Монархическая идея не представляетъ собой какой то отвлеченной догмы, проявляемой во внѣ всегда и вездѣ одинаково. Разныя принципіаль­ныя начала, разныя міропониманія были положены, въ свое время, въ основу различныхъ монархическихъ государствъ, что и опредѣлило раз­личный стиль отдѣльныхъ монархій. Совершенно безспорно, напримѣръ, что восточные деспоты кореннымъ образомъ отличались и отличаются отъ просвѣщенныхъ монархій Запада, которые, въ свою очередь, отличаются одна отъ другой иногда трудно уловимыми отпечатками. Русская монархія, ни въ какой степени не могущая быть сближенной съ азіатскими деспота­ми, — стояла въ одномъ ряду со старыми европейскими монархіями, но и отличалась отъ нихъ своей глубокой духовной сущностью, дѣлавшей ее явленіемъ единственнымъ, глубоко своеобразнымъ и столь же глубоко по­ложительнымъ. Стиль и духъ русскаго монархическаго сознанія въ очень многомъ и очень существенно отличался отъ стиля и духа старѣйшихъ европейскихъ монархій, какъ существующихъ, такъ и уже сошедшихъ съ исторической сцены.

Несмотря на свою совершенную исключительность, на всю свою нетипичность и непохожесть ни на одного монарха въ мірѣ, — именно Петръ Великій можетъ быть посчитанъ нами наиболѣе яркимъ выразителемъ тѣхъ идей, которыя одухотворяли русскихъ вѣнценосцевъ до и послѣ него, и которые опредѣлили все то своеобразіе русской монархіи, о которомъ ска­зано выше.

Каждымъ днемъ своей жизни, всеми своими дѣлами, мыслями и слова­ми Великій Петръ, безъ всякихъ уклоненій, съ необыкновенной послѣдова­тельностью — утверждалъ идею служенія русскаго царскаго рода Россіи и русскому народу. “Если я за отечество и за подданныхъ моихъ жизни не жалѣлъ и не жалѣю” — говорилъ онъ своему несчастному сыну Царевичу Алексѣю — то неужели пожалѣю тебя? — лучше будь чужой добрый, чѣмъ свой негодный. Можно, исходя изъ моральныхъ и гуманныхъ соображеній, различно и очень отрицательно расцѣнивать странную жестокость, про­явленную Петромъ въ отношеніи своего сына (одинъ Богъ можетъ разсудить эту трагическую тяжбу отца съ сыномъ), — но нельзя не признать того, что Петръ Великій принесъ въ жертву своего сына не изъ-за какихъ- либо личныхъ и тѣмъ болѣе низкихъ побужденій, а исключительно пото­му, что для него не было ничего выше интересовъ его отечества и инте­ресовъ его подданныхъ, а интересы эти, по его убѣжденію, требовали отъ него такой сверхестественной жертвы.

Во время неудачнаго прутскаго похода, окруженный со всей арміей врагомъ и ожидавшій плѣненія, Петръ Великій обратился къ Сенату съ рескриптомъ, содержаніе и духъ котораго съ исключительной яркостью характеризуетъ его пониманіе роли и значенія монарха въ государстѣ. На случай, если онъ очутится въ плѣну, Петръ предписываетъ Сенату слѣдующее: “не должны вы меня почитать царемъ, вашимъ государемъ, и ничего исполнять, что бы до вашихъ рукъ не дошло, хотя бы то было своеручное мое повелѣніе, иокаместь не увидите меня самолично, если я погибну и вы получите вѣрное извѣстіе о моей смерти, то изберите между собой достойнѣшаго моимъ преемникомъ’’.

Эти слова, произнесенныя не въ обстановкѣ величія и славы, а въ моментъ горькаго униженія необыкновенно убѣдительно свидѣтельству­ютъ о томъ, что идея служенія отечеству была для Петра Великаго завѣтной политической заповѣдью и властнымъ велѣніемъ его ума и сердца. Ставя служеніе Россіи превыше всего и служа ей самъ до послѣднихъ дней своей жизни, Петръ заставлялъ служить ей и каждаго изъ своихъ под­данныхъ, расцѣнивая послѣднихъ только съ точки зрѣнія ихъ годности къ такой службѣ и съ точки зрѣнія ихъ готовности жертвовать собой для отечества.

Очень и очень нелегкой была жизнь русскихъ людей во дни Петра. Всѣ, начиная съ Царя и кончая послѣднимъ крестьяниномъ и солдатомъ, несли часто совершенно непосильныя тяготы. Кровью, кровавымъ потомъ, на костяхъ, созидалась тогда Россія “въ бореньяхъ силы напрягая”. И кровь и потъ, и непосильныя жертвы, отъ коихъ не освобождался никто, оправдывались тѣмъ, что Россія, ведшая самостоятельно упорную и тяжелую борьбу за свое мѣсто подъ солнцемъ, въ дни Петра, должна была утвердить себя, во что бы то ни стало, ибо именно тогда, “пришелъ часъ рѣшить судь­бу отечества”.

Совсѣмъ иное положеніе въ то время было въ другихъ государствахъ Европы. Эти государства, защищенныя Россіей съ востока какъ щитомъ, жили въ условіяхъ значительно болѣе спокойныхъ, устойчивыхъ и твер­дыхъ, а потому и психологія ихъ властителей была совершенно иная, чѣмъ у русскихъ царей. Въ то время какъ Петръ Великій, “Россію вздернувъ на дыбы”, долженъ былъ требовать предѣльной жертвенности не только отъ своихъ подданныхъ, но и отъ самаго себя и отъ членовъ царскаго рода, — въ Европѣ незадолго до этого прозвучали торжественныя слова блестящаго короля Людовика ХІѴ-го, сказавшаго: “Государство — это я”, т. е. утвердившаго принципъ, въ силу коего французскій король былъ поставленъ и выше государства и выше народа, какъ нѣчто самодовлѣющее и самоутверждающее.

Необыкновенный внѣшній блескъ французскаго двора, его пышность, безкрайняя расточительность за счетъ разореннаго и унижаемаго народа, — совершенно заворожили и другихъ вѣнценосцевъ Европы, которые рабски копируя версальскіе порядки и нравы, надолго усвоили эгоистическій, тлетворный и разлагающій духъ Версаля.

Петръ Великій, съ его мозолистыми руками, съ его собственноручно чиненными башмаками и чулками, штопанными руками Екатерины, а главное, съ его взглядомъ на каждаго подданнаго, какъ на такого же слугу отечества, какимъ онъ былъ самъ; съ его оцѣнкой своихъ подданныхъ не по знатности, а по годности — представлялъ собой разительный контрастъ со всѣми тѣми, кто властвовалъ тогда въ Европѣ.

И до Петра и въ его времена, на Руси было и имущественное и обще­ственное неравенство, какъ есть и будетъ оно вездѣ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ было то психологическое національное единство, которое дѣлало весь народъ цѣльнымъ, однороднымъ, соединеннымъ той незримой, но крѣпкой связью, которая, въ духовныхъ глубинахъ, опредѣляла одинаковость міровоззрѣнія Царя Алексѣя Мих., и Патр. Никона, и протопопа Аввакума, боярина его Іоанна, стрѣльца и юродиваго. Очень чувствительныя раны нанесъ Петръ Великій въ своемъ кипѣніи, въ своей нетерпѣливости, — един­ству національнаго сознанія. Недаромъ, неподдѣльной тоской и горечью, звучатъ сложенные въ его время раскольничьи стихи: “пришло времячко гоненія — народился злой антихристъ; въ сію землю онъ вселился, на весь міръ вооружился. Стали его волю творить: усы, бороды стали брить, латинскую одежду носить, трепроклятую воду пить”. — Однако, необык­новенная слитность Петра съ народомъ, взаимное пониманіе, общее съ на­родомъ религіозное чувство, которое, по словамъ С. М. Соловьева, “поды­мало духъ его въ бѣдахъ и не давало заноситься въ счастьи” — являлись порукой тому, что причиненные Петромъ раны зарубцевались бы съ теченіемъ времени, потеряли бы свою остроту, потонувъ въ томъ добрѣ, которое несли съ собой петровскія реформы.

Личность великаго Преобразователя и его преобразованія еще долго будутъ предметомъ страстныхъ споровъ, начатыхъ славянофилами и запад­никами и не оконченныхъ до сей поры. И, если, Пушкинъ, съ геніальнымъ прозрѣніемъ понялъ великую роль Петра, который “не презиралъ страны родной и зналъ ея предназначеніе”, то многіе и сейчасъ склонны всѣ бѣ­ды, выпавшіе на долю русскаго народа, объяснять той великой ломкой, ко­торая была произведена твердой рукой геніальнаго человѣка.

Однако, винить его намъ не въ чемъ. Винить, или скорѣе, пенятъ мы можемъ только на историческую судьбу, которая отдала петровское наслѣдство въ безпомощныя руки его случайныхъ и ничтожныхъ преемниковъ, которые, по своей умственной и нравственной мелкости были не въ состояніи понимать ни руководившую Петромъ идею, ни смыслъ и значеніе его преобразованій. — Служеніе отечеству, глубокая народность, органиче­ское сродство монарха съ народомъ, т. е. все то, что гарантировало плодо­творность петровскихъ дѣяній — все это не могло быть понято печаль­ной плеядой ближайшихъ его преемниковъ. Иноземные костюмы, парики, иноземный языкъ, были посчитаны ими за главное, и, съ необыкновенной легкостью, ими были восприняты всѣ отрицательныя стороны, столь чуж­дой Петру, версальской психологіи. Въ немногія десятилѣтія, послѣдовав­шія за преждевременной смертью Петра, самымъ роковымъ образомъ была утеряна драгоцѣннѣйшая черта русской государственной жизни, заклю­чавшаяся въ органическомъ единствѣ всего русскаго народа. Именно въ эти десятилѣтія была забыта основная мысль русской монархіи — о монар­хѣ, какъ первомъ слугѣ отечества; именно въ эти десятилѣтія народъ фа­тально пересталъ понимать тѣхъ, кто обратилъ Петербургъ въ мѣсто не­достойной борьбы случайныхъ и ничтожныхъ людей за ихъ низменныя, а порой и постыдныя цѣли. Пигмеи, по мрачной ироніи судьбы, занимав­шіе россійскій престолъ, перестали разсматривать благо Россіи какъ пер­вѣйшую и главнѣйшую цѣль, полагая, въ своей слѣпотѣ, что великая стра­на и великій народъ созданы для удовлетворенія ихъ презрѣнныхъ вожде­лѣній. Освободивъ себя отъ служенія отечеству, они освободили отъ него, не столько формально, сколько психологически, и всѣхъ тѣхъ, отъ кого зависила ихъ судьба, обративъ петербургское общество въ толпу без­принципныхъ честолюбцевъ и своекорыстныхъ искателей фавора, богатствъ, почестей и власти. Именно въ эти годы, въ годы забвенія Петровскихъ за­вѣтовъ, въ годы побѣды версальской идеологіи надъ старозавѣтной русской монархической традиціей, была разорвана живая ткань національнаго един­ства и русское образованное общество пошло по путямъ чуждымъ и вер­ховной власти и народу.

Однако забвеніе и пренебреженіе русской государственной идеи не могло продолжаться долго, ибо иначе Россія неизбѣжно должна была бы погибнуть. Та же историческая судьба, которая выдвинула на историческую сцену ничтожныхъ маріонетокъ, причинившихъ Россіи столько вреда, — вынесла на высоты россійскаго престола незамѣтную нѣмецкую принцессу, которой суждено было, сдѣлавшись великой Императрицей, возродить съ не­обыкновеннымъ блескомъ русскую государственную идею и озарить Россію сказочной славой. Россія, силой своего духа, которому никогда не могутъ противиться иноземцы съ душой и разумомъ, сдѣлала изъ маленькой нѣ­мецкой принцессы Великую русскую Императрицу; переродила ее настоль­ко, что русскіе люди тѣхъ временъ, пренебрегая всѣмъ сомнительнымъ, что было въ судьбѣ и личности Екатерины ІІ-й, не колеблясь признали въ ней законную матушку-царицу, о которой въ торжественныхъ и громопо­добныхъ одахъ пѣлось: «Слався симъ Екатерина! Слався, нѣжная къ намъ мать…»

Какъ бы не относились мы къ личности Императрицы Екатерины, дале­ко небезупречной во многихъ отношеніяхъ, какъ бы мы не осуждали тѣхъ версальскихъ тенденцій, которыя съ особой яркостью проявлялись при ней мы не можемъ пройти мимо того, что названо «екатерининскимъ вѣкомъ» и что съ необычайной силой покорило и поразило воображеніе не только современниковъ, но и послѣдующихъ поколѣній русскихъ людей. Причина такого потрясающаго впечатлѣнія отъ царствованія Екатерины ІІ-й лежитъ именно въ томъ, что она сумѣла, съ необыкновенной выпукло­стью и яркостью въ другомъ стилѣ и другими средствами нежели Петръ, возродить и утвердить Петровскую идею объ отечествѣ. Необыкновенный размахъ государственной дѣятельности великодержавность; грандіоз­ныя и ослѣпительныя цѣли, которыя она поставила передъ русскими людь­ми - все это вызвало необыкновенный взлетъ русскаго національнаго ду­ха, вдохнувъ въ русскія сердца необыкновенную ревность къ пользѣ и славѣ Россійской Имперіи. И если Имнераторъ Петръ І-й понуждалъ русскій народъ на трудъ, подвиги и жертвы силой своей непреклонной во­ли, то Екатерина II-я сдѣлала это иначе, поставивъ передъ русскими людьми такія заманчивыя цѣли, которыя заставили «екатерининскихъ орловъ», въ благородномъ соревнованіи, лететь на встрѣчу славѣ и подвигу, расширяя предѣлы русской земли и утверждая повсемѣстно ея величіе и славу”.

“Мы думаемъ и за славу себѣ вмѣняемъ сказать, что мы сотворены для нашего народа, а не онъ для насъ”, такъ, перекликаясь съ Петромъ Великимъ, говоритъ Великая Императрица въ своемъ наказѣ, данномъ ею Комиссіи для сочиненія новаго уложенія. Въ выполненіи этого прин­ципа у нея, конечно, не было той непреклонной послѣдовательности, того, если можно такъ выразиться, монархическаго аскетизма, которые отличали Петра Великаго; Екатерина ІІ-я былъ человѣкъ совершенно иного ду­ховнаго склада и стиля — нежели Петръ Великій, и личное въ ней гово­рило очень и очень сильно, но, въ своей основѣ, въ своей сокровенной сущ­ности, приведённыя выше слова, возрождающія основное начало русской монархической власти — не только внутренне правдивы, но и во внѣ подтверждены результатами ея необыкновеннаго царствованія. Въ даль­нѣйшемъ, начало это, не только не ослабѣвало, но укрѣплялось съ каждымъ новымъ царствованіемъ, съ необыкновенной рельефностью и силой про­являясь въ дѣятельности послѣднихъ русскихъ императоровъ. Никто луч­ше и полнѣе не формулировалъ ведущаго начала русской монархической мысли, нежели Императоръ Александръ ІІІ-й въ его манифестѣ отъ 29 апрѣля 1881 г., въ которомъ онъ говоритъ: “Въ Возѣ почившій Родитель нашъ пріявъ отъ Бога самодержавную власть на благо ввѣреннаго ему народа, пребылъ вѣренъ до смерти принятому имъ обѣту и кровью запечатлѣлъ великое свое служеніе”, (курсивъ нашъ Г. М.). Въ этихъ словахъ съ предѣльной точностью формулированы начала, на кото­рыхъ зиждилась царская власть въ Россіи: глубокое убѣжденіе русскихъ царей въ томъ, что власть эта ввѣрена имъ Богомъ; что она является не чѣмъ то личнымъ, даннымъ для славы, властолюбія и честолюбія того или иного вѣнценосца, а тяжкой и отвѣтственной, или обѣтомъ и служеніемъ, требующимъ самоотреченія, жертвенности и стойкаго мужества. Такое по­ниманіе сущности царской власти не только не имѣло ничего общаго съ самовосхваляющимъ девизомъ короля — Солнца, но во многомъ отлича­лось и отъ пониманія своего высокого положенія другими европейскими монархами, болѣе близкой къ намъ эпохи.

По свидѣтельству одного мемуариста, въ дни, когда произошло кру­шеніе Германской Имперіи, одинъ изъ приближенныхъ кайзера Вильгель­ма обратился къ послѣднему съ предложеніемъ отправиться на поля сраже­ній и тамъ погибнуть съ честью. “Время красивыхъ жестовъ прошло!” — яко бы отвѣтилъ на это импер. Вильгельмъ, и оставивъ свою страну, бѣжалъ въ Голландію. Было ли въ дѣйствительности это такъ, или нѣтъ, ска­зать трудно, но психологически это очень похоже на правду.

Почти въ тоже время, въ послѣдній день 1917 г., всеми покинутый, униженный, и, въ сущности, уже отрѣшенный отъ жизни, послѣдній рус­скій Императоръ, для котораго мысль объ оставленіи имъ отечества была чужда и враждебна, — оканчиваетъ послѣднюю запись своего дневника словами: “Господи, спаси Россію!”

Слова эти не были предназначены для исторіи и любованія ими бу­дущихъ поколѣній. Это интимнѣйшее и, тѣмъ болѣе, драгоцѣнное исповѣ­даніе чистаго сердца, въ которомъ какъ въ фокусѣ, сосредоточилось то, что составляетъ глубокую духовную сущность русскаго монархическаго сознанія.

Произшедшій послѣ смерти Петра Великаго кризисъ государствен­ной власти, какъ мы видѣли, не безъ большихъ усилій, былъ преодоленъ верховными носителями этой власти. Олицетворенная Петромъ Великимъ русская національная идея общаго служенія Россіи возродилась съ не­обычайной силой, достигнувъ своего предѣльнаго напряженія въ формахъ величавыхъ и трагическихъ, облекшихъ жизнь и судьбу Императора Ни­колая ІІ-го.

Русское образованное общество, въ разныхъ его отвѣтвленіяхъ, пре­одолѣть своего кризиса не смогло. Та часть этого общества, которая позже получила названіе интеллигенціи, въ рѣшающій періодъ перехода отъ чисто московскаго міровоззрѣнія къ европейскому, вслѣдствіе своей не­зрѣлости, не смогло органически слить въ своемъ сознаніи національное съ европейскимъ, и, пойдя по пути космополитическаго, арелигіознаго и національнаго вольтерьянства въ широкомъ смыслѣ этого слова, роковымъ образомъ - идейно оторвалось и отъ государственной власти и отъ на­рода, переставшаго понимать тѣхъ, кого онъ назвалъ “барами”.

Другая часть русскаго образованнаго общества, внѣшне близкая къ престолу аристократія (рѣчь идетъ, конечно, не объ отдѣльныхъ до- стойнѣшихъ ея представителяхъ и не о лучшемъ меньшинствѣ, а о тѣхъ, кого можно назвать аристократическимъ плебсомъ), — впитала въ себѣ разлагающіе соки того, что можно назвать версальской психологіей, осно­ванной на сословномъ эгоизмѣ и на порочномъ сознаніи своего мнимаго превосходства надъ всѣми нижестоящими классами общества. Это были въ своей массѣ, люди “толпою жадною стоящіе у трона”, тѣ, о которыхъ усталый и разочарованный импер. Александръ Благословенный сказалъ однажды: “Меня окружаютъ эгоисты, которые пренебрегаютъ добромъ и интересами государства, заботясь лишь о выгодахъ и своемъ повышеніи”, тѣ которые съ такой преступной легкостью отшатнулись отъ Государя Николая Александровича въ трагическіе дни его отреченія. Въ книгѣ С. Позднышева “Распни его”, дается красочный образъ свитскаго генерала, который получивъ, въ первые дни революціи, приказъ идти на революці­онный митингъ, дрожащими руками и съ налившимся кровью лицомъ съ усиліями счищаетъ перочиннымъ ножомъ золотую вязь царскаго вензеля со своихъ погонъ. “Михайловъ, помоги мнѣ — обратился онъ къ старшему преображенцу-курьеру. “Никакъ нѣтъ, Ваше Превосходительство, не могу, увольте. Никогда это дѣлать не согласенъ. Не дай Богъ и смотрѣть”.

Этотъ свитскій генералъ исключительно символиченъ; онъ олицетво­рилъ собой тотъ царедворческій нигилизмъ, которымъ была заражена, коне­чно не вся, но очень значительная часть русской аристократіи.

Такое катастрофическое идейное расхожденіе между, одухотворенной высокими побужденіями, русской верховной властью и ведущими слоями русскаго образованнаго общества, привело къ тому, что послѣдній Госу­дарь оказался духовно изолированнымъ, оказался въ томъ страшномъ одиночествѣ, которое дало ему горькое право сказать о трусости и измѣнѣ, внезапно открывшихся передъ его глазами.

Вѣрность Россіи и тѣмъ національнымъ принципамъ, на которыхъ она созидалась и зиждилась, была сохранена въ полной мѣрѣ, именно толь­ко русской монархической властью. Въ этомъ ея величайшая историческая заслуга, въ этомъ ея оправданіе; въ этомъ заключена непревзойденная цѣнность ея духа.

Только тогда, когда это станетъ яснымъ для всѣхъ; когда русскій народъ въ цѣломъ усвоитъ высокіе идеалы, указанные ему его почившими монархами, когда онъ пойметъ сердцемъ “славу и добро” ими сдѣланныя —  только тогда наступятъ сроки воскресенія и возрожденія Россіи.

Г. В. Мѣсняевъ.

Православный Русскій Календарь, 1953, стр. 158-164. Jordanville.