Мы представляем вниманию наших читателей интервью с 74-летним Т.П. Голубовичем, написавшим большой яркий очерк «Слезы Кулая».

Кулай – своеобразное плато среди болот нынешнего Тарского района, сейчас там нет людей. От него до ближайшего населенного пункта около 50-60 километров. Кулай «прославился» как место высылки для раскулаченных крестьян в тридцатые годы прошлого века – во время коллективизации. Есть свидетельства, что еще в двадцатые туда вывозили репрессированных из числа интеллигенции европейской части России. Судьба тех людей неизвестна.

— Тимофей Павлович, скажите, как пришла идея написать о Кулае? Это связано с тем, что вы уроженец Васисса, поселка, через который гнали и везли раскулаченных?

— Подспудно, возможно, в душе что-то такое тлело. Но желание написать о Кулае развивалось постепенно. Начало было положено интересом к событиям Гражданской войны в Интенисе Саргатского района, к судьбе крестьян, выступивших против Колчака. Оговорюсь сразу, Александра Васильевича я уважаю. Он пытался сохранить государство, государство более гуманное, чем то, что было построено его победителями. Мы с вами, а вы человек тоже не молодой, жили в стране, у которой отобрали свободу духа и свободу мысли.

— Тимофей Павлович, я сейчас внесу одну ремарку, чтобы нашим читателям стало понятно, о чем ведется речь. Вы в 2014 году выдали в свет книгу объемом 500 страниц. В ней два больших произведения. «Слезы Кулая», так, собственно, названа и книга, о Кулае мы большей частью и будем вести речь. Второе — «Бузановские повстанцы». Последнее произведение стопроцентно посвящено интенисским событиям, судьбам людей, связанных с ними. Вещь настолько жесткая, что первую часть я психологически осилить не смог. Вижу в нем большую поисковую работу, личную смелость в оценках –  и добавлю самокритично: я бы так не сумел.

—  У меня был хороший учитель – писатель Бутов. В Саргатке я прожил больше двадцати лет. В 1976 году меня в район назначили начальником райотдела внутренних дел. Двенадцать последних лет перед отставкой по возрасту работал там в милиции, затем еще около десяти лет  — нотариусом. Первым мне мой водитель поведал об интенисских повстанцах. Однажды проезжаем мимо села, и он с гордостью произносит: «Здесь, товарищ подполковник, наши мужики накрутили колчаковцам хвоста». Интерес зародился. Николай Максимович Бутов, мы с ним жили в домах наискосок, помогал находить людей, которые могли что-то рассказать. А потом интерес переместился за Иртыш – к Кулаю.

— Первую крупную партию раскулаченных на Кулай пригнали в марте 1930 года. В общем-то, еще зима. Как они там обустраивались?

— Валили лес, строили шалаши. Кострами грели землю, рыли в ней норы. Всего сформировали 21 поселок, был среди них и Саргатский. Паек выделялся мизерный. Двенадцать килограммов немолотой ржи на хозяина семьи, взрослого мужика, и по шесть кг на остальных едоков. Один фельдшер на сорок километров расстояния между селениями. К нему, кто мог еще ходить, шел за помощью. Лекарства больным продавались, бесплатной выдачи не было. А на что людям покупать? У них же порой подчистую выметали при раскулачивании в родных деревнях. Охранники отбирали последние крохи, избивая несчастных.

— Но народ ведь бежал. Из того же акта обследования от 16 июля 1930 года, который вы приводите в своей книге, говорится, что из 8891 души сосланных на месте осталось лишь 1607 человек. Свыше двухсот освобождено госорганами, а 7077 ссыльных сбежало.

— Сбежало. А сколько из них осталось живыми? Сколько зачислили в сбежавшие, чтобы скрыть смерти на этапах? Ведь трупы лежали вдоль всей дороги. Очевидцы вспоминают про оставленных у деревьев детей, в надежде, что их кто-то подберет и они выживут. В том же акте сказано, что 85 процентов из оставшихся на Кулае тяжело больны. В еду поселенцы для создания ощущения хоть какой-то сытности добавляли несъедобные травы и кору деревьев.

На побег опять же мужики пошли не сразу. Выжидали какое-то время. Тут весна наступила. Снег растаял, болота водой покрылись. На редких островках голодное весеннее зверье. Народ не местный. Путей по гривкам в тайге не знает. Поэтому шансов на благоприятное завершение побега оставалось немного.  И все равно уходили. Тевризские мужики и бабы, например, ушли сообща, единой группой. Но им проще: дом рядом, к тайге привычные.

— Бежавших как-то ловили?

— Ловили. Охране тоже жить хотелось. Я в книге описываю, как человек из охраны прикинулся разведчиком дорог для будущего побега и выискивал на хуторах и в деревеньках тех, кто готов помочь раскулаченным или кто уже помогал. Мужики были настоль открытыми и непугаными, что раскрывались перед незнакомцем полностью, обещая помощь. Однако помощь не бесплатную. И это тоже правда. Всех их судили, они получили большие срока.

— В истории остается белым пятном, как жили потом бежавшие. В моей родной деревеньке Тузаклы Знаменского района вроде бы две семьи осело. Но вспоминать об этом было не принято, и я даже в наше время с такими вопросами к людям не лез. А сейчас уже и не к кому. Ушли в мир иной даже дети тех старичков.

— У меня один эпизод описан. В деревне Горькое Саргатского района милиционеры поймали одного бежавшего. Местные жители его отбили. И каков результат? 29 мужиков арестовали, четверых приговорили к расстрелу.

— Справедливости ради надо упомянуть, что в советское время выжившие в той мясорубке кулаки авторитетом не пользовались. 

— Где как. В моем родном Васиссе бывших кулаков никто кулаками не называл, только по имени отчеству.

Есть у меня в книге герой – бывший кулак Леонтий Ханин. Ему за доблестный труд разрешили пойти на войну. На митинге он высказал, видимо, наболевшее: «Мы покажем, как могут воевать кулаки». И показал. В Васисс вернулся — грудь в орденах и медалях. В тот вечер, что домой пришел, посидел с родней. Наутро уже работать устроился. Ни дня не отдохнул. А после всего пережитого имел право погулять. 

— Мне, человеку сельскому, не понятно, почему так озлобленно действовали наши предки. Моя пожилая землячка тетя Фрося Ковязина как-то поделилась запомнившейся ей в детстве картиной. В ее Бобровке Знаменского района раскулаченных водили по улице с полотенцами наискось через плечо, на которых было написано «Кулак». В деревне-то тридцать дворов: каждый каждому родня. Объяснение, что наживались на добре раскулаченных, никак не проходит. Патефон для колхозного клуба остался – вот и вся прибыль. Если кому-то платок перепал или портки – так это же мелочь, самотканое носили. Там у любой девки перед выданьем по сундуку с приданным стояло.  

— В книге у меня дается объяснение этому факту. Люди годами жили бок о бок. Накапливались обиды, подозрения. Пока свободы массовому сволочизму не давали, злоба никак не проявлялась. Когда же государство и местное начальство стало поощрять классовую ненависть, тут-то все худшее из людей и полезло.

— Я часто думаю, зачем Сталин, прагматик до мозга костей, устроил такую чистку в деревне. Как-то судьба свела меня со знаменитым, теперь уже покойным, омским историком Александром Дмитриевичем Колесниковым. По его мнению, Сталин таким образом пытался заставить часть сельских жителей перебраться в город – нужны были рабочие руки для развития промышленности. Сам же считаю, что Сталин, ссылая работящих мужиков на неудобья, старался расширить посевной клин.

— Часть правды в том, что Сталин пытался наполнить города, думаю, есть. А о его намерении расширить посевной клин вы заблуждаетесь. В книге у меня приведены цифры посевов зерновых на Кулае весной 1936 года. По 40-70 гектаров на артель. Это объем работы в обычных условиях для 7-10 мужиков.

— Зачем же их тогда на Кулай под конвоем гнали?  

— Умирать.

— Последний вопрос: как вам писалось? Я сейчас спрашиваю обо всей книге.

— Легко. И долго — 15 лет. Десять лет собирал материал. Работал в архивах, опрашивал очевидцев, переписывался со знающими людьми. Много перечитал специальной литературы. За эти годы в душе многое перебродило, улеглось. Потому, может, и на бумагу текст ложился легко, знал, о чем хочу сказать. Писал пять лет, чаще ночами – тишина кругом. Когда же книга вышла из печати, я ее прочел не отрываясь. Не скрою: с восторгом. Полтора десятка лет к этому мигу шел.

По данным постоянного автора нашей газеты Михаила Санькова, в Саргатском районе было репрессировано 584 человека, 188 из них расстреляно, еще 17 умерли во время следствия или в самые ранние сроки после его окончания.

Виктор ГОНОШИЛОВ, фото автора

источник