Была семья. Небольшой, но вместительный, у самого Тихого Дона, уютный дом. Всем хватало места. И своим, и чужим. У дома, за площадкой, на которой стояли высокие, широкие качели, рассчитанные и на детей, и на взрослых, - сад, тоже небольшой, но всегда нарядный и привлекательно уютный. В саду большую часть года благоухали розы - розы разных сортов, разных цветов, но больше кустов было крупных чайных роз с особенно сильным запахом, из них даже варенье варили.

По утрам на нежных лепестках роса, как капли изумруда. Днем пчелки жужжали. И был нежен аромат, тонкий запах роз. Вдоль заборов - кусты жасмина, сирени, крыжовника. Дикий виноград завил заборы, которых и не видно. Впечатление такое, что все это небольшое пространство, покрытое розами, с несколькими фруктовыми деревьями яблонь, жердела (абрикосы), вишни - в зеленом обрамлении. В середине - миниатюрный, разной глубины "пруд", шага четыре длины и шага три в ширину. В глубоком отсеке рыбки плавают, а на мелком прилетающие и отлетающие птицы воду пьют и купаются. Сбоку небольшая беседка, около - гамак, а дорожки посыпаны донским песком.

За домом, напротив ворот, у сарая с разной хозяйственностью и даже с моторной пилой и верстаком прилепилась летняя кухня, в которой Екатерина Павловна всегда что-то стряпает и откуда всегда слышен очень заманчивый и аппетитный запах. Там же ей всегда помогают дочери - самая старшая в семье Аня и самая младшая Верочка. А между сестрами - четыре брата. Старший Володя уже в полку, хорунжий, Леся в мореходном училище, Шура - юнкер в Новочеркасске, там же и младший Ваня в Донском Кадетском корпусе.

Яков Сергеевич, есаул одного из славных Донских полков, в чистой отставке после тяжелого ранения в Японскую войну. Через несколько лет, к всеобщему недоумению и удивлению всей семьи, всех родственников, знакомых и близких, он поступил работать в паровозное депо и еще через пару лет, благодаря настойчивости и своему, удивившему всех, горячему желанию, стал машинистом скорых поездов пассажирского движения Владикавказской железной дороги. Оказывается, бывало и такое.

Весь этот гостеприимный, приветливый дом, уютный сад и все благополучие тихой, мирной жизни старой казачьей интеллигентной семьи было создано их собственным трудом, своими руками.

За Доном был небольшой клочек земли, где был семейный огород и куда ездили несколько раз весной, летом и осенью на своей плоскодонной лодке. В результате - свой картофель, огурцы, красненькие (помидоры), лук, синенькие (баклажаны), укроп, арбусы, дыни и другая мелочь. Все это заполняло добротный погреб, чулан, боченки, банки. Солилось, мариновалось, сушилось, переваривалось, дарилось и с избытком хватало до следующего "урожая", до следующих плодов рук своих, со своей земли, для своей семьи.

Нефедовы жили далеко не богато, но и далеко не бедно. Так жило большинство семей юга России в те "беззаботные года"..., хотя все и были всегда в заботах, в свободном труде для благополучия крепкой, дружной семьи.

С семьей Нефедовых, кроме дальне-родственных, отношения были очень близкими благодаря частому общению, близкому расстоянию между нашими домами, благодаря общности взглядов, интересов, взаимопомощи и дружбе детей всех возрастов.

В нашем маленьком садике, гораздо меньше, чем у Нефедовых, тоже были розы, была сирень, цвела белая акация, была тихая радость, когда распускался очередной бутон, а прилетевшая и севшая на ветку пиголица, захлебываясь, о чем-то щебетала.

Приветливы были маленькие мирки и тихие, порой умилительные уголки, где уживались радость и печаль. Одинаково дружно встречались все времена года. И буйный расцвет природы, богатая мозаика красок летнего утра - и в маленьком садочке, и в степи широкой, - и в солнечный день, и в сказочно-волшебную лунную ночь. Сугробы снега, звенящие сосульки, скрип полозьев саней бегущих, глухие звуки в снегопад зимнего дня, и торжественная тишина морозной, от снега светлой ночи. Был мир, в глубоком понимании этого огромного значения слова, и в семьях, в людях было благоволение.

Все было смято и вихрем, налетевшим Бог весть откуда и почему, вырвано с корнем. И вот... один из всей семьи судьбою избран был для Первого легендарного похода за Русь Святую. Первопоходник. О нем частично сказ, а с ним и о всей доблестной семье. Быль, случившаяся пятьдесят и пару лет тому назад. Обыкновенная история обыкновенной русской православной семьи тех лет.

Когда я его вспоминаю, мне всегда слышится, как бы из далекого далека, чудная мелодия старинного вальса "Невозвратное время". Он очень хорошо исполнял его на гитаре, на которой любил играть и которой владел в совершенстве. Леся неплохо играл и на маленьком рояле, виртуозно на мандолине и уж совсем артистически на большой и какой-то сложной губной гармонике. На всех вечеринках молодежи он был, как говорится, нарасхват, и даже на вечерах взрослых был желанным гостем, услаждавшим любителей музыки своей игрой, к тому же он обладал красивым голосом и сам был очень даже недурен собой.

В Ростовском Мореходном училище, которое он кончил в 1913 году, его окрестили "оркестр" так как его губная гармоника имела сложную систему цимбалов и трещеток, в нужные моменты слышался звон на разные тона и как бы дробь барабанов, что в миниатюре и производило впечатление оркестра.

Из дальнего плавания ко всему своему музыкальному набору привез он из Италии огромный граммофон с большим набором замечательных пластинок из опер, оперетт, романсов и неаполитанских песенок, что было тогда уже совсем шикарно, несмотря на то, что дома давно уже стоял не меньших размеров немецкий граммофон.

Любил Леся музыку, любил петь, любил море, любил свой родной Дон, так как был казак, а больше всего любил свою большую семью, своих стариков, братьев и двух сестер.

Это было последнее лето мира на земле, которое мы провели в кругу малой и большой детворы в станице Аксайской и часть времени в станице Ольгинской. Приезжали туда обыкновенно на большой плоскодонной лодке Нефедовых, как правило, всегда сидевшей в воде по самые уключины. Я, старший брат Петя, Верочка и Валя Нефедовы, двоюродные братья и сестры: Мити, Вити, Мани, Нины с разными подругами и друзьями по гимназии и по соседству. Кроме всех нас - "казаков-разбойников", "чудо-богатырей", "джигитов героического Кавказа" и даже "Северо-Американских индейцев", лодка была полна разными корзинками, узлами, кошелками с разной необходимой сбруей, аммуницией, доспехами и, конечно, "вооружением". На обратном пути все заполнялось станичными гостинцами.

Тогда мое воображенье
Рисует древние века

И буйных рыцарей сраженья,
И круг семьи у камелька...

Самым любимым занятием всей этой "армии" в станицах было купанье лошадей. Обыкновенно ранним утром устремлялись за околицу станицы, куда обыкновенно подходил табун из широкой вольной степи.

Ждали с нетерпением, залазили на высокие вербы, на скирды прошлогодней соломы. Старшие мальчики наводили порядок, устанавливали очередь дозорным, отбирали группы и вели себя "сотниками" и "урядниками".

И что не так быстро удавалось мальчишеской группе, несмотря на крутые меры "сотников", то очень быстро принимало стройный порядок в "девчачьей команде" под началом Верочки Нефедовой. Ее две группы были уже отобраны, "урядницы" к группам; назначеным кто за кем смотрит, кто с кем будет рядом, кто кого подсаживает - все учтено, все организовано четырнадцатилетней гимназисткой, смуглолицей, уже распускающейся в красавицу казачкой.

У "мужчин" что-то не то. Здесь всегда соревнование между двумя двоюродными братьями - пятнадцатилетним гимназистом Петей и шестнадцатилетним кадетом Ваней. Петя ростом выше и не уступает своих "головорезов" в подчинение Вани. Ваня ростом чуть ниже, но зато природный казак и требует исполнения своих приказаний всеми, как станичными казачатами, так и приезжими горожанами - например, кому сидеть дозорными на высокой вербе, а кому на скирде.

Пока братья, как старшие, разрешают эту субординацию, Вера с нагайкой в руке, слушая издали и наблюдая этот с обеих сторон довольно настойчивый, но мирный спор, принимает решение - компромисс. Ведь Ваня родной брат, а Петя двоюродный, но этот двоюродный ей дорог не меньше родного, об этом знают все. И... звучит приказ:

- Нинка, на вербу дозорной - марш! Маня, быстро на скирду, как завидите табун, "махай до меня"! - это уже подражание казакам, много раз слышанное в степи.

В мгновение ока две юбченки, при дружной помощи других, вскарабкались на свои "верхотурья".

Увидя это, братья тоже быстро принимают компромиссное решение "единого командования": до Дона Петя "сотником", а с Дона Ваня. А Вера всегда "хорунжая".

Не знали эти мальчики, что первому через несколько лет быть первопоходником, а второму уже через пару лет, добровольцем славной конницы степной, сложить свою голову в лаве казачьей от немецкой пули.

- Вера, табун! - раздается крик, и что-то цветное скатывается со скирды, другое с ветки на ветку прыгает с вербы, раздается гик, визг, свист, и трудно сказать, что было громче - клич восторга в предвкушении скачки или ржанье и топот копыт лошадей, приближающегося из-за рощи табуна и окрики верховых табунщиков, стоящих на стременах своих седел и рысью идущих на нас.

Картина и момент незабываемые. Старший Гаврилыч издали кричит:

- Здорово дневали, атаманы!

Ответ хором:

- Здорово дневали, дядя!

- Заждались, небось - гей, гей, стой! Ух, разогнались! - соскакивает с коня.

Наши старшие, по установившейся традиции "открытия кампании", вручают заранее припасенные и тщательно приготовленные кисеты с табаком, нарезанной бумажкой и спичками.

Не знают дети и того, что через пару лет многие из них применят этот опыт по приготовлению кисетов с табаком уже в сотнях, тысячах для Действующей армии.

Старший Гаврилыч принимает "гостинцы", благодарствует, оделяет всех табунщиков. Загорелые, чубатые табунщики смеются, шутят. Табун небольшой, несколько больше сотни станичных лошадей.

Гаврилыч, скрутив цыгарку и степенно закурив, зовет "наездников" к лошадям садиться. Это уже самый долгожданный и трепетный момент.

Быстро, одного за другим, казаки подбрасывают нас на спины лошадей. Старшие, цепляясь за гривы, "лихо" карабкаются сами.

Повторяю, как помню, воспоминания, много лет спустя, Леси, который проводил свой отпуск в Ольгинской и был даже табунщиком:

"Надо было видеть эти счастливые мордочки, горящие глазенки подростков, уверенно и смело сидящих на помахивающих головами лошадях. Стриженые, чубатые головенки, болтающиеся косички, длинные, с красными лампасами штаны, короткие штанишки, юбченки всех цветов, все босые, ласково оглаживающие шеи конских голов. Никто не трогает ушей, челок, знают, что лошади этого не любят; гладят крупы, слышны ласковые слова, лошади эту ласку чувствуют, ведут себя смирно, а если какая и хватит соседку зубами за бок, с визгом слышен казачий окрик: "Гей, тихо! Ты што - нагая хошь?" - Сразу мир.

Гаврилыч спрашивает:

- А хто седни сотником?

Ваня, как свой, докладывает:

- Седни Петя, дядя!

- Так. Ну, Петра, заходи в голову колонны, веди сотню!

Через несколько минут колонна по четыре двигается через станицу, имея в голове всадников "чудо-богатырей" и бравого "сотника".

Захватывающий момент наступал, когда наш "сотник" или, как другим нравилось, "атаман" за пару сот метров от берега оглядывался на табунщиков, которые все время ехали на своих маштаках по сторонам нашей кавалькады, и, получив сигнал - взмах руки в направлении Дона - подавал звонкую, с нетерпением ожидавшуюся всеми команду:

- За мной, рысью, ма-а-арш! - и, вырвавшись еще более вперед, шел крупной рысью.

Наконец, уже у самого берега, раздавался пронзительный свист, гиканье, визг, и весь "авангард", а за ним и весь табун несся в катящиеся волны старого Дона. Мелькали белые, голубые, зеленые, синие штаны, юбки, рубашки, голые коленки, как клещи, туго обхватившие бока лошадей, мелькали разгоряченные лица, "зоркие" глаза, мотались косички с бантиками, все неслись, поднимая клубы дорожной пыли, и, как были в одежде, так и плюхались в воду под ласковыми лучами горячего солнца летнего, знойного дня.

Но в воде уже было несколько лошадей и казаков, расположившихся полукругом, прибывших сюда ранее нас, и дальше их заплывать и купать лошадей не позволялось. Было предусмотрено и это.

Купали лошадей усердно. Как надо - показывали наши бывалые "сотники" и урядники. Выбегали на берег, раздевались и тут же на камнях, кустах, на камышинах, выжав, развешивали для просушки свое "обмундирование". Потом бежали на рыбачий мостик, чтобы с разбега броситься в воду. И что странно - во всей этой катавасии как бы стиралась грань различия между мальчиками и девочками. Вся подавляющая по количеству мальчишеская часть резвилась уже буквально голышей, кроме перешедших уже в юность. Девичья часть - в рубашках, о купальных костюмах в те времена и в тех местах и понятия не имели. Не было никакого "обращания внимания", никаких грубых шалостей, кроме естественных и нормальных тычков и оплеух, всегда со сдачей; было просто и обыкновенно.

С завистью смотрели, когда какая-нибудь фигура в рубашке особенно ловко и лихо летела с рыбачьего помоста вниз головой, как гвоздь исчезала в набежавшей волне и выныривала дальше всех.

Особенно такой трюк задевал "мужскую" часть. Жаждущие реванша взбегали на помост и летели, сломя голову, в воду, вздымая целые каскады, но выныривали куда ближе Верочки Нефедовой. Родные и двоюродные братья и сестры "задавались": хоть девченка, а наша!

Тем не менее Петя степенно входит на помост. Короткий разбег - и уже летит в воду вниз головой, но эффект не тот, вынырнул дальше всех, но... чуть-чуть ближе, чем Вера. А она стоит на берегу и нос показывает.

Наконец, купанье подходит к концу. Ваня принимает бразды правления и "зычным" голосом подает команду:
- Выводи на берег, кончай купать, одевать штаны!

И опять конфуз - пока ребята чехардили, амазонки не дремали, и через несколько минут с десяток всадниц со своими лошадьми уже на берегу и двигаются к дороге, где уже большинство и табунщиков. Вера с насмешкой на улыбающихся губах кричит:

- Господин сотник, мы готовы к походу!

Петя вроде не слышит, только покрикивает: "Пентюхи, раззявы, катись у строй!" - тоже с подражанием казакам.
Ваня стоит около табунщиков, седлающих уже обтертых коней, и важно голос подает командирский:

- Ну, гей там, атаманы, молодцы, пошевеливайся... по коням!

Детство, отрочество... а юность? - Юности не было. Отнята была. По вине взрослых. И отроки, минуя юность, заняли места многих взрослых. К стыду последних, поныне и навсегда.

Началась война. Леся уехал в Севастополь, куда был обязан явиться по мобилизации. Насколько помню, был штурманом на одном из небольших боевых кораблей Черноморского флота.

Прошла зима. И вот как-то в начале лета 1915 года я и Петя пошли к Нефедовым, чтобы потом идти с Верой на Дон, кататься на лодке. Каково было наше удивление и восторг, когда мы увидели Лесю, сидящего в их садике, уже в форме морского офицера. Ведь почти год мы его не видали.

Но китель был надет лишь только в один рукав, так как другая рука, плечо и шея были забинтованы. С захватывающим вниманием слушали мы, как он был ранен осколком снаряда в морском бою. Лежал в госпитале, а сейчас на поправке. Много интересного рассказывал о действиях флота, о корабле, на котором служил, и, конечно, о "Гебене" и "Бреслау", о которых слыхал, но еще не видел.

Очень переживал, что временно не может ни на чем играть, кроме как ... на граммофоне.

Ушло и это лето, осень, зима, опять пришла весна... Экстренные телеграммы, вечерняя газета с событиями на фронтах от Балтийского моря до Закавказья, письма с пометкой "Действующая армия", письма, как правило, написанные химическим карандашом, некоторые письма после прочтения вносили в семьях шум радости, всем хотелось подержать этот шершавый лист бумаги и серый конверт, осторожно рассматривали вложенные какие-то былинки, полусухие цветочки из прикарпатских долин Царства Польского, с восточных окраин Оттоманского султанства; другие нюхали и утверждали, что бумага и конверт пахнет дымком от костра, опять перечитывали строчки: ..."произведен в сотники, был в бою под N"; другой представлен к ордену, легко ранен, остался в строю, пустяковая царапина...

Другие письма вносили тревогу, особенно, если на конверте был штамп части или госпиталя; такой конверт открывали осторожно, при затаенном дыхании всех присутствующих... вздох некоторого облегчения ..."в бою поди ранен, временно писать не может, находится в N-ском госпитале"...

Несколько писем было таких, когда опускалась тишина и говорить было не о чем. В этих домах светилась лампада, траур, служилась панихида, горе... Так было во многих семьях, так было и в семье Нефедовых.

Уста несчастных матерей Сквозь сон твердят молитвы За их любимых сыновей, Погибших жертвой грозной битвы
Весной пришло извещение. Убит самый младший сын Ваня, который ушел на фронт добровольцем с Донским полком, восемнадцатилетний мальчик, только что окончивший Донской кадетский корпус. Старший брат Володя, сотник этого же полка, привез его тело. Были похороны на Нахичеванском кладбище, была печаль. Через несколько месяцев, в июле или августе, неожиданно и вдруг умерла Верочка, самая младшая в семье дочь, любимица семьи и всех, кто знал ее, родных и близких людей. Заразилась тифом на эвакуационном пункте Ростовского вокзала, принимавшем и распределявшем раненых и больных, прибывающих поездами с фронтов. За день до ее похорон в дом пришел казак с вестью, что привез с фронта тяжело раненого хорунжего Нефедова Шуру, который помещен в госпитале.

Трудно описать похороны Веры, ее безвременная смерть потрясла всех, и это почти сразу после окончания Екатерининской гимназии.

Кто мог, навестили Шуру в госпитале. О смерти сестры ему не сказали, а он ее ждал, шепотом с вопрошающими глазами, спрашивал: "Где Веруся, почему не пришла, когда придет?" - и переводил страдающий взор с одного лица на другое стоявших у койки родных.

Утирали слезы, что-то говорили, отворачиваясь...

Глубокой осенью семью постиг новый жестокий удар.

"... в конной атаке пал смертью храбрых сотник Владимир Нефедов.

Убит самый старший сын, красавец Володя, гордость семьи, полка, хороший товарищ, добрый брат, заботливый сын, отличный наездник, не раз бравший первые призы в училище, в полку, в станице, подававший большие надежды на военной службе и неустанно готовившийся в будущем в военную Академию.

Смерть самых младших сына Вани и дочери Верочки, тревога за жизнь тяжело раненого Шуры и где-то в бурном море плавающего Леси, только недавно оправившегося от первого ранения, и, наконец, жестокая весть о смерти старшего сына, недавно бывшего дома Володи, сломили любящую мать доблестных детей, и в пасмурный осенний день похоронили рядом с ее птенцами добрую Екатерину Павловну. За гробом шли постаревший и горем убитый Яков Сергеевич и старшая дочь, тихая и всегда скромная Аня, по вечерам игравшая на маленьком рояле кантаты Баха, и ближайшие родственники.

Леся не успел на похороны матери. Телеграфа была получена им далеко в море.

Только в январе 1917 года Шура поправился после ранения и уехал в полк. Не стало ровно половины семьи.

Дни Февраля потрясли основы Империи. Закачались и вековые устои Тихого Дона. Быстро, сумбурно промчалось первое в истории России "республиканское лето". Разница с прошлым летом выпячивалась на каждом шагу, тротуары и дороги города были засыпаны шелухой семячек... бумага, окурки, везде грязь, мусор. Уборкой занимались время от времени... ветер и дождь. На улицах, в садах, в кинематографах, в учреждениях была сплошная обалделая "свобода". Магазины уже не имели ассортимента товаров, привычного для глаз на витринах в прошлом году.

Непривычно длинные очереди стали завоевывать себе право "нормального" явления. Резко повысилась преступность. Дисциплинированной, опытной и в подавляющем большинстве отвечающей условиям службы полиции уже не было.

Первые месяцы "республики" службу революционной милиции несли длинноволосые "вечные студенты", социалистические, стриженые, с папиросами в сухих губах курсистки, какие-то штатские, но когда и их стали бить сорвавшиеся со всех нарезов, свободные ото всего хулиганы, была организована милиция, но это уже была пародия на старую полицию: часть старых городовых, часть из уголовного элемента, ищущих легкой наживы, и из дезертиров фронта.

Результат сказался быстро. Число ограблений увеличилось, случаи убийств перестали быть редкостью, не говоря уже о повальном воровстве. Но вся эта свалившаяся неустроенность была лишь только прелюдией к тому, что было уже так близко и избежать чего еще было возможно.

В трагические дни и ночи после 25 октября ст/ст. 17-го года, когда окончательно рухнула Империя, погребя под своими обломками все свои веками накопленные богатства и духовно-моральные ценности, когда окончательно перестали существовать Русская Императорская Армия и Флот, тысячи офицеров, тысячи воспитанников военно-учебных заведений, священнослужители православных храмов, чины управлений, стоявших на страже соблюдения права и законности, на страже интересов государства и населяющих его народов, вдруг оказались вне всякого закона и, более того, совершенно беззащитными перед никому непонятным и неизвестным "интернационалом", жаждущим их физического уничтожения и уже начавшим это уничтожение руками преступного элемента, садистов и руками человекоподобных, в большинстве не русского происхождения. Святая Русь - пала, жестоко и смертельно раненая.

"Поддалась лихому наговору,
Отдалась разбойнику и вору..."

В эти же дни раздался клич Белых вождей - "За Русь Святую!"

В этом была необходимость жеста
И безумию кровавому отпор:
Если нет насилию протеста,
Торжествуют трусость и позор.
А.Г.

В первых числах ноября, темным вечером, в солдатской шинели без погон, в грязной папахе, надвинутой на самые уши, пришел Леся. Ночевал у нас. Его рассказы, чему он был свидетелем в Севастополе и потом до самого Ростова, привели всех в содрогание. Все, что он видел и слышал, было просто невероятным, немыслимым, верилось с трудом. Тогда еще не знали, что все это было "лишь цветочки"...

На другой день один из самых младших членов семьи пошел с разведкой к нему домой. Яков Сергеевич, еще более состарившийся за это время, и тихая Аня были дома. Рассказал им все о Лесе, взял для него кое-что из одежды, белья, получил от Якова Сергеевича строгое указание Лесе домой ни под каким видом не являться, а пробраться в Новочеркасск - к кому, он знает - и сказать ему, что вчера явился мостовщик Генька-безносый, Леся его знает, он живет напротив бассейна. Генька сейчас красногвардеец, пришел пьяный, нахальный, спрашивал: "Что, старик, Алешку и Шурку своих ахвицериков ждешь? Мы тоже их ждем, мотри, не вздумай их укрывать, как объявятся, нехай до мине немедля явяца, я им усе припомню. Жалко, немцы Володьку и Ваньку твоих ухлопали, а то у мине и до них разговор припасен. Помнишь, как Володька с казаками нас нагайками крестили, кады мы Парамонова ссыпки громили и тарный склад зажгли, не один и доси косой ходить, а Ванька твой шкет кадетский тогда, поди, заливался смехом на мосту с Веркой, весело им было на брательника глядеть, я б ему показал ето весело"... Яков Сергеевич встал, сжав кулаки. Аня подошла к отцу, обняла его за плечи, боясь за него. А мостовщик поднял полы своего "спинжака" и, хлопая по засунутому за расстегнутые штаны нагану, закричал пьяным, хриплым голосом: "А ты, чахотка, отца не держи, нехай он на мине кидаеца, я ему пару выпустю..." - и оскалил свой рот, показывая кривые, желтые, никогда не чищеные зубы. Уходя, уже в корридоре выстрелил в кошку и промахнулся.

Все это было Лесе рассказано.

Через пару дней, обменявшись с отцом и сестрой еще раз письмами, он пробрался в Новочеркасск.

Кто в России не пошел за вами,
Отказавшись вовсе от борьбы,
Там живут бесправными рабами
Иль украсили деревья и столбы.
А.Г.

Потом узнали, что Шура с остатками полка, но в полном порядке пришел в Новочеркасск. Никакие старания офицеров и старых казаков удержать полк в распоряжении атамана не удались. Под видом кратких отпусков домой полк растаял. Шура пошел в свое военное училище, которое недавно кончил, и явился к своему начальнику генералу Попову, у которого и остался, с которым и участвовал в Степном походе. Через много лет узнали, что Шура после окончания Белой борьбы и эвакуации Крыма служил в Иностранном легионе в Африке.

Через месяц, в рядах первых добровольческих отрядов, братья с казаками батареи в туманное утро начинающегося зимнего дня стояли у порога родного дома.

Геньку-мостовщика уже не застали, за несколько дней до взятия добровольцами Ростова матросы с "Колхиды" утопили его в проруби за то, что он украл у них бутылку спирта и матросский бушлат.

9-го февраля днем пришел Леся в своей морской форме, но в сапогах, в серой шинели, в серой папахе. Бид его был далеко не привычный. Его часть остановилась на берегу Дона, забежал повидаться на несколько минут и, попрощавшись, ушел, спеша повидать отца и сестру, так как имел отпуск на два часа, а там дальше, а куда - и сам толком не знал.

В апреле братья встретились в Новочеркасском военном госпитале. Один после Ледяного похода, а другой после Степного. В конце 1918-го года в когда-то шумном приветливом доме, что у Дона, остались двое: старик Яков Сергеевич и поседевшая самая старшая из детей Аня. Шура был в полку корпуса генерала Мамонтова, Леся - на Черном море.

Читая рассказы кадета Н.Басова, я вспомнил короткий рассказ Леси. Из всей морской его формы на нем остался лишь только под серой шинелью китель. Об этом многие добровольцы знали, что давало повод к веселым шуткам.

И вот, на берегу речки Черной, у станицы Ново-Дмитриевской, в лютую стужу, у края этого далеко не пленительного потока, какой-то совсем юный доброволец, глядя на Лесю, сказал: "Эх, хорошо морякам, им вода нипочем, это их стихия, им в воде веселей, чем на суше; а каково мне, бедному пехотному кадету, лезть в холодную воду?.. Пойду лучше поищу броду..."

Леся в тон ему ответил:

- Вы правы, господин кадет, нам нипочем, и вот я лезу в воду, в которую попадете и вы, не найдя броду...
Не был ли это кадет Н.Басов?

В конце лета 1919 года Леся и Шура вновь встретились в родительском доме. Леся из командировки с Каспийского моря, Шура на несколько дней в Ростовскую поликлинику со своими старыми ранами. Собралась половина семьи. Братья приехали в один и тот же день. Яков Сергеевич суетился, поочереди обнимал сыновей, вытирал глаза, то бросался приготовлять сыновьям комнаты, то кидался на кухню, то хватал их одежду, собираясь почистить, пока братья, обняв его, насильно увели в гостиную и усадили на тахту и положили перед ним два свертка - один от Леси с книгами, другой от Шуры: две сотни лучших асмоловских папирос. Старик любил читать, любил покурить, братья это знали. Привезли подарки и сестре. Рассказывали, расспрашивали, так, как это бывает в семьях при встречах, когда нет никого посторонних.

Пока братья умывались с дороги, Яков Сергеевич, закурив папиросу в толстом мундштуке, бережно перелистывал книги, переговариваясь то с сыновьями, то с Аней, которая приготовляла на кухне братьям завтрак.

Выйдя из умывальника, Леся подошел к стулу, на котором висел его китель. Над стулом на стене висела его гитара. Осторожно, с тихой улыбкой снял ее со стены, откинул побледневший, когда-то голубой бант, стал настраивать. И с первых же звуков настраиваемых струн в доме наступила тишина.

Забыв все, взял, как некогда, несколько аккордов, и полились правильные звуки, столь привычные в этой семье, старой мелодии вальса "Невозвратное время".

Поставив ногу на стул, наклонившись к грифу, мягко перебирая струны, отдавая всю душу этой как будто незатейливей мелодии, он играл, как тогда, когда его игра радовала всех, когда вся семья была вместе, когда был мир в душах, мир в семье, мир в стране. Играя, он не видел гитары, он пальцами ощущал податливые струны инструмента, где-то находящегося в тумане.

Оборвался и замер последний аккорд. С влажными глазами Леся поднял голову. В дверях с опущенной головой, с полотенцем в руках стоял Шура. Прислонившись к косяку двери кухни, тихо плакала Аня, а в гостиной, на коленях у тахты, с головой на мутаке, судорожно вздрагивая худыми плечами, рыдал старый есаул и паровозный машинист - их отец. Братья опустились около отца, обняв его, Леся только и мог сказать: "Прости, отец..." Около них стояла Аня, прижимая беленький платочек к своему всегда грустному лицу.

На оставшихся в своем неутешном горе с полки резной этажерки, с фотографий под стеклом, в рамках, обрамленных черным крепом, смотрели четыре родных лица. С кроткой улыбкой смотрела добрыми глазами Екатерина Павловна. С серьезным лицом - Володя с погонами сотника, с георгиевским крестом на груди. По обе стороны этих двух фотографий - с юношеским задором, чуть улыбаясь, смотрит кадет Ваня, с другой - в гимназической форме, чуть опустив глаза, любимица всей семьи и самая младшая в семье - Верочка.

Четверо безвременно и жестоко вырванных из семьи смотрели на оставшихся четверых, которых в недалеком будущем ожидала не менее трагическая судьба.

Прошли годы. На резной этажерке прибавилось еще две фотографии, также обрамленные черным крепом. В середине, рядом с Екатериной Павловной, грустно на опустевшее гнездо смотрит застывшим взором Яков Сергеевич. Сбоку, в форме мореходного училища, совсем юный Леся. Фотографию в форме морского офицера с терновым венцом на груди Аня с другими карточками, с георгиевским крестом Володи и орденами отца как-то ночью закопала среди кустов роз, в коробке из под какао Жорж Борман.

Изредка, в небольшой церкви, накрывшись черным платочком, вся поседевшая стоит Аня и слышит, как старенький священник проникновенно молится, держа ее записку в дрожащих руках... "...и еще молимся о новопреставленных, приснопамятных Якове, Екатерине, Вере, воинах Владимире, Алексее, Иване... и сотвори им вечную память..."

Как в тумане, Аня видит Голгофу и Распятие на ней, как где-то далеко, то близко мерцающие огоньки свечей, не чувствует, как по щекам скатываются слезы на сухие руки, держащие свечку, с которой, сталкиваясь с ее слеза и урядники. Выбегали на берег, раздевались и тут же на камнях, кустах, на камышинах, выжав, развешивали для просушки свое и урядники. Выбегали на берег, раздевались и тут же на камнях, кустах, на камышинах, выжав, развешивали для просушки свое ми, капают капельки воска... и что-то шепчет, что-то хочет кому-то сказать...

О Шуре подавала "о здравии", ждала, надеялась...

И уж некому отдохнуть от горя и труда,
И не вернутся ни радости, ни грезы -
В маленьком саду отцвели, завяли
И погибли нежные розы...