка жиденькая, на тонких, комариных ножках!

Это не имеет прямого отношения ко мне, но хочет­ся привести пример тех настроений, которые господ­ствовали среди представителей нашей интеллигенции в начале сороковых годов.

Младшая сестра моего отца не блистала ни умом, ни образованием, ни талантом. В свое время это была просто недалекая, но хорошенькая девушка. Алексей Иванович Богачев, ее муж, был из бедной крестьян­ской семьи - старший из шести братьев. В люди его вывел местный поп, устроивший способного мальчи­ка в кадетский корпус, который он окончил блестя­ще и стал офицером. Дворянство получил вместе с орденом св. Владимира. Хороший служака, он про­двигался по иерархической лестнице медленно, но верно, помогая своей многочисленной родне. Чтобы закрепить свое положение в обществе, ему надо было жениться на девушке-дворянке из хорошей семьи. Невесту ему подыскали. Это была моя тетя Лиза. Можно сказать, это был брак по расчету, но очень удачный. Дядя Алексей оказался не только идеаль­ным служакой, но не менее идеальным мужем: с жены своей он, как говорится, пушинки сдувал и на руках ее носил. Был он хорошим хозяином и обожал цве­ты, особенно розы. И за мягкий нрав заслужил клич­ку Божья Коровка. Солдаты - подчиненные - его боготворили.

Кто бы мог подумать, что на войне он окажется ге­роем? При осаде Перемышля он лично произвел раз­ведку того участка, куда ему предстояло вести свою часть. Перемышль был взят благодаря ему: его полк овладел двумя фортами. Главнокомандующий гене­рал Брусилов обнял его пред строем и приколол к его мундиру своего «Георгия». Его полк получил сереб­ряные трубы и георгиевские ленты.

В одном из последних рывков, завершающих штурм Перемышля, дядя Алексей наскочил на фугас и был контужен. Из госпиталя приехал он на две не­дели к семье в Одессу. Приехал ночью. Его не жда­ли. Кухарка Варя впустила его в прихожую, но дверь в комнаты была заперта. Он не велел будить жену.

- Не надо, Варя, не буди барыню. Пусть спит, она устала, должно быть. Да и Леночке утром в гимна­зию идти. Пусть спят! А мы с Алешей поспим здесь.

И он лег на топчане, а денщик - рядом, на полу. Его он укрыл своей шинелью: «Ты ведь на полу». Он с фронта, после ранения - и думал, как бы не потрево­жить сон жены и дочери, как бы поудобнее устроить спать денщика.

Полностью своего отпуска он не использовал, поторопился обратно на фронт.

- Куда ты торопишься? Побудь с семьей! - гово­рил ему мой отец.

- Но ведь там тоже моя семья... И я не могу быть спокойным за них. А за Лизочку и детей я спокоен: надеюсь на тебя.

Во время революции его же солдаты его убили. Вернее, зверски замучили: с тела посрезали «ремни» кожи, вырезали «погоны», «лампасы», «ордена». Сес­тра его похоронила, но без головы: голову бросили в нужник.

И вот его дочь, его Леночка, в своей автобиогра­фии написала, будто ее мать вышла замуж, будучи беременной, так что ее отцом был не царский пол­ковник, а какой-то конюх-цыган.

Не постыдилась плюнуть на могилу отца и вылить ушат помоев на голову матери!


***
Мы шли втроем, Ира в середине. Миша напевал:

Тучи над городом встали, В воздухе пахнет грозой...

- Вот что я хочу тебе сказать! - вдруг оборвал пес­ню Миша, когда мы были возле ворот старого клад­бища. - Езжай и ты с нами! Здесь тебе оставаться опасно. Здесь все знают тебя, как знали твоего отца. Здесь ты - помещица. Даже когда дрова колешь! Здесь ты - дворянка. Даже если ты босиком и на ру­ках мозоли.

- Здесь я - рабочий, твердо стоящий на ногах!

- Не обманывай себя! Ведь ты всегда была полезным членом общества, умеющим создавать матери­альные ценности, приносящие пользу многим людям. Но они этого ни видеть, ни знать не желают: для них ты - враг! И только враг. А врагов надо уничтожать. Обрати внимание - они боятся! Они держатся насто­роженно, особняком. Солдаты ходят лишь группами и всегда орут песни. Они не говорят с нами. И в глаза не смотрят! У колодцев стоят часовые. Я тебе гово­рю - они боятся. А тот, кто боится, всегда жесток!

- Ну что ж, со мной обошлись жестоко. Не спорю. Но это уже позади! Эта настороженность, о которой ты говоришь, результат той враждебности, с которой их встретили в Польше. Ведь большинство воинских частей, прежде чем попасть к нам, побывали уже в фин­ской кампании или в Польше. Ты же знаешь, что фин­ны мстительны и умеют ненавидеть! Что же касается поляков, то они, в довершение всего, еще лицемеры, привыкшие действовать исподтишка. Вот Юрику рас­сказывал тот военный, которого он возил в Хотинский уезд. Он так и говорил: «Бессарабцы тихие и ласковые, как телята. Приветливые и покорные. А вот с поляка­ми - беда! Едешь в трамвае, а тебя сосед в упор при­стрелит; зайдешь побриться, а тебе цирюльник брит­вой по горлу полоснет!»

- Так-то оно так! Но это ничего не меняет. Для того, чтобы покорить и сломать сильных, гордых, нужно каждого в отдельности за горло взять, сдавить, чтобы кости захрустели, и заставить его стать на колени, даже если для этого нужно ему хребет переломать. А для того, чтобы заставить повиноваться все бессарабское серое стадо, достаточно у них на глазах расправиться с одним-двумя известными им людьми - и все стадо рухнет на колени! Поверь, тебе все равно переломят кости лишь для того, чтобы другие вспомнили Шевчен­ко, который говорил: «От молдаванина до финна, на всех наречьях все - молчат». И, разумеется, повину­ются.

Минуту мы молчали. Будто призрак грядущих ис­пытаний, как тень Банко,* сел рядом со мной на ска­мейку.

- Да, Миша! Пожалуй, ты прав Ира мне ближе род­ной сестры: она мой друг. Когда в душе сомнение, так хочется услышать голос друга! В тяжелую мину­ту так хочется пожать руку друга! А я по месяцу и больше Иру не видала. Теперь, когда мы расстаем­ся, скажу откровенно: я не хотела навлекать на нее опасность, которая тяготеет надо мной. Я знаю, что с меня не спускают враждебных глаз и постоянно ставят мне подножку. Я хорохорюсь и на словах ни­чего не опасаюсь. Но это не так! Сама чувствую, что я шпиль без громоотвода! Одно время я наивно по­лагала, что когда получу паспорт, то он мне послу­жит громоотводом. Теперь знаю, что это не так: в пас­порте стоит чб/помещица» и «статья 39», которая, я знаю, добра не сулит. Такой шпиль, как я, в грозу опасен. Нет, друзья мои! На вас я не хочу накликать беду. Простимся же до лучших времен!

Мы с Ирой сидели на скамейке; Миша ходил перед нами взад-вперед. Затем он протянул руки: одну -мне, другую Ире. Мы встали и стояли, образуя коль­цо. Ира сжимала мою правую руку, Мишка - левую. Миша опять запел - тихо, печально:

Мы простимся с тобой у порога.

И, быть может, навсегда!

Я вырвала руки, повернулась и побежала в гору. Оттуда я крикнула: «Завтра еще увидимся!» - и пош­ла таким беглым шагом, что дух перехватило. А в ушах звучало: «И, быть может, навсегда!»

Нет, не в ушах, а в сердце звучало это горькое сло­во «Навсегда»!


Пирог со «счастьем»

Дело было под Новый год. Встречала я его у Витковских. Знала я эту семью и раньше: они были по­чти соседями Эммы Яковлевны. Кроме того, я обра­ботала на зиму их виноградник, и они остались очень довольны работой. Жозефина Львовна, пожилая, несколько чопорная полячка, и ее дочь Леонтина, только недавно вышедшая замуж за мелкого служа­щего.

За новогодним столом нас было не очень много. Кроме хозяев, были я и Мелеги, и, разумеется, при­гласили квартировавших у них советских офицеров с женами.

Я уже была более или менее знакома с доброй дю­жиной советских офицеров и какого-нибудь одного мнения обо всех, разумеется, иметь не могла. По большей части, это были, пожалуй, симпатичные, но очень малокультурные ребята, все же значительно более культурные, чем их жены. Но общим у них было то, что они все были какие-то ненатуральные и не­разговорчивые, однако вежливые. Правда, говорят, что настоящее свое лицо человек обнаруживает лишь в пьяном виде, а пьяными я их до этого вечера никог­да не видела.

После расправы 1937 года в армии, по крайней мере в ее комсоставе, произошли огромные сдвиги, в результате которых на командных постах оказались люди не вполне соответствовавшие месту, на кото­рое их вознесло это землетрясение. А о том, что мно­гие вовсе не соответствовали, и говорить не прихо­дится! Должно быть, именно с такими субъектами свела нас судьба на встрече Нового, 1941 года.

Рассадили нас по правилам строжайшего этикета. По правую руку каждой дамы - кавалер, в обязанно­сти которого входит забота о своей соседке слева: подавать ей блюда, наливать вино, развлекать разго­вором - одним словом, ухаживать.

Я уже давно заметила, что когда собираются вмес­те «наши» и «ихние» (главным образом молодежь), то наблюдается то же явление, что и при смешении мас­ла и воды: общество расслаивается. И эмульсия ни­как не получается, даже при наличии такого универ­сального эмульгатора, как вино.

В данном случае за новогодним столом сидела от­нюдь не молодежь, а люди разных возрастов, и расса­жены они были, как это принято в культурном общест­ве, но общего настроения, а тем более настроения праздничного, никак не получалось!

Больше всего старался Сергей Васильевич. Буду­чи платиновым эталоном хорошего воспитания, он умел вести разговор обо всем и со всеми, находил для этого самые разнообразные темы и, как говорится, задавал тон. Но какой тон мог быть в этой компании? Обратившись к сидящему напротив офицеру, Сергей Васильевич спросил:

- Что же это вы, товарищ, за своей дамой не уха­живаете?

Тот расхохотался и сострил:

- А чего мне за ней ухаживать? Я ее только паль­цем поманю - и она сама ко мне спать прибежит!

И это - в присутствии ее мужа...

За стол сели мы часов около одиннадцати, причем оба командира были уже, как говорится, на взводе. И после нескольких рюмок вина совсем распояса­лись.

Не знаю, было ль правдой то, что один из них -старший по чину - рассказывал, или это он нарочно говорил, чтобы помучить хозяйку, в которой он, не­смотря на всю ее любезность, не мог не чувствовать «врага», но то, что он говорил, было до того безобраз­но, что безобразней мог быть только вид того, кто это рассказывал!

- Стояли мы на самой польской границе. Наша за­става тут, а ихняя напротив нашей, в фальварке, ру­кой подать! Получили мы приказ 13-го в полночь вы­ступать. Темно. Тихо. Им и в голову не пришло! Вот тетери! И тревоги поднять не успели: приняли нас за своих. Я - в комнату. А там начальник заставы спит. Поверите ли, спит! С женой на кровати! Разные там подушечки - накидочки... Одеяло шелковое. Ну, он так и не проснулся: я в упор ему в висок выстрелил. Что тут было! Ха-ха! Его мозги ей все лицо залепили. Она - в обморок! Однако вскочила. В рубашке по комнате бегает, кричит «помогите!» - это по-ихнему «ратуйте». Я - дальше. Другими занялся. И поверите, заря еще не занялась, находит она меня. Одета. Спо­койная! Только бледная... Так и не скажешь, что это она голову потеряла: пыталась его оживить - на руки его подымала! А теперь хоть бы что! Просит: «Разре­шите, пан офицер, мне взять коня и коляску. Хочу уехать к своим в Польшу. Я женщина и не воюю, а там мои родные». Я и говорю ей: «Берите коня и са­мые нужные вещи. Можете ехать». Она, дура, и поверила! Понимаете - поверила! А ведь я-то понимал, что она с собой все свои драгоценности обязательно возьмет! Мы их искали и так и не нашли. Где б я их еще искал! Так я ведь понимаю, что они будут при ней! Выбрала она самого лучшего коня. Нужно вам знать, кони у них - картинки. Во! Разумеется, дальше пер­вого перелеска она не уехала. Надо же было быть такой дурой! А коня я себе взял. Эх, конек был! Пол­года я на нем ездил. После у меня его отобрали для кого-то из начальства, мать их... Да и сама красивая была. Только некогда было с бабами возиться - ее вещички были нужны!

Я не стала дожидаться продолжения: мне тяжело было смотреть на Жозефину Львовну. Я ушла... Было без четверти двенадцать. Всюду все сидят за ново­годним столом, дожидаясь наступления Нового года; всюду и все задают себе тот же вопрос: что он при­несет, этот 1941 год? Все надеются и все боятся...

Одним духом пробежала я те полтора-два квар­тала, что отделяли дом Витковских от Эммы Яков­левны. Старушка, как всегда стоя, читала Библию. Горб возвышался над головой. Она удивилась, от­чего я ушла, не дождавшись встречи Нового года? Я не стала ей объяснять. Разве такое объяснишь? Настроение было самое подавленное.

Наступил год 1941 -й!


«Как вы были счастливы...»

Однажды на Святки у Домники Андреевны был «ве­чер». Теперь бы это назвали самодеятельностью. Тогда это слово было нам неизвестно. Просто собралась мо­лодежь и показывали кто что умеет, а старшие смотре­ли. Местные жители пригласили с собой своих посто­яльцев - советских военных и служащих с семьями.

Тут-то я и наблюдала это самое расслоение, когда, вопреки всем усилиям, не удается создать монолитность компании. Как это неестественно! Не смешиваются, как вода с маслом, и все тут! Какая-то непонятная несовме­стимость!

Теперь-то мне ясно, что никакой несовместимости и не было, а просто страх, что на тебя донесут, что сам сболтнешь что-нибудь лишнее или что в твоем присут­ствии кто-то сболтнет и это вынудит тебя самому доно­сить, чтобы на тебя не донесли за то, что сам не донес! Брррр! Доносы и страх ложились на все, как липкая паутина, как слой скользкой грязи!

Бессарабцы - люди очень гостеприимные; от при­роды они незлобивы и доверчивы. Кроме того, молоде­жи (да и одной ли молодежи?) свойственно надеяться, что все образуется.

Итак, мы веселились: то пели хором, то танцевали под несложный оркестр - две гитары, скрипка и кларнет. Разыгрывали шуточные сценки - комичные, остроум­ные.

В соседней комнате были накрыты столы, устав­ленные всякой деревенской снедью: колбасы, пиро­ги, голубцы, холодец, шпигованная баранина, сдоба, варенье, фрукты и, разумеется, домашнее вино, на­ливки, квас, а для желающих в углу на специальном столике пел свою песню ведерный самовар.

Среди гостей была и мать того майора, который квартировал у Домники Андреевны (того, кто не за­хотел, чтобы я у него пилила дрова), сморщенная, ху­денькая старушка в платочке и розовой (ради празд­ника) кофточке. Она сидела в стороне и никто ее не замечал.

Вдруг кто-то всхлипнул. Это было неожиданно. Все вздрогнули и посмотрели в угол. Старушка всхлипывала, слезы текли по морщинистым, сероватого цвета щекам.

- Бабушка, вам плохо? Что с вами? - подскочила к ней Зина, дочь хозяйки.

- Бедные вы, бедные! Как вы были счастливы... И что ждет вас? - прошептала она, всхлипывая и ути­рая слезы уголком платка.

Ей дали воды, повели ее в другую комнату, угова­ривали прилечь... Нам казалось (или мы хотели себя убедить, что нам это казалось), что ей нездоровит­ся. Но эти слова: "Как вы были счастливы - и что ждет вас?» - камнем легли на сердце.

Что же все-таки ждет нас впереди?! И теперь я не могу объяснить, отчего я была так оптимистически настроена? Почему-то мне казалось, что все плохое позади, а дальше все пойдет на лад. Лишь изредка в душу закрадывалось сомнение.

Как-то - это было у Титаревых - собралось до­вольно многочисленное общество. Особенно обра­щал на себя внимание один советский служащий. Он производил очень выгодное впечатление человека, получившего не только образование (что само по себе случалось не часто), но и воспитание: чувство­валось то, что у нас принято называть «are sapte ani de acasa» - «семь лет, проведенных дома», то есть до школы. Меня только очень удивило, что он часто воз­вращался к своей биографии, делая упор на то, что он сын батрака и родители его, деды и прадеды были неграмотные бедняки. Я хотела, чтобы он разрешил мои сомнения, и, оставшись с ним наедине, задала вопрос:

- Не похоже, что в детстве вы ничего, кроме чер­ного двора, не видели, что ваши родители были не­грамотными...

Он усмехнулся и, убедившись, что поблизости ни­кого нет, пожал плечами и сказал:

- Не солжешь - не проживешь.

Как? Даже свои, советские люди, и те должны лгать, скрывать, притворяться, хотя у них советская власть уже 23 года! Так как же тогда нам?!