|
Вступление.
К безусловно печальным достижениям февральской революции надо отнести полный развал и ликвидацию нашей многострадальной армии.
К ноябрю 1917 года ее уже не стало. В начале второй половины этого месяца многие добровольцы, в том числе и я, делали первую попытку организовать на Дону новую армию на новых добровольческих началах.
Партизанские ОТРЯДЫ, исходы, тяжелое ранение, госпиталь и операция; эвакуация - Салоники, Египет; возвращение в Крым, Галлиполи, Болгария, тяжелый труд, хоры, хоры и путешествия. За 40 с лишним лет много пришлось испытать и пережить, много видеть и слышать. 50 стран изъездить и посетить. Не все память сохранила в равной степени, но и того, что запомнилось хорошо и что достойно внимания, достаточно, чтобы исписать "стопу" бумаги. Я и хочу провести читателя по следам своей памяти. Так я и озаглавил простое и бесхитростное повествование. Ни романа, ни пафоса, ни вымысла в нем не найти. Если я, паче чаяния, в чем-нибудь допустил ошибку, прошу благосклонно исправить.
Свой скромный труд я посвящаю своему брату и всем добровольцам, приявшим смерть на поле брани за свою поруганную и доныне истязаемую Родину и свой народ.
Я - из духовной семьи. Прапрадед и прадед были протоиереями, дед - диаконом, а отец и дядя - псаломщиками. Женившись, на небольшое приданое жены отец приобрел в рассрочку 50 десятин земли, появление до 11-ти человек детей заставило приобрести новый земельный участок - уже в 100 десятин. Работали, не покладая рук, и ко времени нашего обучения в городе земля оказалась почти выплаченной. Пятеро старших учились одновременно в духовных учебных заведениях, куда отец должен был платить за нас полностью, как собственник, не имевший права на бесплатное обучение. Богатства не было - едва сводили концы с концами. Главный доход семьи составлялся от продажи подраставшего скота - приплода от 10-12 коров. На хлебе отец зарабатывал мало, так как мы - рабочая сила - уезжали на учение в город. Старшая сестра летом не работала, а мы - юноши и подростки - помогали, как могли: пололи бахчу, пололи, жали и молотили подсолнухи, причем молотили их иногда простыми палками; рыли и поправляли канавы, поливали огород, помогали при молотьбе, резали, возили, сушили навоз и складывали его в скирды - готовили топливо для печей (кизяки). Однажды мне пришлось с отцом перекрыть соломенную крышу амбара на железную. Я вполне владел и топором, и пилой, неплохо мог сделать самоварную трубу и даже справлялся с таким делом, как вставить новое дно в старое ведро. В награду за нашу работу мы получали по рублю, иногда по два, на наши личные расходы в городе.
Попав в первый класс Духовного училища, я был назначен нашим энергичным и талантливым регентом В.М. в семинарский хор в дискантовую партию. С ужасом взирал я на огромных, нередко бородатых дядей, не вмещавшихся в мундиры и издававших "рыкание".
На первой неделе Великого Поста, в причастный день, после говения, явился я на квартиру к обеду. Двоюродная бабушка, у которой я жил, взглянула на меня и строго спросила:
- Что это у тебя там белеет?
Оглянулся: задняя часть новых суконных штанов болтается в воздухе! Ясно: спустился со второго этажа вниз по перилам! больше бабка не пустила меня в хор. Снова запел я в хоре только через семь лет. Учителем пения был все тот же В.М.
Семинаристы считались, по праву, народом певческим. Любили петь, но не меньше любили послушать и других. Как бывало досадно, если не удавалось послушать заезжего певца или певицу, оперу, оперетку, хор или малороссов. А как переживали, если слышали что-нибудь действительно выдающееся, как, например, блиставшую в то время певицу Пионтковскую!
Пели мы на общих молитвах, пели на уроках пения, с азартом пели на переменах все, что вздумается, заканчивая иногда невообразимой какофонией, так как каждый из поющих выводил что-нибудь свое. Избранные пели в хорах: в двух семинарских и в хоре Духовного Училища. Кроме того, существовал еще смешанный большой хор. Детские голоса набирались из Духовного Училища, а к ним командировались семинаристы, которые и руководили хором, управляемым все тем же В.М. Почти на всех торжественных богослужениях большим хором он управлял сам.
Пели мы много и готовили песнопения весьма тщательно. Кроме церковного пения, хор давал - на масляной неделе - и светский концерт. Репертуар его бывал самый разнообразный: пели "Эй, ухнем", "Закувала", "Бандура", Казачьи песни; пели и выборки из "Украины" Давидовского, и "Ковыль" Сахновского - вещи, которых я потом уже никогда не слыхал. Выступали и солисты. Но "гвоздем" являлось выступление хора со своим симфоническим оркестром, созданным все тем же В.М., для чего ему предварительно пришлось постигнуть игру на всех инструментах. И до сих пот помню - Вальс из "Фауста", "Хор поселян" из "Евгения Онегина" и выборки из "Руслана и Людмилы" с заключительным: "Слава великим богам". С фурором пропел "Хор матадоров" из "Травиаты".
Во время войны, хором в 10-12 человек, пели по госпиталям. Нередко украдкой пели и в театре. Особенно запомнилась читка артистами "Царя Иудейского", которую мы сопровождали пением специально для этого написанной музыки.
Остро запечатлелся в памяти маленький, но небезинтересный эпизод: Разгар Первой Мировой войны... В старшие классы Донской Духовной семинарии в отдаленном конце коридора, во втором этаже, доносится неурочный, быстро нарастающий шум. Выскакиваем из классов. Навстречу несется плотный, уже немолодой господин.
- Все - на манифестацию! Перемышль взяли!
Национальные флаги... "Боже, Царя храни!"... и посыпали на улицу! Манифестация вышла грандиозной. Организатором ее и вдохновителем был взбудораживший нас господин - Голубов. Тот самый войсковой старшина Голубов, который впоследствии сыграл на Дону такую подлую, предательскую роль.
1917 год нарушил весь установившийся уклад жизни. Полетели на ветер все планы и мечты. Собирался я поступить в-Лесной или Сельско-Хозяйственный Институт, а пришлось поступить в Ветеринарный, незадолго до того перебравшийся из Варшавы в Новочеркасск. Поступили туда и другие, в надежде в течение двух лет перевестись в избранные нами Институты. Поступил в Ветеринарный Институт и учитель пения В.И. С ним мне пришлось петь еще один концерт - в пользу курсисток. И сейчас помню жизнерадостную, блестяще спетую "Только утро настает" - из "Гейши".
Как-то встретил меня на улице замечательный регент архиерейского хора о.Михаил Ерхан, преподававший в последний год пение в старших классах Духовной Семинарии.
- Ты что делаешь? — как всегда, мрачно спросил он. - Поешь где-нибудь?
- Нет.
- Приходи на спевку!
Так я попал в архиерейский хор - правда, не надолго. Делясь на три группы, хор пел в трех церквах. В одну из них, кажется - Никольскую на старом базаре, попал и я. Спевки бывали общими для всего хора. Полным хором пели мы часто в архиерейской церкви позднюю обедню; пели иногда и в соборе. Пели полным хором каждое воскресенье вечером торжественные акафисты Божией Матери; совершались они в левом приделе собора, где хор располагался в большой глубокий нише. Один раз пришлось петь в соборе торжественную свадьбу и один раз погребение, с проводами на кладбище, когда весь хор одевался в кунтуши.
А время становилось все тревожнее. На верхах творилось нечто явно неладное - государственная власть уходила в небытие. Анархия, умело раздуваемая субсидированными Германией большевиками, торжествовала. В самом. Новочеркасске, городе учащихся и чиновников, было еще спокойно, но против Дона и его Атамана уже были оскалены зубы - и не только большевизанствующей черни, но и незадачливых импотентов власти, пытавшихся еще изображать правительство России.
Не помню, по чьей инициативе стала организовываться Студенческая Боевая Дружина, в которую я сразу и записался. Хорошо помню, как мы, несколько студентов, носились по Институту и, волнуясь, требовали его закрытия.
На наш лозунг: "Все на фронт!"- отклик был слабый. Большинству студентов, приехавших с Институтом из Варшавы, наши порывы были чужды к даже враждебны. Дружина составилась преимущественно из землемеров. Были в ней и политехники, и воспитанники Учительского Института. Обучение строю, стрельбе и пулеметному делу мы проходили в Военном Училище. Там же мы получили и обмундирование, конечно, не новое, а рабочее. Только юнкерские погоны обшили белой материей и снабдили надписью -"С.Д.". Винтовки дали японские.
К ростовским событиям в конце ноября мы, очевидно, были еще "сырые", но, возможно, и не понадобились. Спустя несколько дней мы в Ростове, все-таки, побывали. Оттуда отправили нас на северную границу области - на станцию Миллерово. Разместились мы там по частным квартирам довольно хорошо и были разделены на несколько групп, выполнявших каждая свое задание. Наша группа регулярно ходила на вокзал. Оружия с собой не брали, присматривались, прислушивались и вели диспуты с рабочими, иногда очень жалкие. Натыкались и на агитаторов, пожаловавших издалека, на которых призывы к благоразумию совершенно не действовали. Рабочих на вокзале бывало много, так как при станции находились большие железнодорожные мастерские, да и само Миллерово имело немало заводов и предприятий, обслуживаeмых рабочими разных категорий. Посетили мы и казармы стоявшего тан полка - кажется, 35-го. Симпатии со стороны фронтовиков не чувствовалось, но и открытой враждебности не было. Исключением была молодежь учебной команды, с которой мы почти подружились. Сейчас еще в памяти песни и пляски, которыми они угощали нас.
Так прошло 4-5 дней. Вечером мы, по обыкновению, собрались на станции. За разговорами-дебатами не заметили, как оказались в тесном кольце казаков, и не только донцов, но и кубанцев, - какой-то части, возвращавшейся из Финляндии. Лица возбужденные, угрожающие. Допытываются, кто мы и что нам здесь надо. У одного-другого сорвали с погон белые обшивки.
- А, юнкаря! Так - растак! Под колеса!
Никаких резонов не принимают. Перспективы невеселые. До худшего все же не дошло. Принужденные ретироваться, мы добрались до квартиры, снеслись со своим начальством и, недолго размышляя, забрали амуницию и пешим порядком отправились в сторону станицы Каменской. При создавшейся обстановке делать нам в Миллерово было уже нечего. Доплелись до полустанка и сели в первый поезд, который и доставил нас в Каменскую. На следующий день мы были снова в Новочеркасске. На душе было тревожно,- грустно и... гадко.
Подходили праздники. Отец сообщил, что высылает за нами на станцию лошадей, и мы - четыре брата и младшая сестра - отправились домой. Но провести праздники дома не удалось. На другой день пришел к отцу крестьянин и предупредил, чтобы отец как можно скорее увез нас, старших, из дома. Из Ростова вернулся солдат, который видел меня в военной форме. В селе идут нехорошие разговоры. Ночью отец отвез нас - троих старших - к дядьке в станицу, и через день мы были опять в Новочеркасске, где я сразу же поступил в Чернецовский отряд, брат - в Семилетовский, а младший, о чем я узнал уже позднее, к сотнику Грекову.
Располагались мы, кажется, в помещении Коммерческого Училища. Одно время несли охрану заседаний Войскового Круга, когда удавалось присутствовать на них; охраняли еще и какие-то склады. Наконец, нас отправили на фронт, опять в направлении Каменской. Где-то в районе Александро-Грушевска, уже в темноте, мы высадились из поезда и рассыпались в цепь вправо от железнодорожного пути; продвинулись немного вперед и остановились.
- Не курить! Соблюдать тишину! Перед нами казаки, - сказал есаул Чернецов. - Попробуем уладить мирным путем.
Сказал - и в чьем-то сопровождении скрылся в темноте. Прошло довольно много времени, пока командир вернулся, свернул цепь и повел нас к поезду. С радостью вкатывались мы в теплые вагоны, так как в долгом ожидании порядком продрогли.
В Зверево мы задержались недолго. В Лихой наш первый взвод остался на станции, а остальные с командиром собирались уже ехать дальше, когда пришло известие, что большевики в нашем тылу напали ночью на станцию Зверево, охранявшуюся офицерским взводом. Отряд сразу направился туда. К счастью, дело ограничилось большим переполохом и очень неприятными переживаниями. Вскоре вернувшийся от Зверева отряд отправился на Каменскую.
Задача нашего первого взвода состояла в охране - как со стороны Зверева, так и, главным образом, со стороны Бахмута-Луганска, куда шло ответвление железной дороги. Стояли большие холода. Посты держались со всех сторон и, конечно, одиночные. Днем нести караулы было не так трудно: можно было гулять. Но ночью стоять одному среди многочисленных станционных построек бывало мучительно: коченели ноги. От большого мороза то в одном, то в другом месте раздавался треск, заставлявший прислушиваться. Ноги стыли, но размять или согреть их, хотя бы топтаньем на месте, не позволял звонкий скрип снега под тяжестью собственных шагов. Стоишь, еле переминаясь с ноги на ногу, и только всматриваешься да вслушиваешься в темноту. Постов было много, а людей мало, и за длинную ночь приходилось выстаивать не менее двух смен. Слава Богу - пока все шло благополучно.
В одну из ночей командир взвода вздумал сделать разведку в сторону Зверева. Сел на паровоз с тендером впереди, взял с собою несколько человек и пулемет и - поехали. Не заметили, как поравнялись с группой большевиков, стоявших поодаль. Паровоз рванул назад, а тендер оторвался и медленно покатился дальше. Соскочили с тендера и под беспорядочным обстрелом добрались до остановившегося паровоза. Дотащили и пулемет. Много тогда было "веселья" - прапорщик собирался вернуться с трофеями.
Прошло несколько ночей. Вдруг ранним утром - тревога. С северо-западной стороны на горизонте показался дым. Вскоре стал выплывать и паровоз. Поезд! Засуетившиеся люди рассыпались в цепь. Показался и второй поезд, и появились густые цепи красных. Мы начали медленно отходить на Каменскую. Цепи красных подходят к станции, а за ними и поезда. Отошли мы версты на полторы и залегли, так как нас начали обстреливать. На крыше станции появились наблюдатели. Вскоре позади нас показался наш поезд: шла подмога, вернее выручка. Впереди, на открытой площадке - трехдюймовка. Из вагонов быстро выгрузилась наша сотня и рассыпалась влево от полотна, а небольшой офицерский отряд - вправо. Первый же снаряд нашей трехдюймовки смел со станционной крыши красных наблюдателей. Мы поднялись и пошли вперед, осыпаемые ружейным и пулеметным огнем и огнем шестидюймовки, не жалевшей снарядов. Впереди, по железнодорожной насыпи, шел пор. Курочкин с забинтованной головой. Двигаться по заснеженной пахоте было не так легко, а снаряды точно вдавливали в землю.
- Вперед! Вперед!
Это движение захватывало. Кажется, для передышки - залегли. Есть раненые, а, может быть, и убитые среди оставшихся лежать позади.
- Вперед!
Уже близко железнодорожные составы. Пули свистят. Красных много, очень много, и они уже совсем близко.
- Вперед! Ура!
И вдруг большевики сорвались и стали в беспорядке убегать. Тотчас же мы оказались на станции. Преследовали красных лишь пулеметы да редкие снаряды. Бой был жаркий, и до оставления Дона мы такого больше не видели.
Убитых большевики оставили много. Не успели они увести и два эшелона, с которыми прибыли. Большие потери были и у нас, чуть ли не более десяти убитых. Ярко запомнилась перевязка ротмистра Грекова, лежавшего у вагонов. Кровь хлестала из его ноги, которую силились перетянуть каким-то шнуром. Вскоре он умер. В этот же день мы узнали о смерти нашего обожаемого начальника, зарубленного казаком-предателем.
Огромшую роль в исходе боя сыграло наше орудие. Командовал им полковник Миончинский при наводчике кап.Шперлинге. Бессмертная пара! Это было мое боевое крещение - жуткое, кровавое.
Вкоре мы вернулись в Новочеркасск, где на вокзале нам объявили о награждении нас всех Атаманом георгиевскими медалями.
Отдыхали мы недолго, неся охрану, но чего - не помню. Еще два раза выезжали мы в том же направлении, но уже ближе: к Сулину, а потом лишь за Персияновку.
Вспоминается и трагическая смтерть Атамана, подчеркнувшая обреченность и нашего положения. Две последние недели оставили о себе какое-то сумбурное воспоминание. Мы часто бывали на станции, где на питательном Пункте милые барышни старались проявить по отношеню к нам исключительную заботливость, а вездесущий В.М. принимал всякие поручения к родителям или родственникам - в устной и письменной форме.
Жертва, принесенная Атаманом Калединым, не разбудила Дона, не всколыхнула даже многотысячное офицерство, болтавшееся в Новочеркасске и Ростове, фронт все, приближался; охватывающее кольцо сжималось. Заняв определенную позицию, мы всецело вверили себя нашим вождям и начальникам, и не только для особых волнений, но и для сомнений места не оставалось. Мы погрузились в поезд и двинулись на Ростов. В Аксае оставили вагоны и пешим порядком направились в станицу Ольгинскую.
Мост, длинная дамба - и показалась станица.
Глава вторая.
Изумлению моему и тревоге не было предела, когда я увидел шедшего навстречу мне брата, на пять лет моложе меня. С виноватой улыбкой он подошел ко мне и подал пару двухшовных, еще крепких сапог.
- Твои совсем плохие.
Был этот мой брат очень тихим, спокойным и даже застенчивым. С самого младенчества его будто преследовал злой рок. Еще совсем маленьким он заснул на песке посередине улицы. Песок перед нашим домом был классический, и не раз здесь двумя парами волов вытаскивали застрявший автомобиль богачей Хохлачевых. На беду ехала арба, груженая хлебом. За снопами возница не заметил, что впереди лежит что-то маленькое песочного же-цвета, и переехал ребенку ноги. Глубокий, рыхлый песок спас от переломов, но икры были раздавлены, и последствия остались.
Беда не приходит одна! Пятилетним малышом потащился он за отцом на бахчу, в полуверсте от дома. Для сокращения дороги отец прошел канавой, отделявшей гумно от огорода, и когда jh. уже выбрал арбузы, к нему хромая и с плачем подошел братишка. На вопрос отца ответил, что его укусила "жаба". Отец пошел назад и в канаве нашел гадюку. Братишка был при смерти, распухший и прозрачный и выжил каким-то чудом. В то лето я был в городе, готовясь к вступительным экзаменам. Болел он и золотухой, как последствие - частичная глухота. Хорошо помню, что в детстве мы все пили рыбий жир, а с ним одним вот и приключилось.
И вот этот неудачник, еще мальчик, полуглухой,- очутился здесь - в походе в неизвестность! Я растерялся, не находя выхода из положения. В Ольгинской видел его раза два. Это было наше последнее свидание.
Начался поход. Как-то мало интересовал и тревожил вопрос: куда мы идем? Вверившись нашим вождям и начальникам, мы оставили за собой единственное право: беспрекословно подчиняться. Шли бодро, часто развлекая себя песнями. Помнятся тревога и некоторая нервность при оставлении станицы Хомутовской. Мы еще находились в станице, вытягиваясь на кг, а с противоположной стороны летели снаряды, и вдали была видна группа конницы. Вскоре стрельба плекратилась.
Промелькнули все донские станицы... У большого села Лежанки произошел уже настоящий бой. Мы были в арьергарде и начала боя не видели - судили о нем лишь по усиливавшейся впереди стрельбе. Прошло довольно времени, пока нас вызвали вперед. Быстро подтянулись и под орудийным огнем рассыпались в цепь влево от дологи. Впереди, с кольтом на плече - капитан Ветчак, а левее его - пожилой господин в черном пальто и папахе, с карабином за плечами. Потом мы узнали, что это был наш бесстрашный командир, ген.Казанович. Пулемет наш выдвинулся далеко вперед и стрелял недолго. Здесь мы задержались. Выиграли бой лобовой атакой части ген.Маркова и, охватом справа, корниловцы. 39-ая пехотная дивизия, подкрепленная местными жителями, оказала упорное сопротивление, но, сбитая с позиций по реке, в беспорядке бежала.
Странный случай произошел в то время, когда мы задержались на остановке. Далеко влево был большой курган. На нем кто-то показался и быстро исчез. Пока мы судили да рядили, кто бы это мог быть, гимназист 8-го класса Миша Дорофеев - парнишка шустрый - уже отправился в разведку. Взял направление правее кургана, а поровнявшись с ним, стал медленно огибать его, пока не скрылся из виду. Расстояние было большое, и, так как мы уже снимались для движения на взятое село, то и не узнали, что случилось. Только в мае, в Новочеркасске, получили сведения, что Дорофеев попал в засаду; репрессий избежал и потом служил в какой-то части Донской Армии. Не знаю, насколько это правильно.
Кубанские станицы, от Старо- и Ново-Леушковской до самой Березанской оставили в памяти лишь большие, утомительные переходы, особенно один из них, когда ноги двигались лишь по инерции, а глаза слипались.
Под Березанской был бой, сначала грозивший стать затяжным, но потом быстро затихший. Дальше произошли события, которые и по сей день не потеряли для меня остроты впечатления.
В ночь на второе марта нас посадили на подводы, чего еше ни разу не случалось, и повезли из станицы Березанской вдоль реки. Дорога подмерзшая, кочковатая, тряская, но все равно оаснпаешь. Ехали довольно медленно и долго и только под утро остановились у какой-то постройки. Часть наших сразу ушла вперед. Светало. Начинаем различать мельницу, гать... Со столоны ушедших послышались выстрелы. Поспешили и мы туда же. Слева от нас, немного ниже - камыши. Пулеметная очередь... Вторая... И все затихло. Впереди очень крутая, высокая насыпь; влево чуть вырисовываются контуры жел.-доложного моста; вправо насыпь постепенно снижается и исчезает вдали в пликрытую посадками выемку.
Боком взбилаемся на крутизну насыпи. За полотном небольшое помещение разъезда. Внутри - пусто; на столе остатки неоконченного завтрака. И нам удалось полакомиться кусочком хлеба и медом. Наши налаживают взрыв моста.
Рассвело. Кто-то заметил над посадками дымок. Через короткое время дым становится яснее. Дали знать на мост. Вскоре из посадок показался паровоз и остановился. Силимся определить: простой ли поезд или бронированный? Паровоз медленно продвинулся еще вперед и опять стал. Видны и вагоны, но никто не высовывается ни из них, ни из паровоза. Подрывники минировали мост, и мы, перейдя полотно, начинаем отходить. Поезд продвинулся еще вперед и стал нас обстреливать.Скатываясь вниз, нельзя стрелять, да и внизу не лучше: пули летят, а противника нe видно. Стали все же отстреливаться. Огонь прижимает нас к камышам. Лед кажется крепким, и мы, скрытые камышами, идем по нему к мельнице. Красный пулемет осыпает камыши. Впереди кто-то упал. Спешим на помощь и всей группой проваливаемся в воду. Слава Богу, не глубоко, чуть выше колен. Залитый кровью раненый - тоже в воде. На одной щеке большая рваная рана: пуля раздробила челюсть. Это - наш санитар, Борис Яхнин, студент медик Ростовского Университета. Вытащили его из воды. Впоследствии, будучи уже всеми уважаемым врачем в Праге, он, как еврей, со всей семьей был укушен в гасовой камере.
Сильный взрыв на мосту заставил паровоз попятиться назад, к посадкам. Мы выбрались из воды и поплелись к подводам. Едва успели вылить из обуви воду и выжать портянки, как на горизонте, со стороны Тихорецкой, показалась кавалерия. Погрузились на подводы и медленно стали подниматься в гору, в направлении ст.Журавской, куда должна была подойти вся армия. Со стороны противника - очень длинный пологий спуск, и почти такой же юдъем - с нашей стороны. Противоположная сторона - как на ладони, а конница быстро приближается, заливая собою скат, и начинает нас обстреливать. Группа всадников пытается подойти к переправе у мельницы. Пулеметная очередь - и все покатились назад. Но конница уже заполнила своей расползшейся массой весь противоположный скат. В отдалении на открытой позиции появились их орудие и начали нас обстреливать. Мы рассыпались в цепь по обе стороны дороги и кое-как отстреливаемся. Снаряды красных ложатся близко, но поражений нет. Жутко смотреть на противоположную сторону: что стоит этой массе конницы раздавить нас - каких-нибудь 60 человек, в большинстве - полу-опытных юнцов, тем более, что слева, где-то рядом - красный бронепоезд с десантной пехотой?
Вдруг - разрыв в самом конце подвод. Полетели вверх разбитые в щепы части подводы. Тяжело ранен отстреливавшийся с нее наш блестящий пулеметчик, капитан Ветчах. Большой урон!
Небольшая задержка - и двинулись дальше. Перевалили через гребень и стали терять из виду противника. Сели на подводы и двинулись дальше уже рысцой. Сразу почувствовалось, что наполовину промокли: по телу изноб, зябко. Ехать пришлось все же далеко, пока, наконец, не ввалились в теплые хаты. Наскоро поели, развесили мокрую одежду я завалились спать.
Кто-то тщетно усилится нас разбудить: поднимаем головы, и снова валимся на солому. Все же начинаешь соображать: приготовиться к выступлению! Взять с собою только оружие! Оделись. Винтовки и патронташи - и в строй. Совсем темно. Свежо. Едва перевалило за полночь. Опять на подводы. Едем недолго. Ссаживаемся. Немного идем и г в цепь! Иногда ложимся. Кое-где еще снег. Одолевает сон. Темно. Кто-то ходит по цепи и будит.
(Уже а Париже есаул Моисей Попов, ныне покойный, не раз вспоминал при встречах: "А помнишь, как я будил вас под Выселками, чтобы не замерзли? Отойдешь - опять спят! ").
Время от времени возвращаются дозорные, что-то рассказывают. Все перемешалось со сном. Неожиданно слух улавливает собственную фамилию. Быстро вскакиваю и подхожу. Казак Самсонов взволнованно рассказывает: сотник Греков, в небольшом отряде которого был мой брат, отправляясь на подводе в разведку, взял с собою брата и еще одного партизана; где-то на кого-то напоролись, и первым выстрелом брат был смертельно ранен: пуля пробила область живота. Потеряв сознание, по дороге в госпиталь он умер. Сон отскочил, мысли спутались. До госпиталя 7-8 верст...
Близится рассвет - скоро бой. Наши цепи двигаются вперед. Еле видны очертания большого села - Выселки. Внизу под горой жел.-дорожная насыпь, а за нею, вправо, большое здание. На дальней окраине села начинаем различать группы снующих людей. Ясно слышны сигналы. Как раз время атаковать, предварительно пустив туда пяток снарядов. Однако мы стоим на месте. Уже светло - видимость полная. Состояние нервно-напряженное: чувствуется близость хорошо скрытого противника.
Но вот мы ринулись вниз, по довольно крутому скату. Дождем посыпались пули, застрочили пулеметы. Огонь больше справа. Он настолько силен, что невольно толкает вперед: ни залечь, ни остановиться нельзя: нет укрытия. Так мы, левая группа, и докатились до маленького домика с двором, единственного перед жел.дорогой. Большинство бросились в калитку, а я, соблюдая направление, побежал влево, за забор, но, едва поравнялся с углом, отскочил назад, как пружина. В ушах окрик и выстрел чуть что не в упор: за забором группа красных. Вскакиваю в калитку. Один из нас удачно бросил ручную гранату через сарайчик.
Нас пятеро. Дворик маленький. И запертый домик, и сарайчик, и забор - все новое: доски вплотную. Через калитку видим, что все наши куда-то исчезли. Отошли ли они назад или залегли где-то у самого полотна? Никого не видно. Огонь, стихший было на время, снова усилился. Стреляют по нашей "крепости" и, кажется, с трех сторон. Еще находим возможность как-то отстреливаться, но противника почти не видно. Не можем обнаружить и своих.
Упал и корчится гимназист 8-го класса Виктор Попов. Близкая пуля, пройдя доски, распорола живот - внутренности наружу. Просит дострелить. Вскоре теряет сознание. Жутко. Не заметили, как был убит Миша Процевич, тоже гимназист 8-го класса, единственный сын бедной старушки. Стоял он в углу, как будто прикрытый выступом домика, и только чуть присел - пуля в сердце. Ранен в ногу Хованский, к счастью, не тяжело. Своих все еще не можем обнаружить.
Оставаться дольше нельзя - всех перебьют! Уходить назад? Мы станем единственной мишенью на довольно длинном подъеме и вряд ли уцелеем. Перекрестились и, поддерживая раненого, побежали в гору. Посыпались пули. Хованский разделил нас. Разбежались в стороны и прибавили ходу. Пулемет строчит как-будто за сниной. То впереди, то вокруг пули взрывают потряхшую землю, и кажется, что они и под ногами. Бежишь, как босой по горячим углям, и оглянуться некогда - скорей, скорей! Двое справа от меня тоже бегут. Живы! Близок уже и спасительный гребень. Ввалились в первую лощину. Ушли!
Немного влево в лощине небольшая группа. Направляюсь туда. Главнокомандующий со штабом. Не без волнения сбивчиво рапортую о случившемся и прошу разрешения проехать с ранеными в госпиталь, чтобы проститься с братом до погребения.
...Госпиталь. Убитые - на полу. Их много. Почти все покрыты. Сестра находит брата. Исчезла с лица полудетская улыбка: оно спокойно и серьезно. Вытянулся: 16 -летний кажется взрослым. Простился и опять в Выселки.
Бой кончен, и лишь изредка доносятся отдельные выстрелы. В нашем дворике следы крови на земле, да изрешеченное дерево построек и забора. Свои повествуют о грустном финале: Попова докололи красные. С верхнего этажа высокого здания - вальцовой мельницы - стянули двух австро-венгров пулеметчиков, - главных виновников больших потерь. 11 убитых и около 40 раненых было у нас. А сколько в других частях?
Эти два дня, слившиеся в одно целое, остались в памяти навсегда. Уже впоследствии я узнал, что причиной неудачи нашей первой атаки было опоздание других частей и даже отсутствие одной из них. И сейчас мне представляется достоверным, что, когда я подошел к ген.Корнилову с рапортом, вид у него был грустный, а взор, куда-то устремленный, носил следы влаги. Так мне показалось тогда.
После Выселок отряд наш имел жалкий вид. Потерявши половину состава - друзей и приятелей, оставшимся не легко было сбросить гнет впечатлений вчерашнего дня. Но уже через два-три дня настроение снова поднялось. Легко раненые стали возвращаться в строй.
При наступлении на станицу Кореновскую мы находились в арьергарде. Впереди шел ожесточенный бой. Вдруг тревога и у нас: вдалеке в тылу показалась значительная группа кавалерии, принятая, конечно, за красных. Но странно было, что, приближаясь, конница не проявляла никакой агрессивности - шла спокойно, в сомкнутом строю. Вскоре к общей радости выяснилось, что нас догоняют кубанцы из двух смежных станиц. Настроение наше сразу повысилось. Перед Кореновской большевики оказали очень сильное сопротивление, и бой был затяжным.
Противник был разбит, но потери опять были большие. Ночь в Кореновской была снова короткой. В полночь, сонные, построились и двинулись в путь. Шли с самыми строгими предосторожностями: в абсолютном молчании и при полном затемнении. Только на привалах, и то упершись лицом в землю, можно было покурить. Узнав, что Кубанская армия оставила Екатеринодар, мы свернули влево и, меняя направление, хотели скрыть от противника хоть на короткое время, наш новый путь. Обстановка этой ночи была такова, что люди засыпали на ходу и отходили от колонны в сторону. То и дело кто-то кого-то ловил за рукав и тянул в строй, чтобы тот не отошел далеко, не отстал бы и не погиб. Движение с предолением препятствий,- которые ставили нам природа и противник, слилось в один цельный период - от Кореновской до Ново-Дмитровской. Шли, месили грязь, переправлялись через реки и все время - то отбивались от наседавшего противника, то обрушивались на него, то вели бой на все четыре стороны.
Странно, что память не удержала ни одной ночевки. Двигались, как автоматы: ввалишься в хату, упал, заснул, а потом полусонный шагаешь дальше. Ушел из памяти и вопрос питания. Где-то что-то ели. Помнится, по началу выдавали консервы. Где-те за Кубанью вытряхнул из сумки завалявшиеся там крохи и с аппетитом съел с куском грязного старого сала, которым обычно смазывал винтовку. Вспомнился и большой чудный хлеб в станице Елизаветинской, куда мы попали в числе первых. Запомнились случайные мелочи, но почти ушла из памяти переправа через Кубань. Даже не помню, была ли на нашем пути Лаба. А вот переправу через Белую запомнил хорошо.
Когда мы подходили к довольно высокому и крутому берегу реки, на другой стороне шел бой. Переправа шла не так уж быстро, и нам пришлось ждать очереди. Было раннее утро. Перед нами развернулась необычайная по своей исключительности картина: где-то в глубокой дали ясно вырисовывалась огромная снеговая гора правильной конусообразной формы. Ее окружали другие - меньшие и уже без снега, казавшиеся карликами перед гордым белым красавцем. Это было так неожиданно и так красиво, что не хотелось расставаться с призраком! Однако, пора было спускаться к переправе. Уже потом узнали, что до горы было чуть ли не двести верст и она бывает видна отсюда в очень редкие дни. Переправились на подводах.
Запомнился и выпавший на долю Армии бой, вскоре после переправы, когда она пережила один из критических моментов своего существования. Хотя наше внимание и было сосредоточено на нашем маленьком участке, но сведения, доходившие с разных сторон, были одно тревожнее другого, так как передавали, что то чехо-словаки, то Корниловцы, то еще кто-то - вынуждены были отойти. В бой было введено буквально все, что могло держать оружие. Неприятель отовсюду. Обоз с ранеными еле прикрыт деревьями от взоров противника, но не от его снарядов и пуль, долетавших со всех сторон. Ген.Корнилов в чьем-то обществе долго был виден на высокой скирде соломы. Только к вечеру удалось Корниловцам сбить главного противника и обратить его в бегство.
Непритупившаяся боль, вызванная смертью брата, ужасная смерть Попова и других - все еще владели памятью и заволакивали собою все, и лишь сон брал свое и валил с ног. Оживила нас радостная весть: пришел разъезд от Кубанской армии. Ген.Корнилов пошел на соединение с Кубанцами.
Пошли аулы; бедные, неуютные. Бои притихли. Шла армия и, накануне фактического соединения - поплыла... Помится "плаванье" и в других местах, когда мы шли по размолотому тысячами ног и сотнями подвод чернозему и помогали вытаскивать увязшую подводу или орудие. Не раз приходилось выручать руками свои собственные ноги, чтобы не лишиться сапог, но здесь было совсем другое.
Было раннее утро. Мы шли впереди, и земля не была размолота. Дождь, сначала не сильный, скоро начал надоедливо хлестать и не оставил на теле ни одной сухой нитки. Одежда стала неимоверно тяжелой. Останавливались на привалах, но сесть было не на что... вода! Так мы и плыли, подгоняемые пронизывающим ветром. Дождь прекратился. Появилась надежда, что вода частью сама стечет с одежды, а частью ее подсушит теплота собственного тела. Стало свежеть. Вскоре, совсем лениво, начал перепадать снежок и тотчас же таять и на земле, и на одежде. Еще похолодало, и снег уже повалил по настоящему, покрывая землю сплошным белым саваном. Не таял он уже и на шинелях. Мы очутились в мокром одеянии, покрытом панцирем замерзшей шинели. Она коробилась, а ноги замерзали.
Было сравнительно светло, когда мы подошли к месту, где надо было переправляться - то ли через реку, то ли через бушевавший ручей. Незадолго до того мы пропустили вперед части генерала Маркова. Нам объявили, что переправляться мы будем после переправы других частей. Хотелось хоть немного тепла, чтобы отогреть совсем замерзшие ноги. Сунулись в хату, кажется, единственную. Забита до отказа. Костры разводить запретили, так как в один костер угодил снаряд, наделавший много беды. Набрели поблизости на скотный загон с сараем, покрытым крышей. Думали зарыть ноги в глубокий навоз и хоть чуточку их отогреть. Однако и навоз уже замерз. Осталась последняя возможность - пританцовывать да притоптывать. Немного полегчало – ноги отошли и перестали коченеть.
За нашим занятием мы настолько отвлеклись от хода переправы, что уже не обращали на нее внимания. Даже удалявшаяся все дальше стрельба перестала интересовать. Переправа шла верхом на лошадях, а мы все ждали своей очереди. Переправились мы уже очень поздно и в полной темноте. Не могу даже вспомнить, переправлялись ли мы верхом на лошадях или на подводах. Вода спадала.
Оказалось, что большая часть наших переправилась раньше и нас ждал квартирьер. Хата теплая. Нам рассказали о занятии отаницы, когда красных вытаскивали чуть ли не из кроватей. Под колыбельную песню редких выстрелов где-то на окраине завалились мы спать. На следующее утро поднялись, забыв и думать о вчерашнем дне с его дождем, снегой и: морозом. Не помню, чтобы кто-нибудь получил хотя бы насморк. Была беда и прошла!
Закончился маневр подхода к Екатеринодару. Мы соединились с Кубанской армией. Впереди - Екатеринодар; позади - сотни убитых и раненых.
Доброволец Иванов |
