Константинополь постепенно наполнялся рядом эвакуации, начиная с первой одесской, затем со второй одесской, новороссийской и затем крымской. Массы русских прошли через Константинополь, частью осе­ли в нем, а частью рассосались по другим странам, на Балканском по­луострове и в Западной Европе. Кого только не было в среде русской эмиграции — и калмыки, и горцы, и казаки, и крестьяне Южной Рос­сии. Были и представители зажиточных классов — торговцы, землевла­дельцы, промышленники. Была, наконец, в большом числе и русская интеллигенция. В рядах армии, а в особенности в первом корпусе, был столь значительный процент со средним и высшим образованием, ка­кой вряд ли существовал когда-либо в другой армии. Были там рядо­выми и офицерами и учителя, агрономы, техники, инженеры и студен­ты высших учебных заведений, гимназисты.

Никогда еще Европа не видела такой массовой эмиграции. Русских считается более 2 миллионов покинувших Россию. Это, в сущнос­ти, был выход целых слоев русского народа, мало похожий на фран­цузскую эмиграцию XVIII века. Россия лишилась в них своих лучших сил образованного общества. Русские оставили Крым не с тем, что­бы жить за пределами своего Отечества, как эмиграция. Они хотели оставаться русскими, вернуться в Россию и служить только России. Они уходили со своими учреждениями, учебными и санитарными, со своим духовенством, наконец, со своим флотом и со своей военной организацией. Войска расположились в лагерях Галлиполи, Лемно­са и Чаталджи, а гражданское население и те, которые отстали от армии, разместились в беженских лагерях или разбрелись в Констан­тинополе. Началось тяжелое существование, когда человек всецело по­глощен заботами о насущном хлебе, о ночлеге, о том, чтобы как-нибудь добыть средства для своей семьи. Тяжело было видеть старых, заслуженных людей с боевыми отличиями, торгующими разными без­делушками на Пере, русскую девушку в ресторанах на Пере, детей, говорящих по-русски, в ночную пору на улицах, заброшенных и оди­чавших, солдат в серых рваных шинелях, забравшихся во двор пус­той мечети. Сколько раз приходилось встречать поздно ночью людей, укрывавшихся под карнизами домов от дождя и ветра. Нельзя было без краски стыда видеть русскую женщину в компании пьяных анг­лийских матросов в кабачке Галата. Какая тоска брала слышать рус­скую песнь, пропетую на улице женщиной под шарманку.

В этих ужасных условиях борьбы за существование люди были готовы на все, лишь бы как-нибудь устроиться. Одни нанимались на службу в английскую полицию, другие изыскивали способы бежать к Кемалю-паше, третьи завербовывались в иностранные легионы, не брезговали ничем, лишь бы вырваться из бедственного положения. Развивалась погоня за наживой, нездоровая спекуляция, торговали всем, чем могли, брались за все, ничем не гнушаясь, вплоть до от­крытия игорных домов и ночных притонов. Создавалась нездоровая атмосфера. Со всех сторон к Главному командованию посыпались претензии поставщиков и торговцев, озлобленных за понесенные убытки при крымской эвакуации. Они шумной толпой, друг перед другом стремились расхитить последние средства, оставшиеся для содержания армии. Нужно было оберегать и остатки сохранившей­ся казны и бороться, чтобы не допустить тлетворных влияний на дух армии.

В столице Оттоманской империи, занятой союзниками, положе­ние русских было особенно тяжелым. Они не имели никакого под­данства. Русские официальные представители не признавались. Все зависело от личного усмотрения оккупационных властей. Заступни­чество русского дипломатического представителя и военного агента могло иметь успех лишь благодаря их личным умениям и хорошим отношениям с союзниками.

Русский консульский суд продолжал действовать, но решения его не были обязательны для английской полиции. Русские были бесправ­ны. Итальянское правительство наложило арест и захватило все се­ребро, вывезенное из ростовского государственного банка, и казаки были лишены средств, в то время как они были в самом бедствен­ном положении. Французы наложили руку на русское имущество, находившееся на пароходе «Рион», и тем самым отняли одежду и обувь у русских солдат, так нуждавшихся и в том, и в другом при наступившей зимней стуже. Мы испили чашу национального унижения до дна. Мы узнали, что значит жить на пайке, который все боль­ше и больше урезывали, угрожая то и дело лишить всякого пропита­ния и выселить из помещения. Мы узнали, что значит быть в зависи­мости от заносчивого коменданта и грубого французского сержанта. Мы узнали надменность и высокомерие англичан, дерзость и занос­чивость французов. Мы узнали, что значит не иметь права передви­жения и с чем связано получение виз на выезд и приезд. На каждом шагу нам давали чувствовать, что русским не разрешено то, что раз­решено французам и англичанам. Мы почувствовали, что с нами мож­но поступать, как нельзя это сделать с другими. Мы почувствовали это, когда нас спускали с лестницы и разгоняли в толпе палками черно­кожие, одетые во французскую военную форму, когда нас выталки­вали за дверь, чтобы дать дорогу французскому офицеру. Мы поняли, что значит сделаться людьми без отечества. Весь смысл сохранения армии в том и заключался, что, пока была армия, у нас оставалась надежда, что мы не обречены затеряться в международной толпе, униженные и оскорбленные в своем чувстве русских.

***

Русские оказались в Константинополе в узле сложных международ­ных отношений. Столица Оттоманской империи была занята союз­ными войсками, в водах Босфора стояли союзные эскадры. Власть находилась в руках верховных комиссаров Англии и Франции. Сул­тан продолжал жить в своем дворце, при нем его двор, великий ви­зирь и правительство. Но в Ангоре (Старое название современной столицы Турции Анкары.) другое турецкое правительство, с Кемалем-пашой во главе, не признавало власти султана, как плен­ника иностранцев. Стамбул переживал времена упадка и разложения, как много веков назад, когда грубые воины-крестоносцы, пришель­цы с запада, наложили свои закованные в железо руки на одряхлев­шую Византию и жадные купцы генуэзцы и венецианцы, как пираты, бросались расхищать сокровища гибнущей империи. Так же, как в те отдаленные времена из Анатолии поднимались на спасение импе­рии горные пастухи под предводительством мужественных феодалов, так и теперь из тех же Анатолийских гор выступили такие же гру­бые пастухи, не хотевшие признавать над собою власти чужеземцев, как признала ее расслабленная и развращенная столичная толпа.

Русские, эвакуированные из Крыма, оказались в положении незва­ных гостей. Англия подозрительно относилась к военному лагерю у самого входа в Дарданеллы. Франция всеми силами старалась выжить русских из Чаталджи и Галлиполи, греки ревниво глядели на русскую военную силу под стенами Константинополя, мечтая сами захватить Царь-Град. Турки в то время были хорошо расположены к русским. При входе в мечеть аскер спрашивал: «урус?» — и приветливо про­пускал внутрь храма, куда греков не допускали. В дни Рамазана во дворах мечетей можно было видеть много русских и никого из ино­странцев. Русские не были победителями и не внушали к себе враж­дебности турок. Они были приравнены к ним и одинаково терпели от иноземной власти. По улицам Перы происходили греческие пат­риотические манифестации сперва венезелистов, а потом привержен­цев короля Константина. Для русских и те и другие были одинаково чужды, и они одинаково оставались равнодушными к шумным улич­ным демонстрациям в столице Оттоманской империи, так оскорбляв­шим национальное чувство мусульман.

Больше двух лет прошло со времени прекращения военных дей­ствий и больше года по заключении Версальского мира, а Европа все еще находилась в атмосфере войны. Ненависть и месть, порожден­ные пережитым ужасом войны, продолжали разделять европейские народы на два непримиримых лагеря — победителей и побежденных. Мира не наступило. Порванные связи не восстановлены во взаимных отношениях международной торговли, кредита, обмена и передвиже­ния из одной страны в другую. Напротив, Европа распалась на ряд отдельных государств, оградивших себя такими заставами, что обще­ние между странами было почти прервано. Во внутреннем управ­лении господствовал произвол, насилие и грубая расправа военного положения. Война против войны привела к тому, что никогда еще Европа не переживала такого напряженного состояния вооруженно­го перемирия. Ни войны, ни мира. Малые государства Польша, Ру­мыния, Греция, Югославия изнемогали под непосильным бременем создания военной мощи и сильного государства. Франция не могла и не хотела приступить к разоружению, добиваясь силой принудить Германию к платежу наложенных на нее миллиардных долгов.

Программа Вильсона, возвещавшая установление мира на началах права и справедливости, на самоопределении народностей и уваже­нии к правам слабых меньшинств, испарилась в залах Версальского дворца. От этих новых гуманных идей осталась, как отражение кри­вого зеркала, Лига Наций, без средств, без влияния, без авторитета, злая насмешка над провозглашенным идеалом.

Народы-завоеватели, немцы, венгры, турки, основавшие могуще­ственные империи на покорении более слабых племен и народов, были побеждены. Старая Европа, созданная на крови и железе, рух­нула. Империя Гогенцоллернов пала. Монархия Габсбургов развали­лась на части, но восторжествовавшая демократия оказалась не менее их жадной к захватам, не менее беспощадной к слабым.

Италия не только присоединила славянскую область Триеста и Фиуме, но домогалась приобретения далматинского побережья и ос­тровов с греческим населением, как вознаграждение за участие в вой­не. Румыния отторгла от России Бессарабию, пользуясь слабостью соседа. Польша присоединила к своим владениям земли, населенные двумя миллионами русских, как приз победителя, а в Галиции не только не ввела автономии, но продолжала держать русскую область на положении военной оккупации.

А сколько пришлось перенести русским, искавшим спасения от большевиков на территории Польши и Румынии. На Днестре их с женами и детьми при переправе встречали выстрелами, в концент­рационных лагерях подвергали жестоким насилиям и унижению, гра­били, морили голодом, обращались хуже, чем с пленными врагами.

В отношении немцев, венгров, австрийцев в землях, присоединен­ных к Румынии, к Польше, Чехии и Югославии, все несправедливос­ти стали возможны. Угнетенные сами превратились в угнетателей.

Общность экономической и моральной катастрофы Европы неиз­бежно диктовала необходимость общих усилий для восстановления старого, разрушенного здания. Но вместо солидарности между наро­дами установился антагонизм и рознь, восторжествовал грубый госу­дарственный эгоизм и интерес господствующей национальности. Кар­тина раздора и междоусобицы роняла моральный вес и значение Ев­ропы во всем мире. Европа была поражена бессилием. Старый мир востока и запада держался на таких колоссах, как Германия и Рос­сия. После окончания войны Америка отошла от европейских дел, Англия не имела сухопутной армии. Осталась Франция как единствен­ная сила для установления нового порядка на континенте и целая система малых, слабых, неокрепших государственных новых образо­ваний. Слабость этих сил тотчас же сказалась. Европа не могла спра­виться с задачей укрепления мира. Турецкие отряды Кемаля в не­сколько десятков тысяч скорее всякого вооруженного сброда, чем войска, являлись грозной опасностью для востока. Авантюрист д'Аннунцио, захватив Фиуме, дерзко бросал вызов всей Европе. Франция не могла исторгнуть от Германии наложенные на эту последнюю денежные обязательства. Но нигде не сказалось так бессилие Европы, как в русском вопросе. Известно выражение Клемансо: «России боль­ше нет». Россия была признана пустым местом на карте Европы. Усталая после мировой войны, Европа вначале сделала попытку одо­леть большевизм как общего врага России и ее союзников. Но эта слабая попытка обнаружила все бессилие Европы, обнаружила так­же, что восстановление России в ее прежней мощи совсем не входит в расчеты западных держав. Когда была одержана победа над Герма­нией, престиж союзников был велик. И малейшего усилия с их сто­роны было достаточно, чтобы воля их была исполнена. В это время германские войска, в количестве 500 тысяч, занимавшие Юг России, оставляли его, возвращаясь обратно в Германию. Было очевидно, что с их уходом вся эта огромная область, населенная более 40 млн. жи­телей, оставленная без вооруженных сил, будет охвачена анархией, вслед за которой тотчас же появится большевизм. Необходимость спасения всего этого русского края была настолько очевидна, что и генерал Вертело, а после Верховный комиссар по делам востока Франше д'Эспере дали обещания занять Юг России двенадцатью дивизия­ми пехоты и четырьмя кавалерии. Но вместо этого в Одессе высади­лись всего одна бригада французского десанта и такое же количество греческих войск. Они высадились в Одессе, заняли Севастополь, но не пошли дальше. Англия оказала поддержку Добровольческой армии, боровшейся на Кубани и на Дону против большевиков, присылкой в Новороссийск снаряжения и обмундирования. Но скоро обнаружи­лось, что союзники вовсе не намерены оказать бескорыстную помощь России. Россия была разделена на сферы французского и английского влияния. Восторжествовали интересы угля и нефти. Началась поли­тика использования слабости России для извлечения своекорыстных выгод. Англия вела двойную игру. То, что делалось руками Черчилля, разрушалось политикой Ллойд Джорджа, а этот последний строил свои политические расчеты на поддержке большевистской власти, ослабляющей могущество России, опасной для интересов Англии в ее индийских владениях. В Закавказье Англия покровительствовала не­зависимой Грузии и не допускала Добровольческих войск для заня­тия Баку. На севере генерал Марш предал армию генерала Юденича и поддержал образование независимой Латвии и Эстонии.

Франция ставила ставку на могущественную Польшу. Бесцельно простояв в Одессе, французские войска внезапно ее бросили. Никог­да еще моральному престижу Франции не было нанесено такого уда­ра. Россия была брошена на произвол судьбы.

Россия переживала участь Польши времен ее упадка и ее разде­лов. Но разделы Польши совершались не дружественными союзны­ми державами. Сознание несправедливости совершаемого было при­суще даже участникам польского дележа XVIII века. Императрица Екатерина II в свое оправдание объявляла, что она возвращает Рос­сии отторженные от нее земли. Мария-Терезия плакала, по цинич­ному выражению Фридриха Великого, «плакала, но все-таки брала».

История знает разделы Польши, названные смертным грехом, тя­готевшим над Европой, но история еще не знала расчленения дру­жественной державы ее же союзниками. Нельзя без чувства глубоко­го волнения читать слова из речи Черчилля, произнесенной им на англо-русском собрании в Лондоне: «Сила Лиги Наций будет испы­тана в русском вопросе. Если Лига Наций не сможет спасти Россию, Россия в своей агонии разрушит Лигу Наций. Всем легкомысленным, всем неосведомленным, всем простодушным, всем поглощенным лич­ными интересами — я говорю: вы можете покинуть Россию, но Рос­сия вас не покинет.

Веселье царило на улицах, когда я ехал сюда нынче вечером. Улицы были залиты тысячами, десятками тысяч народа, чувствующего, что настал момент, когда он может радоваться и торжествовать ве­ликую победу в великой войне. И есть ли здесь кто-нибудь, кто ста­нет отрицать, что народ сполна заплатил за свое право оглашать воз­дух криками радости? На декоративных щитах, на улицах, начертаны наименования всех полей битв, рассеянных по всему земному шару, на которых ради праведного дела дралась наша молодежь, завоевы­вая себе место в истории.

Но видел я также, рядом с этими счастливыми толпами, мрачную фигуру русского медведя. Переваливаясь, ступал медведь через степи, через снега, шествуя на окровавленных лапах, и он здесь среди нас. Его тень падает на наше веселье. Он стоит на страже, снаружи у дверей залы совета союзных держав. В Версальской галерее зеркал он пребывал недалеко от нас. И здесь, нынче вечером, мы ощущаем гнет его присутствия. Мир переделать невозможно без участия России. Невозможно идти по пути победы, благоденствия и мира и предос­тавить эту огромную часть человеческой расы на жертву мучениям во тьме варварства».

Война внесла глубокие изменения в психологию народных масс. Миллионы людей были оторваны в течение трех лет от родного очага, от своего привычного труда, от мирного уклада жизни. Они приоб­рели навыки военных лагерей и походов, сроднились с жизнью бое­вых приключений, лихорадочного возбуждения на полях битв во всех частях света. Они не хотели вернуться вновь к условиям повседнев­ного труда с его заботами о добывании насущного хлеба. Множество людей из трудовых классов, выдвинувшиеся на военном поприще, уже не мирились со своим прежним социальным положением и не хотели снова сделаться конторщиками в магазинах, встать у станка на фабрике или спускаться в шахты на тяжелый труд.

Много было разоренных и обездоленных войной, множество се­мей потеряли своих единственных кормильцев и впали в нищету. На улицах Лондона можно было видеть инвалидов с кружками на груди, просящих милостыню. Гнет безработицы, наступившей пос­ле прекращения военных заказов, выгонял на улицы толпы рабочих. И наряду с этим роскошь новых богачей, разжившихся на общем бедствии войны, била в глаза и вызывала злобу и зависть. Росло возмущение несправедливостью существующего строя. Рабочие не хотели мириться с тяжелыми условиями своего существования. Про­изводительность труда упала, наступило то, что было названо демо­рализацией труда.

Но такая же деморализация наступила и в области капитала. Раз­вилась нездоровая спекуляция, не останавливающаяся ни перед чем, лишь бы нажиться — и такая же деморализация в политике. Глад-стон говорил, что он никогда не приступал к произнесению речи в парламенте, не совершив про себя мысленно молитву. Какому богу молился Ллойд Джордж, когда он говорил свою известную речь о торговых сношениях с большевиками, не видя в этом ничего предо­судительного, подобно тому, как в торговле с африканскими дикаря­ми и людоедами? И английские судьи, прославленные за свое право­судие, применяясь к новым принципам британского правительства, морально опустились до того, что отказывали в иске русским торго­вым фирмам, хотя на запроданных большевиками товарах значились их торговые клейма. Никогда еще государственные люди не доходи­ли до такого откровенного цинизма. Основы правовые и моральные, невидимые подпорки общества и государства, были расшатаны.

Общее явление обнаружилось во всех странах Западной Европы. Народные массы выступили на историческую сцену, их удельный вес поднялся, они выступили бурно, с притязаниями на свое место под солнцем, в осознании своей силы, с психологией неимущих, с враж­дебностью к зажиточным классам, без уважения к старым заслужен­ным авторитетам и старым традициям. Революция в России и кру­шение Германской империи не только подорвали монархический принцип, но и авторитет власти в Европе. Повиновение в силу по­читания старых авторитетов исчезло, исчезло и сознание целого, и массы добивались вырвать силой то, что они хотели получить для себя. Воды вышли из берегов и бурными потоками стремились про­ложить новые русла. Наступил период массовых забастовок и рабо­чего движения, приближающегося к большевизму. Во главе правительств встали демагоги, вся задача которых сводилась к умению играть настроениями народных низов.

Это не была политика, руководимая высшим государственным ин­тересом в предвидении задач и целей будущего, а политика обходов и зигзагов от одного случая до другого, политика, не внушавшая к себе ни доверия, ни уважения. Рабочие массы путем активных выступле­ний добивались удовлетворения своих классовых интересов под угро­зой дезорганизации промышленности и разрушения государственно­го порядка. Ллойд Джордж приходил к соглашению на совещаниях с рабочими организациями, и их постановления преподносились пар­ламенту как готовое решение. Старый парламент Англии, окруженный вековым уважением, был унижен в своем значении, низведен­ный до роли учреждения, скрепляющего акт, навязанный ему согла­шением премьера.

На этой же почве заигрывания с настроениями рабочих масс сло­жилась и политика сближения с большевиками. Красин уже был в Лондоне, и в марте последовало заключение торгового договора с советами. Мировая война, предательство большевиков, Брест-Литовский мир были забыты.

Зверский режим большевизма, явно разоблаченный в низости злодеяний, ими совершенных, в массовых расстрелах заключенных, в убийстве заложников, в казни епископов и священников, в гонениях на православную церковь, в грабежах и насилиях над мирным населением, в подлом убийстве русского государя, своею смертью запечатлевшего верность данному слову, — ничто не помешало пре­мьеру Англии протянуть руку тем, кто был запятнан кровью и гря­зью неслыханных преступлений перед человечеством. В глазах анг­лийской демократии большевизм стал рисоваться как сила, сломив­шая царизм.

Старые предубеждения против России вновь всплыли на поверх­ность, и ненависть к самодержавию, как к режиму еврейских погро­мов и жандармского произвола, овладела общественным мнением За­пада. Рабочие массы были воспитаны в тех же идеях классовой борьбы. Им внушали, что только пролетариат является носителем прогресса и ему одному принадлежит будущее. Их развращали лестью и демагоги­ей. И когда в Москве провозгласили диктатуру пролетариата и торже­ство тех самых идей социализма, на которых рабочие воспитывались и на Западе, то, естественно, они стали видеть в большевизме нечто свое, совершенное пролетариатом, и солидаризировались с большевизмом. В Москву, как во вторую Мекку, стали стекаться последователи социали­стических учений.

Из Москвы шли директивы и указания. К словам Ленина, этого грязного маньяка лжи и предательства, прислушивались во всей Ев­ропе. Горький превозносил Ленина, ставил его выше Петра Вели­кого, объявлял его замыслы планетарными, попутно трунил над за­падным мещанством, которому угрожал нашествием гуннов, и над русским народом, этим ленивым, бездарным и пассивным суще­ством, который заслужил свою жалкую участь и не внушает даже сострадания. Получалось отвратительное зрелище — превознесение гнусного явления большевизма.

Если бы одну сотую злодейств и преступлений, совершенных боль­шевиками, позволил себе какой-нибудь абсолютный монарх, султан мароккский, то вся Европа была бы охвачена негодованием, а здесь кровавая оргия, мучительство нелепой и злобной тиранией целого русского народа не только не вызывало возмущения, но встречало сочувствие. Все это было сделано пролетариатом во имя социальной революции. И этим все злодеяния получали оправдание. Все антиболь­шевистские силы стали рисоваться как силы реакции.

Для общественного мнения Западной Европы не имело никакого значения, что это были русские патриоты, что белые войска были той Русской армией, которая начала мировую войну, что они боролись, оставались неизменно верными союзниками, все это ничего не зна­чило. Таковы были чудовищные искажения русской действительнос­ти в затемненном сознании западноевропейского общества.

Только в Америке неуклонно обнаруживалось резко отрицатель­ное отношение к большевизму. В ноте, направленной к Италии, правительство Северо-Американских Соединенных Штатов высказы­вается против европейской конференции, которая повлекла бы за собою два последствия, а именно признание большевистского режи­ма и почти неизбежное разрешение русского вопроса на основе расчленения России.

«Хотя Соединенные Штаты и глубоко сожалели о выходе России из числа воюющих в критическое время и о несчастной сдаче ее в Брест-Литовске, однако Соединенные Штаты вполне понимали, что русский народ никоим образом за это не был ответствен.

Соединенные Штаты неизменно сохраняют веру в русский народ, в его высокие качества и в его будущее и уверены, что восстановлен­ная, свободная и единая Россия вновь займет руководящее положе­ние в мире, объединившись с другими свободными народами в деле поддержания мира и справедливости.

Мы не желаем, чтобы Россия в то время, когда она находится в беспомощном состоянии во власти не представляющего ее правительства, для которого единственным правом является грубая сила, была еще более ослаблена политикой расчленения, служащей чьим-то дру­гим, но не русским, интересам.

Теперешние правители России не правят по воле или с согласия сколько-нибудь значительной части русского народа — это являет­ся неоспоримым фактом. Силой и лукавством захватили они пол­номочия и органы правительства и продолжают пользоваться захва­ченным, применяя жестокое угнетение в целях сохранения в своих руках власти.

Соединенные Штаты не могут признать суверенитет нынешних правителей России и поддерживать с ними отношения, обычные между дружественными правительствами. Это убеждение не имеет ничего общего с какой-либо особой политической или социальной структурой власти, которую пожелал бы избрать сам русский народ. Оно основывается на ряде совершенно иных фактов. Эти факты, которые никем не оспариваются, привели правительство Соединен­ных Штатов независимо от его воли к убеждению, что существую­щий в России режим основан на отрицании всех принципов чести и совести и всех обычаев и договоров, служащих основанием для постановлений международного права.

Ответственные руководители этого режима часто и открыто про­возглашали и хвастались, что они готовы подписать соглашения и договоры с иностранными державами, не имея в то же время ни малейшего намерения соблюдать подобные сделки и выполнять та­кие соглашения.

Большевистское правительство находится под контролем полити­ческой партии, имеющей широкие международные разветвления, и этот международный орган, широко субсидируемый большевиками из государственных источников, открыто преследует цель возбуждения революции во всем мире.

По мнению правительства Соединенных Штатов, у него не может быть общей почвы с властью, понятия которой о международных отношениях столь чужды его собственным понятиям и претят нрав­ственному чувству.

Не может быть взаимного доверия и веры, не может быть даже уважения, если приходится давать залоги и заключать соглашения двум странам, из которых одна с самого начала держит в уме цинич­ное отрицание своих обязательств».

Справедливые указания правительства Северо-Американских Со­единенных Штатов, полные веры и дружбы к русскому народу, не были услышаны в Европе, и Англия, а за ней и Франция и другие государства встали на путь сближения с советами и одновременно расчленения России.

Последствия были таковы. Если взглянуть на карту России в ее современных границах, то можно увидеть, что Россия потеряла при­обретения Петра Великого и Екатерины II, отрезана от Балтийского моря и отброшена в Азию.

Политика же соглашения с большевиками привела к тому, что в Москве укрепился III Интернационал. Преступное сообщество, даже в революционном подполье представлявшее серьезную угрозу, превра­тилось теперь во всероссийскую власть и использовало все огромные богатства страны и неисчерпаемый людской материал для партийной цели всемирной революции.

В области экономической — шестая часть земного шара, благодаря совершенному над нею коммунистическому опыту, изъята из между­народного торгового оборота, и Россия из страны, вывозящей хлеб и сырье на многие сотни миллионов золотом, превратилась в страну, нуждающуюся в привозном хлебе для прокормления своего населения.

Все уверения о возможности эволюции большевистской власти ока­зались пустым вымыслом. Никакая торговля, никакой вывоз из России сырья стал невозможен. Голод, наступивший в ближайшее же лето, ясно обнаружил, что русский народ под большевистской властью об­речен на вымирание. Таковы были последствия западноевропейской политики в отношении России.

А в Галлиполи и на Лемносе 50 000 русских, оставленных всеми, являлись на глазах у всего мира живым укором тем, кто пользовался их силой и их кровью, когда они были им нужны, и бросил их, когда они впали в несчастье.