Приобрести книгу в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15550/

«К вам вернулся я, скорбные тени
В ореоле тернового венца,
К вам, горящие болью сердца,
Преклоняются сами колени...
И за ними иду... до конца!...»
Г.Галина.

ЗИМА 1918 года

«...26 февраля, после перехода железнодорожной линии у станции Новолеушковская, мы вынуждены были двигаться ускоренным маршем, ускоряя шаг, порой почти бегом, чтобы выйти из сферы артиллерийского огня большевицких бронепоездов. В таком напряжении прошли шестьдесят верст. К вечеру заняли станицу Старолеушковскую, сразу нам, сестрам надо было перевязывать растертые ноги добровольцев. К счастью, раненых в роте не было.
Наш командир второй роты князь Чичуа - грузин, храбрый офицер и милый внимательный человек, устраивал нас, сестер, по возможности, в лучшей хате, всегда на очень короткий отдых, и следил, чтобы у нас была какая-нибудь еда и сравнительные удобства.
В этот вечер в казачьей хате оказался граммофон, и вот вместо того, чтобы лечь скорее отдыхать, поставили пластинки с вальсами. Все было забыто, наши офицеры галантно пригласили меня и Таню (убита под Корочей), как единственных дам, и все мы, босые из-за растертых ног, закружились в вальсе. Ведь нам тогда было по 17 - 18 лет, а нашим кавалерам по 20 - 25.
На следующий день после выхода из станицы первой пулей, залетевшей издалека, еще до начала боя бедный князь был убит. Долго мы не могли понять, отчего он упал, не было видно крови, не было раны. Только позже увидели маленькую ранку под рукой. Он вел своего коня за уздечку и держал руку вверх. Пуля попала в сердце...»
(Отрывок из письма сестры милосердия
Корниловского ударного полка В.С.Левитовой.
8.7.70).

Пути Господни неисповедимы. Какой фатальный случай! А подумать вспомнить, да разве в те времена «Содома и Гоморры» на Святой Руси не было тысяч, десятков тысяч случаев, не менее фатальных, но все забывается, и уже почти некому вспомнить, рассказать о том, что доля стать незабываемым.
Убаюкивающий стук колес и покачиванье вагона убегающего вдаль поезда располагало к задумчивой дреме, виды гор, покрытых лесом, правда, непохожих на те, как там, все же воскрешали видения давно давно ушедших лет. Видны и здесь парящие орлы, но не те, не такие как те там, тогда... Меняются виды, проносятся маленькие станции, бегут телеграфные провода, то опускаясь, то возвышаясь, все монотоннее стучат колеса...
И вот... вся в белоснежном, спутница нашей жизни Греза своей волшебной палочкой приподняла тончайшую завесу, всю сотканную из предутреннего тумана, и все, что было, как на цветном экране, явилось вновь перед уставшими, закрытыми глазами: голоса, звуки старенького пианино, нежный запах роз, смех и слезы - вдруг стало явью в тяжелом сне.

ЛЕТО 1916 года

«...и вот картины Красы живые расцвели:
Роскошной Грузии долины
Ковром раскинулись вдали…»
Лермонтов.

На склоне Кодорского перевала, отрога главного Кавказского хребта, за линией стройных пирамидальных кипарисов, ютилось имение князей Иосалиани, небольшое, как и все тогда владения грузинских князей.
Усадьба, или несколько саклей, соединенных между собой крытыми и открытыми двориками и коридорчиками, лежала на ярко-зеленом плато, откуда открывался живописный вид на долины, пересеченные рощами и нагромождением гор, главы которых большую часть года были под снегом и, в зависимости от погоды, меняли свою колоритную окраску.
При подъезде со стороны Военно-Грузинской дороги вся местность и, особенно, постройки всей своей восточной архитектурой и аккуратностью производили сразу привлекательное впечатление.
Южная и восточная стороны имения утопали в цветущих деревьях Фруктового сада, западная сторона была вся в кустах различных ягод. Отсюда вниз убегала вьющаяся по неровностям дорога, скрывающаяся за поворотом небольшой скалы и уходящая вдаль на Телави. Северная сторона полого опускалась к журчащей всегда своими кристально чистыми, холодными струйками речушке - неглубокой, забросанной валунами, по которым козы и люди перепрыгивали с одного берега на другой. В грозу, в сильный дождь и всегда весной речушка превращалась в разъяренную, гремящую камнями реку, несущуюся бурлящими потоками, омывая по радиусу с севера к югу все подножие плато, где возвышалось вековое княжеское владение.
Разные хозяйственные постройки прятались за группой чинар, граба, тутовых деревьев, мимозы. Вот и все, если не считать пастбища для скота, которое принадлежало Господу Богу и на котором паслись лошади, овечки с козами - княжеские и всех подданных Белого Царя Грузии.
Старый князь и все обитатели этого солнцем залитого и горным воздухом опоенного, благословенного места на холмах Грузии печально были в хлопотах. Собственно говоря, здесь от мала и до велика всегда и все были в хлопотах, так как с началом войны 1914 года большинство мужчин были в армии на разных фронтах. Оставшиеся были или совсем молодые, или совсем уж пожилые.
Все хозяйство вели тетки, племянницы, двоюродные сестры. Такие же молодые и такие же пожилые им помогали и заботились по мужской части дяди, племянники, двоюродные братья. Но главенствующая роль принадлежала старшей дочери князя, семнадцатилетней Марии и ее девятилетней сестренке Тамаре, которая еле поспевала за старшей сестрой, чтобы хоть чем-нибудь быть ей полезной. Старший сын Ираклий был на Австрийском фронте в Н-ском пехотном полку. Вот из-за него-то все владение и походило сегодня на взбудораженный муравейник.
Вчера получили телеграмму из Ростова, что он едет домой на поправку после легкого ранения, а с ним едет также домой после такого же легкого ранения его товарищ по корпусу, военному училищу и сосед по имению Георгий Чичуа.
После полудня вся сутолока затихла, комнаты в боковой сакле были готовы, на кухне готовили любимые кушанья Ираклия, не забыли и Георгия. Мария помнила, как он любил жареных на вертеле молодых цыплят и запеченные с финиками в середине яблоки. После смерти матери два года тому назад руководство всем хозяйством перешло в руки старшей сестры отца, которая посвящала во все тонкости управления обеих своих племянниц и особенно Марию, когда та приезжала домой на каникулы из Тифлиса. Здоровье старенькой тети ухудшалось, и вот сейчас после окончания гимназии, Мария стала непререкаемой хозяйкой и авторитетом всего Иосалианского аула, как в шутку друзья называли горцы всегда гостеприимную усадьбу князя.
Устав от всех забот, Мария сидела на открытой веранде и сквозь листья виноградных лоз, что заплели всю ее солнечную сторону, задумчиво глядела на горы, на узкую дорогу, уходившую на Телави и даль: к Военно-Грузинской дороге. Худенькая Тамара прикурнула на тахте кунацкой и, видно, сладко задремала... Князь в подвале с Алеко перебирали и выбирали бутылки с вином, вспоминая и друг друга перебив что любил Ираклий, что хвалил Георгий, не забывали и себя. Видно было, что здесь толк в винах понимали и что такое «букет» - в теории и на практике хорошо знали.
Над всем этим маленьким мирком раскинулось синее, бездонное небо, и в летнем мареве застыло, казалось, все в Божьем мире. Несколько в стороне кружилось несколько ястребов, высматривающих добычу. Низко над землей бесшумно носились ласточки.
Внизу, в небольшой долине, за сверкающей на солнце говорливой речкой паслись овцы, козы, там же в тени чинар стояли, понурив головы, четыре лошади, хвостами отгоняя надоедливых мух, а в тени густого куста орешника раскинулся Терко, старый овчар, с раскрытой от одолевшей его зевоты пастью, готовый лязгнуть зубами муху, которая надоедливо кружилась и жужжала над его носом.
Глядя на эти. знакомые с детства места, залитые солнцем, Мария вспоминала, как еще в раннем детстве, всего несколько лет тому назад, вон там, за этой речушкой, Которую перебегали, балансируя по камням босыми ногами, она с братом Ираклием, с часто приезжавшим к ним Георгием и совсем еще маленькой тогда Тамарой играли с мальчиками и девочками из ближайшего аула в разные игры. Вспоминала, как оба мальчика рассказывали о жизни и учении в кадетском корпусе, о военной дисциплине, о парадах, об ожидающей их будущности, и как вся детвора, да и она сама, с восхищением слушала, глядя в рты двух кадет, с увлечением, наперебой рассказывавших об их военной жизни.
Шли годы, кадеты уже на выпуске, игры сменились верховой ездой, стрельбой в горах по шакалам, диким котам; небольшие вечеринки с подросшей молодежью все из того же селения, танцы, пение в горах грузинских песен; оба кадета хорошо пели и русские военные песни, которые всем нравились. Но особенно хорошо танцевали лезгинку. В этом увлекательном танце принимала участие и Мария со своей подругой Ниной, отец которой был вахмистр конвоя Наместника Кавказа в Тифлисе. Мария как бы возвратилась в то не совсем далекое время и представила со стороны, как выглядели они тогда, в беззаботное время ранней юности. Две стройные, вытянувшиеся, как тростинки, девушки плавно скользили по зеленой шелковой травке, на фоне заходящего за горы солнца; они своей грацией напоминали изящные фарфоровые статуэтки; два мальчика в белых черкесках точно в такт незатейливого горного сельского квартета, с душой и жаром исполнявшего лезгинку, стремительно носились вокруг девушек с папахой в одной руке и кинжалом в другой, то приседая, то вертясь на носках, то падая и мгновенно вскакивал; немало переживали и стоявшие вокруг зрители, неистово хлопая в ладоши и криками поощряя лихих танцоров.
Мария всегда с нетерпением ждала кадетских каникул, которые всегда совпадали с ее гимназическими.
В Тифлис за ней обыкновенно приезжал на повозке Алеко - любимый нукер отца, который с годами стал его неразлучным другом. Ехали с остановкой на даче тети Нины, сестры матери, в Мцхетах. Муж тети, инженер, служил при управлении Наместника и всегда был в Тифлисе. Зимой все жили в Тифлисе, там же у них жила и Мария недалеко от своей гимназии.
От Мцхет до Телави дорога шла уже в горах, было интересно и радостно ехать домой. И, наконец, когда покидали гостеприимный Телави, где дяди имели свои виноградники и фруктовые сады, с последнего перевала открывался чудесный вид на бесконечно тянувшийся и исчезавший в тумане востока Кавказский хребет, а на фоне его, вдали у Кодора, уже виднелся красивый ряд родных пирамидальных кипарисов. Там был дом, там все свое родное, близкое, там жили все, кого любила Мария, там были все, кто искренне любили ее, там ждали ее мама, отец, брат и сестра и все, кто жил в этом родном уголке. Нередко за много верст выезжал верхом отец встретить свою дочку, а если кадеты приезжали из Владикавказа раньше нее, то всегда в своих домашних белых черкесках встречали ее засадой за каким-нибудь поворотом. Сколько было криков, возгласов, а потом рассказов вперегонки!
Все это отроческое, такое милое, вспоминала сейчас Мария с тихой грустью. Кадеты, потом юнкера, а только что окончили военное училище, стали офицерами, как. грянула так неожиданно война, и вот уже второй год они то на Германском, то на Австрийском фронтах.
Редкие письма. Делились радостью о представлении к повышению, награждении орденами, об удачных боях. О легких ранениях никогда не писали, узнавали потом стороной и из газет. Так, в сентябре 1915 года Ираклий лежал в Киевском госпитале, а в октябре туда же попал поручик князь Георгий Чичуа, отбивший со своей ротой у австрийцев захваченную ими нашу трехдюймовую батарею и взявший в плен около роты Мадьяр. Будучи ранен в правый бок, все же остался в строю, представлен к ордену Святого Георгия. Такая заметка была в Военном Вестнике, который отец выписывал после ухода в отставку.
И вот сейчас оба опять ранены и едут домой. Такое же небольшое имение князей Чичуа было всего в шестидесяти верстах к востоку, и дорога туда проходила мимо.
Мария любила брата Ираклия, гордилась им, в то же время она чувствовала, что любит и Георгия, который даже не был родственником, просто сверстник брата, его товарищ с детства, сосед в горах. Их отцы были кунаками. Ожидая брата, Мария с улыбкой сознавалась сама себе, что также ждет и Георгия.

***
На другой день, уже к вечеру, в лучах заходящего солнца, за поворотом у скалы показался Владикавказский парный фаэтон. Раздались крики: едут, едут!.. Навстречу верхом поскакали старый князь и Алеко - того требовал обычай гор и традиция рода князей Иосалиани.
По ступенькам веранды легко сбежала к открытым воротам и Мария там уже была и Тамара. Было радостно и в то же время почему-то хотелось расплакаться. Были ли то напрашивавшиеся слезы радости или предчувствие чего-то неизбежного?..

КТО УБИЛ?

«Но что за выстрел? Дым взвился, белея…
Верна рука и верен глаз злодея.
С свинцом в груди, простертый на земле».
Лермонтов.

25-го февраля 1918 года в 10 часов вечера части Добровольческая Армии выступили из станицы Незамаевской. Предстояло перейти железнодорожную линию в районе Новолеушковской, между станциями Сосыка и Тихорецкая. По колоннам передано: не курить, не разговаривать, соблюдать абсолютную тишину. Марш будет ускоренный. Есть угроза со стороны красных бронепоездов.
Корниловский полк имеет задачу занять станцию Новолеушковская и обеспечить переход армии через железнодорожную линию.
Командир второй роты Корниловского Ударного полка штабс-капитан князь Георгий Чичуа шел сбоку головного взвода своей роты, ведя за уздечку своего верхового коня. На протяжении всего похода от самого Ростова князь делил все тяготы похода со своей ротой и редко садился на коня.
Две сестры милосердия его роты - Варя Васильева и Таня Куделькова - были также предметом его забот. Варе он приказал, несмотря на ее протесты, сесть на патронную двуколку, а Тане приказал быть на санитарной повозке с вожжами в руках, а санитару приказал идти сбоку. Он был уверен, что девушки на быстром марше за ротой не поспеют. Кроме того, глядя на трудности походной жизни, ему было жаль их, тем более, что Варя до некоторой степени своими манерами, душевной простотой и наивностью напоминала ему его невесту - там, в далекой Грузии.
Несмотря на быстрое движение, железнодорожную линию все же перешли уже при полном свете восходящего зимнего солнца.
С обеих сторон пути были подорваны, и красные бронепоезда посылали свои снаряды с довольно большой дистанции, не причиняя вреда. После полудня 26-го февраля части Добровольческой армии втянулись в станицу Старолеушковскую, в десяти верстах от железной дороги. Была объявлена дневка. Сестры сразу принялись за перевязку раненых в прежних боях и особенно за перевязки растертых ног.
Князь Чичуа с двумя офицерами своей роты и двумя связными расположились в хате рядом с санитарным пунктом. Хозяин хаты, еще не старый казак, оказался очень гостеприимным, женщины быстро соорудили ужин, а в соседней большой комнате он завел большой граммофон. Репертуар оказался довольно приличным из русской и итальянской музыки, несколько арий из опер в исполнении Шаляпина, Карузо, романсы Вяльцевой, Вертинского. Офицеры были приятно удивлены, услышав такие мелодии в далекой Кубанской степи. Оказалось, хозяин был любитель музыки, сам играл ка скрипке и пел в церковном хоре.
Командир роты сам пошел на санитарный пункт и пригласил сестер на музыку. Окончив перевязки, Варя и Таня пришли в тот момент, когда из граммофонной трубы неслись звуки вальса «На сопках Манджурии». Забыты были усталость, мелкие заботы! Кавалеры - офицеры и добровольцы, пришедшие послушать музыку, - наперебой стали приглашать единственных двух дам, и как были, босые из-за растертых и уставших ног, кавалеры и дамы так и закружились в вихре вальсов «Дунайские волны», «Лесная сказка», «Мечта»... ведь самому старшему кавалеру, командиру роты штабс-капитану князю Георгию Чичуа было всего двадцать четыре года, а самому младшему кадету - неполных семнадцать. «Дамам» - одной неполных восемнадцать, а другой чуточку поменьше, так куда уж тут устоять от возможности покружиться в волнах таких знакомых и памятных по гимназическим и кадетским, совсем еще недавним балам мелодий.
Но «время делу, потехе час»... Несмотря на просьбы молодежи «еще немножечко», последовал командирский приказ - всем спать, завтра поход, отдохнуть всем необходимо. Это был последний «б а л» князя, последний его вальс. Он предчувствовал, а все, кто были в этот вечер у него, как званые гости, не ведали, что завтра будут стоять, пораженные страшной неожиданностью, над распростертым телом единственного в этот день убитого в Корниловском Ударном полку князя Георгия Чичуа, удивленно раскрытыми глазами уставившегося в серое, зимнее кубанское небо.
Затихли последние звуки «Невозвратного времени», разошлись гости. Князь сел у небольшого столика, достал из полевой сумки тетрадь и стал писать. Его охватила страшная тоска жуткого одиночества в этоv чужом доме в Кубанской степи, тоска по родному краю, по своему дому, по людям, кого любил и знал с самого раннего детства. Ему захотелось опять увидеть ласковые, на него глядящие бездонные карие глаза Марии, очерченные пушистыми черными бровями, ее вишневые губы, что так часто пели ему о журчащем ручейке и о плачущей над ним горленке. Ему захотелось услышать ее голос, видеть ее нежную улыбку. И он стал писать ей письмо. Последнее.

ПИСЬМО ГЕОРГИЯ МАРИИ

Милая горленка Грузии печальной, помнишь ли ты обо мне? Чувствуешь ли мою тоску, что летит к тебе в эту ночь через горы и реки из далекой степи Кубанской?
Скоро полночь, наконец я один и могу весь отдаться мыслям и побыть с тобой. Сегодня закончился большой и утомительный переход. Завтра предстоит такой же. «Что день грядущий мне (нам) готовит...» - знает один Господь. А мы, мы ничего не знаем, знаем только, что движемся несколько южнее, а значит - ближе к тебе...
Ты Богом данная мне моя невеста. Люблю тебя, как Ангел Бога, как поется в наших песнях, любил с детства, люблю и поныне еще больше и навсегда, с этой любовью, с твоим образом и умереть не страшно. А умереть... придется.
Сегодня, в этот час ночной, я чувствую особую тоску и близость чего-то неизбежного. Через окно казачьей хаты, в которой я сейчас сижу, видны холодные звезды, и если ты, как всегда, смотришь и любуешься ими, пусть наши взоры встретятся там, мне станет легче, тебе же напомнят обо мне, о моей вечной и нежной любви.
Может быть, это письмо будет не последнее, но... если ему суждено быть последним, то я... обязан написать о... последнем желании Ираклия. Вот ты и перепугалась. Прости, Мэри, что делаю тебе больно. Я знаю, как ты любила брата. В последний наш приезд в ваше Кодорское имение, ставшее для меня родным, надо признаться, Ираклий давно видал нашу взаимную любовь - твою и больше всего мою любовь к тебе. Он помог нам, «застенчивым деткам», как он нас называл, объясниться и стать женихом и невестой.
Как быстро пролетели тогда три недели, но как много в них было беззаботности, радости и счастья. Я ехал к вам радостный, уезжал счастливый. Для Ираклия это был его последний отъезд из дома, для меня... не знаю.
В июне 1917 года я вступил в Корниловский ударный полк, так было надо. Несколько позже к нам в полк приехал с несколькими офицерами Ираклий. Вместе проделали крестный путь до Ростова, и 27 января в бою с большевицкими бандами недалеко от станции Хопры Ираклий бы смертельно ранен в грудь и левую часть головы. Был легко ранен и я. Обоих быстро доставили уходящим поездом в Ростов, а там в Николаевскую больницу. Доктора пытались спасти его, но… не теряя сознания, несмотря на сильные боли, он все время, держа мою руку в своей (сестра поддерживала его забинтованную голову), говорил мне о нашем последнем пребывании в наших родовых гнездах. Последние слова его были: «...Любите друг друга, ты, Георгий, и Мария… ей, моей сестренке, осторожно напиши о моей смерти, отцу пусть пока не говорит. Если сможешь, Георгий, похорони меня, запомни, где... Прощай, кунак...»
В два часа дня 29 января Ираклий умолк навсегда. Его голову все еще держала девушка, сестра милосердия, из глаз которой скатывались чистые слезы на раненую грудь одного из последних офицеров Императорской Армии России. Я первый сложил на его груди уже безжизненные руки, закрыл его карие глаза, и несколько моих слез запечатлелись на его груди в знак нашей бессмертной дружбы. Похоронен Ираклий на Нахичеванском кладбище, о месте его могилы знает хоронивший его священник отец Иоанн К.
Страшные времена настали, страшные дела творятся, страшно за тебя, моя горная звездочка, радость дум моих о тебе, далекая и такая близкая. Но вот сигнал сбора, надо собираться, до радостного скорого свидания или... прощай, моя ласковая джан. Господь с тобою! Что бы ни случилось - Кисмет.
При жизни и после смерти всегда
твой, любящий Георгий.
Станица Старолеушковская
27-2.1918 г.

ВОСПОМИНАНИЯ ГИМНАЗИСТА. Лето 1918

В августе 1918 года у нас в доме появилась гостья, княжна Мария Иосалиани. Девятнадцатилетняя княжна приехала из далекой Грузии в Ростов навести справки, узнать что-либо о судьбе штабс-капитана Георгия Чичуа, ее жениха. Все, что она знала о нем, это из его писем летом 1917 года его родителям, что он с несколькими офицерами вступил в Корниловский Ударный полк восьмой армии юго-западного фронта.
При разговоре молоденькой княжны с помощником коменданта города присутствовал молодой корнет первопоходник Петя Кобышанов, который знал о смерти князя. Он слыхал ее дрожащий голос, видел скатывающиеся из ее темных глаз слезинки, которые девушка старалась незаметно смахивать перчаткой.
Помощник коменданта поручик Одинцев, в то же время дежурный по комендатуре, старательно записывал просьбу княжны о розыске в дежурный журнал, обещая навести справки и сообщить ей...
- Впрочем, где вы живете, барышня, или, вернее, где вы остановились, по какому адресу разрешите вас уведомить о результатах?
Одинцов приготовился писать дальше.
Девушка, слегка покраснев, ответила, что она еще нигде не остановилась, приехала сегодня утром и сюда попала прямо с вокзала.
Стоявший всего в трех шагах Петя приложил руку к козырьку и обратился к девушке:
- Простите, мадемуазель, разрешите представиться: корнет Кобышанов. Ваш адрес будет Софиевская улица 34, Нахичевань, куда я с вашего разрешения провожу вас. От сестер милосердия Корниловского полка, которые живут там, вы наверное узнаете что-либо о князе Чичуа.
Петя опустил руку, девушка при имени своего жениха слегка ахнула и уронила перчатку, которую Петя быстро поднял. Поручик Одинцов недоуменно смотрел на стоявших перед его столом молодых людей.
- Па-азвольте, господин корнет, я могу пригласить сюда сестер, о которых вы говорите, зачем барышне куда-то ехать?
Петя быстро отпарировал: - Господин поручик, во-первых, не куда-то, а в семейный дом, во- вторых, княжна еще нигде не остановилась, а следовательно у нее нет и адреса, а в третьих, на улице ждет меня моя родная сестра Галя Кобышанова, сестра милосердия Николаевской больницы, причем сидит она в больничном экипаже. Девушек я познакомлю, и они поедут домой. По дороге заедут в клинику, где навестят еще одну сестрицу Корниловского полка Аню Чубарину. А я, согласно приказа по гарнизону, останусь здесь, так как сменяю вас на сутки.
Ознакомившись с приказом, поручик от радости даже подскочил - ведь двое суток без смены утомили его, а в перспективе свободный вечер привел его в совершенный восторг.
Петя с княжной вышли из дверей широкого вестибюля. Галя, увидав брата, идущего к ней с девушкой, легко спрыгнула на тротуар с мягких сидений экипажа и пошла им навстречу.
- Галя, моя сестра, - обратился Петя к княжне. - Простите, как прикажете вас величать?
С интересом рассматривая высокую, плотно сложенную Галю, которая стояла перед ней в форме сестры милосердия Добровольческой Армии, княжна, застенчиво улыбнувшись, протянула Гале руку и, улыбаясь ей, просто сказала:
- А я Мария. Только зовите меня, пожалуйста, Мэри, так все меня зовут и я привыкла, так Георгий меня назвал, когда я еще в четвертом классе гимназии была.
Петя почему-то смутился, быстро обменялся взглядом с Галей, но мгновенно спохватился и с веселой уже ноткой в голосе произнес:
- Ну, вот и великолепно, значит - княжна Мэри.
Девушки обменялись рукопожатием, с помощью Пети и вышедшего поручика уселись в экипаж и после взаимных приветствий покатили по Большой Садовой в направлении Нахичевани.
Молодые офицеры пошли к дверям особняка комендатуры, обмениваясь впечатлениями, которые произвела на них княжна Мария Иосалиани. Уже в помещении канцелярии помощника коменданта Петя что-то тихо сказал Одинцову, заканчивая фразу словами: «... так что никаких справок вам, господин поручик, наводить не придется...»
Одинцов с ужасом уставился на грустную физиономию корнета. Лицо его, до сего веселое и полное восторга молодости, сразу осунуло в глазах появилась озабоченность...
- Так что же делать? Почему вы мне не сказали как-нибудь незаметно, ведь надо было как-то ее подготовить к этому удару...
Петя, сидя уже в потрепанном кресле для посетителей, бережно укладывая свою раненую руку на мягкую боковину, учтиво заметил:
- Дорогой Одинцов, мы с вами мужчины и в такой сложной ситуации помочь ничем не можем. Другое дело женщины, у них больше чуткости, такта, понимания переживаний этой девушки сейчас, которая лелеет надежду на все лучшее, и переживаний, которые овладеют ею после осторожной подготовки и, наконец, жестокой правды. Поверьте, там четыре девушки ее же лет, они справятся лучше нас с вами. Реветь будут все вместе, а это уже легче, а мы с вами только бы с ноги на ногу переминались и что-нибудь утешительное мямлили бы со стаканами воды руках. А потом не забудьте, ей ведь всего только восемнадцать лет.
- Да откуда вы ее лета знаете?
- Ой, господин поручик, да ведь перед вами лежало удостоверение, выданное управлением начальника гарнизона города Тифлиса, с просьбой оказывать всемерное содействие княжне Марии Иосалиани, рождения 1900 года, - а вот только месяца разглядеть не успел.

***
Экипаж плавно вкатился в открытые решетчатые ворота Николаевской больницы и, проехав аллею, покрытую асфальтом, остановился у главного подъезда. Оставив Марию в небольшой комнате ожиданий, Галя пошла в палату, в которой лежала уже на полной поправке после ранения сестра милосердия Корниловского Ударного полка Аня Чубарина. Рассказала ей о создавшейся ситуации в связи с розысками невестой убитого жениха, о чем она еще и не знает. Галя рассказала, какая милая девушка эта княжна Мэри и как она, очевидно, сильно любит этого офицера, и что же теперь делать, как быть?
Аня села на кровать, несмотря на лето, зябко запахнула свой серый больничный халатик, сдвинула свои темные брови, Лицо ее, и без того всегда грустно-серьезное, приняло озабоченное выражение.
- Я при смерти князя не была, я была при пулеметной роте, а он был командир второй роты. К уже убитому Георгию прибежали сразу две сестры - Варя Васильева и Таня Куделькова. Пуля попала в сердце, смерть была мгновенная. Но когда его хоронили около станицы Лабинской, я была, и даже горсть земли Кубанской бросила на традиционные ветки, покрывавшие его гроб. Что я могу сказать ей, как, где... Надо подумать, подождать, подготовить ее. Если бы здесь были сестры его роты, но я знаю, что Варя и Таня уже два дня, как уехали на фронт.
Мэри, уступая просьбам Гали и вышедшей к ней Ани, остановилась в их доме, спала в Галиной комнате на пустовавшей кровати Ани, которая все еще оставалась в больнице. Все три дня пребывания Мэри в этой приютившей ее семье она жила ожиданием какой-либо весточки о Георгии. Но ее покой временно охранялся строго всеми. Галя ей говорила, что узнала, что Георгий был ранен. Когда бывали в больнице у Ани, та в свою очередь подтверждала этот слух, добавляя, что пока неизвестно, где он может быть, так как территория Добровольческой Армии сильно расширилась. Принимая участие в этой подготовке, Петя как-то сказал, что он узнал, что Георгий был тяжело ранен и даже серьезно болел. В тот же вечер, делая разные предположения, Галя сказала, что все в руках Божиих и в такое время надо быть всегда готовым ко всему неожиданному и жестокому.
В этот вечер Мэри долго сидела и что-то писала в своем дневнике. На другое утро - шел уже четвертый день пребывания Мэри в Ростове - после утреннего чая, когда вся семья была еще в столовой, Мэри по обыкновению, встав из-за стола и поблагодарив, подошла к Галиному отцу, священнику Покровской церкви отцу Иоанну, поцеловала его руку и, глядя ему в глаза, вдруг спросила:
- Батюшка, отец Иоанн, простите меня, что, быть может, я утруждаю всех вас собой; я очень благодарна за чуткость и желание всех помочь мне, облегчить мою заботу, но... - голос Марии сорвался, она вытерла маленьким платочком глаза и продолжала уже дрожащим голосом: - Галя и Петя, отчасти Аня говорить неправду не умеют, а правду сказать боятся, подготавливают меня к этой страшной вести. Я уже поняла, я чувствую и вижу по глазам всех, кто со мной говорит, что... это случилось. Пожалуйста, не скрывайте больше от меня, я так устала! - Слезы катились из ее глаз, худенькие плечики жалко вздрагивали... - Впервые в своей короткой жизни я уехала одна из дома, я должна знать правду о Георгии, мы были обручены, он мой жених, я его невеста. Отец Иоанн, прошу вас, скажите мне правду, убит Георгий? Если знаете, где? Где похоронен? Я должна найти его тело и увезти в наши горы, это мой долг невесты, это мой долг перед моей и его семьями, с тем меня в эту тяжкую дорогу и благословили старики... Молодых, кроме меня, у нас никого не осталось.
Мария замолчала и все так же стояла, глядя на отца Иоанна глазами, полными слез. Тихо плакала Галя, опустив голову на стол, Петя стоял у окна и здоровой рукой чего-то тер лоб. Пахнувшим ладаном фиолетовым платком вытирал глаза и растроганный отец Иоанн.
Вечером недалеко от дома, в небольшой уютной Софиевской церкви была отслужена первая панихида по новопреставленном воине Георгии, павшем на поле брани за Русь Святую. Присутствовали все: из больницы приехала Аня в сопровождении другой такой же молоденькой сестры-первопоходницы, вместе с Петей приехал поручик Одинцов с младшим братом, кадетом Полтавского корпуса. Проникновенно пел небольшой хор, служил старенький священник, настоятель храма отец Григорий, сослужил ему и помогал отец Иоанн.

***
На другой день княжну Мэри на Ростовском вокзале провожали все, кто были с нею в эти печальные четыре дня. Мэри, снабженная всем не обходимым - рекомендательными письмами, разными справками, пропуске ми - уезжала в освобожденный Екатеринодар, чтобы дальше попасть в станицу Лабинскую и там во что бы то ни стало найти тело Георгия и увезти на родину, в родные горы,

***
В этот вечер отец Иоанн долго молился у святого Престола в алтаре церкви, прося Господа Бога простить ему его грех, коли он был неправ. Он открыл правду вчера убитой горем этой еще девочке; как мог, утешал ее со своей матушкой; как умели, как могли, разделили горе ее Галя и Аня и даже Петя... но скрыл отец Иоанн от этой девушки еще одну тяжелую правду. Когда он, в первый день ее появления в их доме, узнал, что она княжна Иосалиани, дрогнуло его старое сердце, и возроптала душа. Эти дни и вечера он молил Бога не вменить ему во грех его ропот: за что этому еще не вступившему в жизнь слабому существу такое горе?
В прошлом январе отец Иоанн, бывая в Николаевской больнице, напутствовал умирающего от ран штабс-капитана князя Ираклия Иосалиани. Его же и хоронил тут недалеко на Нахичеванском кладбище. Там же, тогда же он видел и жениха Марии, у которого было ранено плечо: он с одной рукой помогал опустить гроб в могилу. Этого отец Иоанн и не мог ей сказать. Да и не только ей. Не сказал никому. Он видел, что это было бы гораздо больше, чем могла перенести эта уставшая и подавленная своим горем маленькая женщина.
На другой день отец Иоанн был на кладбище и, помолившись у свежей могилы Ираклия, поцеловал крест и сам себе сказал: «Год пройдет, сам туда поеду, повидаю старика-отца, к тому времени раны зарубцуются, повидаю опять и Марию и все им расскажу о сыне и брате.
Но не знал отец Иоанн, что письмо князя Георгия Чичуа с извещением о смерти Ираклия в Николаевской больнице было в конце июля брошено в почтовый вагон поезда, идущего на юг, казаком, в хате которого был последний «бал», и что письмо это будет получено, но уже без Марии, уехавшей в Ростов.
Также не мог знать отец Иоанн, что поехать туда ему не придется.

***
Прошло много лет. В Тифлисском оперном театре шла опера «Самсон и Далила». В одной из лож сидели инженер Юрий Павлович Оленин, его жена Нина Константиновна и ее племянница Тамара, худенькая девочка лет пятнадцати-шестнадцати. Несколько позади сидел молодой человек несколько постарше Тамары, в нем мы узнаем гимназиста, незаметного участника всех описанных выше событий. Назовем его Борисом.
Опера захватила молодых людей, тем более, что, по признанию обоих в антракте, это была их первая опера. Юрий Павлович рассказал ее содержание - о любви Далилы, о ее коварстве, о доверчивости Самсона, о его отчаянии при виде предательства.
Тамара внимательно слушала, не перебивая, и когда Юрий Павлович закончил свое краткое повествование, Тамара, глядя на огромный занавес, ни к кому не обращаясь, как-то тихо со вздохом сказала:
- Я знаю эту историю. Мне рассказывала Мария еще там, дома, когда Георгий играл на пианино эти отрывки, они тогда оба и пели, я так любила их слушать, я хорошо запомнила эти мелодии, они ведь тогда были только обручены и Георгий уезжал тогда опять на войну... Ираклий тоже... Уехали и больше не вернулись...
Раздались первые звуки оркестра. Тамара положила руки на барьер ложи, Юрий Павлович и Нина Константиновна переглянулись. Борис почувствовал что-то особенное в ее словах, в этих взглядах взрослых и невольно насторожился, его начало что-то тревожить.
Но вот раздались знакомые звуки известной мелодии, ария Далилы: «...Я нежно разбужу твое сердце». Нежные звуки горестно неслись с огромной сцены, заполняя весь театр, захватывая своей чарующей музыкой и чистыми голосами всех замерших в своем очаровании слушателей… как вдруг раздался страшный крик, и Тамара в истерике забилась головой о барьер ложи... Юрий Павлович и его жена с помощью Бориса, быстро и бережно подняв Тамару, почти вынесли ее в коридор и положили на маленький диванчик. Тамара только жалобно всхлипывала, тихо повторяя: «простите меня, простите...»
Из театра уехали, не дослушав оперу. Вечером, когда Нина Константиновна уединилась с Тамарой в спальне, Юрий Павлович рассказал вкратце горькую историю Тамары. Не проронив ни одного слова, Борис внимательно прослушал все, о чем рассказал ему Юрий Павлович, Только в некоторых местах он поднимал глаза, и казалось, что он хочет что-то спросить или сказать, но Юрий Павлович, расстроенный всем происшедшим в театре, казалось, этого не замечал. Куря папиросу за папиросой, он говорил о том, как был убит под Ростовом брат Тамары Ираклий, о чем прислал письмо жених ее сестры Марии князь Георгий Чичуа, который, написав письмо, был сам убит на другой день под станицей Новолеушковской на Кубани. Не получая никаких известий, Мария поехала в Ростов искать жениха - здорового, раненого или убитого. В Ростове она случайно оказалась в семье первопоходкиков офицеров и сестер милосердия, которые открыли ей правду и даже указали примерно, где ее жених был похоронен вблизи станицы Лабинской.
После долгих, трудных поисков Мария в Лабинской жениха не нашла, хотя при помощи властей и казаков было открыто несколько могил. Уже почти собираясь уезжать с тяжелым чувством постигшей неудачи, Мария увидела прибежавшую к ней молодую казачку, которая, запыхавшись, поведала ей, что ее сыновья - «хлопчики» - видели, как хоронили офицера, когда белые шли на Екатеринодар: «Ходьте зо мною, хлопци вам покажуть, где, мабуть, це вин и е...»
Мария упросила казаков помочь ей в последний раз. И на берегу Кубани, у купы плакучих ив, по указанию казачат отрыли могилу, вынули продолговатый ящик, оторвали доски... Мария глянула и, тихо ахнув, упала ка руки стоявших около женщин. В гробу был князь Георгий, узнать его было трудно, но Мария узнала. Это был он.
Примерно через две недели во двор Кодорского, совсем недавно благополучного маленького владения князей Иосалиани вкатилась арба с большим продолговатым засмоленным ящиком. Возница осетин помог Марии, похудевшей и совсем больной, сойти с арбы.
Трогательна была встреча с отцом, Алеко и другими домашними. Тамара как встретила сестру, так от нее уже и не отходила.
Князь Георгий был тайно похоронен в горах. Об этом знали только старый князь, Алеко, Мария и Тамара.
Некоторое время спустя обе сестры стали подготовляться к поездке в Ростов с тем, чтобы разыскать тело брата Ираклия и перевезти к себе в горы. Но ввиду разгара гражданской войны на всей территории Северного Кавказа и особого тогда положения Грузии, выехать сестрам не удалось. Поездка была лишь только отложена.
Примерно через три года друзья старого князя уведомили его, что тифлисская чрезвычайка проведала о поездке Марии в Ростов и Екатеринодар и что она нашла тело убитого жениха - офицера-белогвардейца, которого где-то похоронили. «Предстоит арест всех, спасайтесь, пока не поздно».
В это время Тамара, как ученица, жила у нас. Однажды темной ночью пришел Алеко с письмом, в котором Мария писала, что она, отец и Алеко спешно уходят в Персию. Переход организован и, Бог даст, произойдет благополучно. Старый князь приписал, что благословляет свою доченьку Тамару и обещает ей дать знать, когда и она будет опять с ними.
Из кармана своего бешмета Алеко вынул маленькую серебряную шкатулку и передал Тамаре. «Это, сказал он, твоей мамы, князь сказал - пусть Тамара хранит, в Кодорский наш дом уже возврата нет». Дно шкатулки было выложено перламутром, и в ней хранилась платиновая брошка с гербом князей Иосалиани, свадебный подарок князя Мингрелии Иосалиани своей невесте - русской княжне Анастасии Озеровой - в день их обручения.
Так Тамара осталась у нас. Мать Тамары - родная сестра моей жены Нины Константиновны, и после смерти Анастасии Константиновны жена трогательно старается во всех случаях заменить ей мать,
Тамара часто напевала эту мелодию из «Самсона и Далилы», которую очень любила. Она всегда напоминала ей дом, его горную прелесть, журчащий ручеек, стройные и отовсюду всегда видные кипарисы, а главное - молодые голоса счастливых тогда Марии и Георгия, исполнявшие арию, которая стала последней каплей переполненной чаши ее горя,
Тамара нам рассказывала, как хоронили князя Чичуа, и она уверена, что его могила никогда обнаружена не будет: она искусно выкопана в расселине между двумя скалами, висящими над пропастью.
Юрий Павлович умолк, выпил несколько глотков остывшего чая и закурил новую папиросу.
Затаив дыхание, Борис выслушал эту повесть. Вкратце он рассказал Юрию Павловичу то, чему он был свидетелем у себя дома в Ростове в течение нескольких дней в августе 1918 года, когда княжна Мэри случайно попала в его семью. Рассказал и о судьбе всех, кто так или иначе приняли в ней участие.

***
На другой день Борис уезжал. Надо было спешить к Араксу. Где-то в тех краях был еще один пропавший первопоходник - Володя, первый юнкер, которого надо было найти. С этим его дома благословили и в дальний путь снарядили.
Провожать в те времена было опасно. Попрощались дома, Юрий Павлович и Нина Константиновна снабдили его всем необходимым, а главное - ценными советами с указанием нескольких адресов, где можно остановиться и быть откровенным.
Прощаясь с Тамарой, он только сейчас заметил сходство с ее старшей сестрой, и пожимая ее маленькую ручку, глядя в ее полные слез глаза, ему стало до боли жаль ее и жаль всех, кого знал, - погибших и обездоленных порядочных, честных людей.
Пообещав заехать на обратном пути, он быстро зашагал от дома, в котором скрестились пути и в котором он как бы услыхал зовущее к отмщению горное эхо.

***
Приподнятая Грезой завеса вновь стала медленно опускаться, видения стали исчезать в тумане, звуки стали сливаться с шумом бегущего поезда... Очнулся, как от тяжелого сна - все тот же стук колес на стыках рельс, уносящих в небытие пройденный путь и все, что когда-то было...

***
Вы мне писали: «...этот эпизод забыт, и даже вспомнить некому...» Так ли это, пока еще живы участники и их прямые наследники, кто носит на груди терновый венец, символ страданий за Русь Святую? Память о них, первых начавших, жива и будет вечна, - тому залог наша опять воскресшая и продолжающаяся Белая Летопись.