Заказать книгу можно в нашем магазине:
http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15558/

В истории царствования Александра I надо различать «идеи» и «учреждения». Обычно первые заслоняют вторые - не по заслугам. И тут, опять-таки, большим преувеличением было бы делить царствование Александрове на две половины - одну «либеральную», а другую «реакционную», как то принято делать. Спору нет, идейная демобилизация произошла на протяжении его царствования наглядная. Но если кто занимался историей учреждений, тот не мог с немалым удивлением не установить, что все царствование Александра I, независимо от открывших его демонстративно-либеральных перемен на верхах государственного управления, проникнуто заданием, систематически выполнявшимся, упорядочения крепостного облика России. В частности, военные поселения лишь в этом плане уяснимы, никак не являясь самодурной блажью Аракчеева. И неудача их не есть лишь неудача этого оригинального замысла. Неудачной, в конечном счете, оказывалась вся затея Павловская - организационно-правовое оформление дать крепостному уставу. Иначе бы его закон трехдневной барщины легко и естественно стал основой переплавки всего нашего крепостного помещичьего быта, открывавшей в дальнейшем легкую же и естественную возможность упразднения помещичьей власти. Объяснением этого безсилия самодержавия перед крестьянским вопросом, остававшимся неразрешимым и при Николае I, может служить только одно: глубочайшая укорененность в русском быту начала патриархальности, не терпящей юридической формализации.
Таким образом, патриархальная (пусть и посильно упорядочиваемая) старина оставалась господствующей и при Александре I, определяя природу «учреждений». Между тем «идеи» бурлили - вылившись, как известно, в бурную вспышку, едва не сделавшую царскую резиденцию жертвой мятежа. С ним справился мужественно новый Царь, еще ранее справившийся с идеями, мятеж породившими: не имели они над ним силы. Если Александр не способен был, переродившись духовно, это внутреннее изменение своего «я» явить во вне в образе властвующего Императора, а вынужден был уйти в затвор, то, напротив того, легко и свободно явил собой образ Православного Царя Николай I, сумевший сочетать императорское, нового стиля, великолепие с простотой исконно-русской, делавшей его родным и близким каждому почвенно-русскому человеку. Если все предшествующие царствования еще только ставили вопрос о согласовании «Империи» с «Царством», то в образе Николая I эта проблема получала наглядное и безспорное разрешение. Император, поражавший воображение европейцев своим величием, облеченным в европейские формы, был вместе с тем стародавним Хозяином громадной страны, патриархально близким каждому ее насельнику. Едва ли даже древняя Москва являла пример - не исключаем и Тишайшего! - такого живого общения Царя и народа: каждый русский человек ощущал Царя «своим», а себя все ощущали «царскими». Покоряюще действовал, непроизвольно. Царь даже на «передовых» людей, в которых не умерла окончательно русскость. Когда он умер, Россия оцепенела.
И именно то, что эта власть была «патриархальной» обуславливало то, что «гнет», как воспринимали Николаевский режим «передовые» люди, не мешал блистательному расцвету культуры буквально во всех областях жизни - не исключая тех, воздухом которых является свобода. Этим объясняется и то, что, в отличие от царствования брата, «идеи» реакционные с точки зрения Александровского либерализма, не мешали Николаевским «учреждениям» развиваться по линии раскрепощения - что опять-таки мало замеченным остается в силу примата «идей» в сознании наблюдателей над «учреждениями». Чтобы оценить особую качественность Николаевского царствования, как «правового» и даже «либерального» (не в затасканно-публицистическом, конечно, смысле этого слова, а строго-научном), надо только подумать о Сперанском, как организаторе грандиозного дела по созданию Общего Собрания Законов и Свода Законов. Именно при Николае I становилась Россия «правовым государством» - и это не только в строго-формальном смысле том, что объединенным и гласным, для всех обозримым, а потому и практически-общеобязательным становилось действующее объективное право. «Правовым государством» становилась Россия и в смысле более узком, означающем особую природу государственности - именно ту, которая выросла из Римского права и которая своей основной чертой имеет наличие хозяйственной автономии, ограждаемой публичным порядком, а следовательно, и обособление права публичного и частного (чего в России ранее не было по общему правилу). Дело в том, что Римское право стало содержанием, пусть и контрабандным, первой части Х тома - нашего гражданского кодекса. Пусть это не было еще общим правом, но все же общегосударственное задание определялось достаточно ясно: вопрос шел только о распространении этого, уже действующего, права на всех. Режим частной собственности входил в законный обиход России, как порядок жизни, который ждет всю раскрепощаемую Россию.
Рубежа не переступил Николай I, им так отчетливо поставленного. Трезвое чувство действительности мешало ему. Удел свершителя «Великих реформ» на его сына выпал - по завету отца.   
Александр II был как бы создан для этой задачи. Мягкая доброжелательность, граничащая порой с тепло-хладным безразличием, но, вместе с тем, опирающаяся на стойкое умоначертание трезво-русской царственности, позволяла ему идти по течению, в сущности, неизвестно, куда ведущему, но тут же ставить ему пределы, царственной рукой осуществляя принятое к исполнению. Воспитание, полученное от Жуковского, немалое тут имело значение. Над веком возвышался Жуковский. Западник стопроцентный, он познал цену Запада. Он уразумел его духовную немощь. Он уразумел и духовную мощь России Исторической. Отрезвляющую его школу прошел Александр II, поскольку он становился причастным к мiру «идей». Это помогло ему оказаться державным осуществителем назревших общественных реформ. Пусть они подрывали основы государственности устоявшейся. Державная рука тут же действовала, как умеряющая сила, государственно-разумный облик дающая тому, что было на грани безответственного доктринерства.
Но при всем том, картина становилась угрожающей: две стихии обозначались, во всей своей непримиримости, стоящие одна против другой. Живое еще прошлое патриархальное отвергалось государственной новизной, в которой, вопреки тому, что, по подсказке Каткова, говорили Царю старообрядцы, никак не слышалась святая старина. Контраст двух стихий легко иллюстрировать на примере взаимоотношений помещиков и крестьян применительно к земле. Крестьяне и себя и своих помещиков продолжали рассматривать под углом зрения службы Царю. Раз помещиков отстраняли от земельной службы - им оставалось только уйти от земли, предоставив служить на ней крестьянам. А как помещики будут вознаграждены за их иную службу - то дело царское. Помещики же смотрели и на крестьян и на землю, как на свою частную собственность. Раз крестьян освобождают - им остается только уйти с земли, которая остается за собственниками ее. Примирения между этими двумя точками зрения нет. Выход нашли в том, что государство откупило землю от помещиков и само уже покрывало расходы по этой грандиозной операции, мерами государственной власти взимая выкупные платежи с крестьян.
Уместно тут опять вспомнить закон Павла о трехдневной барщине: как было бы все просто, если бы земля была размежевана, повинности точно установлены... При посредничестве государства ничего не было бы легче на этой основе полюбовно разойтись крестьянам и помещикам. Теперь же дух произвола витал над Реформой. Надел! Самый принцип «наделения» вводил начало властного произвола туда, где здоровым началом является только самопроизвольная жизненная индивидуальность, никакими «правилами», «нормами» не определяемая. Не возникал ли соблазн эту идею «наделения» свыше сделать чем-то длящимся, постоянным - конечную границу получающим только в факте исчерпывающего распределения всей земли, когда уже нечего больше будет «наделять»? Идея «черного передела» родила революцию - но разве не подсказана она реформой? Пусть иного способа не было, чтобы реформу осуществить, но, с проведением ее, не возникала ли срочнейшая задача переключить мiроощущение крестьян на иной лад? Этого не произошло: не стал новый порядок крестьянского быта на очередь. Напротив того, освобожденное крестьянство было закрепляемо в своей изолированности и в своей связанности - худшей, чем то было при помещиках. Раньше опека властная предполагала систематическую и постоянную помощь сверху. Теперь крестьянство было предоставлено себе. Внутри-крестьянская солидарность оставалась в силе, как и крепость земле, но земля эта была неподвижным куском - и не было надежды на улучшение быта, на переселение, на перевод на оброк, на дополнительный надел. Состоялась абсолютизация худшей формы крестьянского быта, когда не «по силам» крестьянин получает трудовое задание, а «по ртам» делится ограниченный кусок земли, на котором стеснен маленький крестьянский «мiр». Новая крепостная зависимость так возникает, и из нее выводится крестьянство только так называемой «столыпинской реформой», которая по праву может быть названа действительным «освобождением крестьян», с обращением их в частных собственников...
Надо ли удивляться, что при таких условиях крестьянство, в сущности, не приняло Великой реформы. Оно подчинилось ей верноподданнически, ответив, однако, на свое «освобождение» и бунтами, эпизодические вспышки которых не превратились в общенародное бедствие только благодаря мудрости Царя, умело обставившего объявление «свободы». Но крестьянство замкнулось в мечте о дальнейшем - в направлении, лишь начатом. Оно стало ждать «земли и воли» в полноту предельную, и это вожделение принимало, в условиях законсервированности крестьян в своем соку, все более горячечный характер. Ожидание флигель-адъютантов с объявлением от Царя настоящей свободы, а не той, подмененной, которую они принесли в 1861 году, принимало образ бредовой одержимости. Ее легко было обратить и против Царя на путях умелой и настойчивой пропаганды. И настало, наконец, время, когда вытеснен был в воображении крестьян образ посланца Царя образом «студента» - вестника уже не Царя, а революции, с обетованными ею «землею и волею».
Первая революция образумила верхи. Началась лихорадочная и успешная работа по спасению России от черно-передельческой пугачевщины. С именем Столыпина связано громадное движение, наново организующее Россию. Осуществлялся грандиозный план устроения России на началах частной собственности. И уже, казалось, реальностью становилось это спасительное обновление России, как грянула Война, остановившая реформу, а затем революция. Обнаружилось, в революционном угаре, как хрупко достигнутое: под армяком хуторянина («столыпинского дворянина») обнаруживался все тот же жадный до «землицы» мужичок, готовый принять деятельное участие в переделе грабительском сохранившихся «дворянских гнезд». В зареве страшного пожарища обернулась Великая реформа безобразным передельческим безчинством, открывшим возможность обращения России в СССР. И не стало ни Святой Руси, ни Великой России...
Значит ли это, что объективно-порочно было содержание «Великих реформ» и что благодать «Святой Руси» покинула Великую Россию, как только стала она на этот пагубный, прельстительный путь? Никак. Много ценного было в Великих реформах и, поистине, велик итог их достижений, развернувшийся в течение полувека дальнейшего бытия России, в самых разных направлениях. Громаден был идеалистический порыв, вложенный в эти Реформы, и не угасал он до катастрофического срыва. Во многих отношениях «адаптация» западно-европейской гражданской культуры, Россией явленная, была усовершенствованием этой культуры, глубоко оригинальным. Это можно сказать и обо всем ходе имперского российского гражданского строительства, но особенно ярко это видно на последних десятилетиях его. Величественной и грозной была Российская Империя - этого не станет отрицать никто. Но мало кто отдает себе должный отчет в том, в какой мере этому внешнему великолепию соответствовало и внутреннее совершенство могущественного аппарата властвования. Еще должным образом не оценены ни русский суд, ни русская бюрократия, ни русское самоуправление, ни русская административная юстиция, ни наш «приказный» язык, ни совершенство кодификации. Не оценена по достоинству и общая «добротность» всего творимого Российской Империей, готового, казалось, стоять веками. Люди были крепки и на слово и на дело. Так было до Реформ, так оставалось и в «Пореформенной России». В основе этой крепости слова и дела продолжала лежать крепость духа, веками утвержденная.
Далеки мы от того, чтобы печать охуления ставить на тот крестьянский быт, который, в конечном итоге, оказался рассадником, питомником, очагом революции. «Законсервированность» крестьянского быта означала и охранение святости его - той исконной святости патриархальной, которая составляла основу Святой Руси. Только под этим углом зрения можно уяснить оторопь, которую испытывали иные трезвые государственные деятели России, осознавая размах разрушительный, а не только созидательный, столыпинского дела. Сможет ли хуторянин остаться столь же верным чадом Церкви, каким был член «мiра», в житейском быту привычно объединенного вокруг храма? Все та же проблема стоит: может ли русский человек, оказавшись в условиях свободы, не полинять в своей исходной православной русскости? Образованные классы еще в какой-то мере держались духом старины - даже и укоренившись в новизне. Были круги общественные, которые разрушительность новизны принимали с восторгом и с готовностью до конца ее проводить - сметая с лица земли все святое прошлое. Для большинства так вопрос не ставился: оно думало строить наново, не порывая всецело с прошлым, а его совершенствуя. Медлил еще тут процесс расцерковления. Для простого крестьянства упрощенно груб он был, являясь срывом в бездну бунта, ничего святого уже перед собой, в своей оголтелости, не видящего. Дни и часы Исторической России оказались сочтены, когда встреча дружественная произошла между двумя стихиями, только что стенка на стенку друг на друга шедшими. Великая Россия, во всем великолепии и внешнем и внутреннем, возмечтала высвободиться от оболочки великодержавия царственного, якобы мешающего дальнейшему росту и развитию «свободы». Святая Русь, во всей еще сохранившейся жизненности крестьянского уклада, всецело церковного, захотела любой ценой высвободиться от якобы висящих над ней пут, мешающих ее благо быту. Революция сверху соединилась с бунтом снизу - и это в условиях, когда для достижения желаемого и верхами и низами нужно было только одно: предохранить Россию и от революции и от бунта. Все ведь было уже достигнуто! - Казалось - только реализуй его, оберегая и то, что обретено нового, и то, что осталось от старого. Нет - долой и то и другое! То, что обрекло на небытие Историческую Россию, было одновременно и отрицанием Святой Руси и разрушением Великой России. По-разному это слагалось в сознании члена культурного общества и крестьянского мiра, но итог был тот же: «долой!» Так и возникло пустое место, на котором и воцарились большевики.  

*   *   *
Мы в самом начале говорили, что при оценке Императорской России надо учитывать не только то, что сознательно и намеренно делалось ее вождями, но и самый факт, что под покровом Императорской России продолжала, при всех условиях, жить Святая Русь. Многое раскрывает нам тут история - именно история. Современность уже не реагирует на явления русской святости - не видит она их! Пусть она не чуждается их - она другим занята. Были разве чужды духу Святой Руси Пушкин, Гоголь, Лермонтов? А коснулось ли их слуха возникновение такого явления святости, как преп. Серафим Саровский? В том ведь и природа Святой Руси, что ее не так просто увидеть и рассмотреть. Это не значит, что она таится и прячется - этого не требовалось в Императорской России, по общему правилу Святую Русь нарочито охранявшей. Но была Святая Русь для Императорской России тем, чем для каждого христианина является его «внутренний человек». Так ли легко его увидеть и рассмотреть? И не надо для этого никому своего «внутреннего человека» особо таить и прятать. Надо, однако, особое чувствилище иметь, чтобы его увидеть - такова природа «внутреннего человека».
Трагедия Императорской России и заключалась в том, что утрачивала она способность, даже и оставаясь щитом Святой Руси - видеть ее истинную природу. Это возникло в самый момент возникновения Империи. Не отсюда ли разрыв традиций церковного искусства - буквально мгновенно возникший с началом Петербургского периода? Своей жизнью начинала жить Императорская Россия - своей продолжала жить Святая Русь. Новый культурный мiр создавала Императорская Россия - и обогащалась Россия многим, о чем и не помышляла Москва. В какой-то мере и это новое было наследием, отражением, порождением прошлого. Отблеск Святой Руси - давал особую качественность всему новосозидаемому, на удивление всему мipy, поскольку этот мiр начинает знакомиться с богатством русских культурных достижений. Но уже не живет в них подлинная, истинная Святая Русь. Живет она своей особой жизнью, отдельной - горя ровным, мягким, ласкающим светом где-то в глубинах, в недрах русской жизни, чтобы моментами лишь озарять всю Россию светом ослепительно-ярким...
Многих монархов имела Россия - мало кто из них не был убежденным защитником и охранителем Святой Руси. Но можно ли назвать их представителями, чадами Святой Руси? В какой-то лишь мере - да. Тут-то и обнаруживается особенно наглядно, как разобщаются пути Великой России и Святой Руси.
Павел I! Жило в нем мистическое начало несомненно - и не объясняются ли «странности» его, независимо от сложных обстоятельств его воспитания и первого периода его жизни, еще и сложностью его духовного хозяйства, вызываемой контрастом и конфликтом Святой Руси и Великой России? Поучителен дневники его воспитателя Порошина, человека высоких достоинств и дарований, воплощавшего среднюю линию, сочетавшую верность Церкви с увлечением западной культурой - человека ломоносовского уклада. Мы видим изумительную для Павла-ребенка развитость его, позволявшую резвую детскость сочетать с осмысленным участием во всех светских, государственных и культурных явлениях эпохи. Найдем ли мы в этом замечательном дневнике хотя бы малое дуновение духа Святой Руси! Нет. Между тем, дух этот не был чужд Павлу: посмертная его судьба тому порука. Святая Русь - та увидела, та рассмотрела в Павле родственность себе духовную: святым восчувствовала она умученного Императора.
В сыне Павла, напротив того, воплотились самые передовые устремления Великой России, несовместимые, несогласуемые со Святой Русью. Но как красноречива его судьба! Явила она, на троне, возвращение в отчий дом со страны далече. Не мог уже, однако, этот святой замысел быть осуществленным до конца, во всей своей благодатной полноте, иначе, как отказом от мiра - покаянно-уничиженным, таким, какой только Святой Руси доступен и близок. Странником бездомным стал повелитель Европы и в отшельничестве безвестном кончал свои дни, венцом покаяния венчая свою царственную главу, им самим развенчанную.
Николай I! В его величавом образе на историческое мгновение слились Великая Россия и Святая Русь. Но было ли то органическое сращение? Нет! Некая нейтрализация произошла того неотмiрного, что составляет сущность Святой Руси - как то бывает и в жизни отдельного человека, остающегося верным своей Церкви, но увлеченного достижениями мiрской жизни, самоценными... Но так лишь остается, пока не возникает момент, когда надо подумать о душе. Знаменателен исход из мiра Царя Николая I. Вот когда Святая Русь отстранила Великую Россию - властно и окончательно. Осведомленный врачом-другом о близящейся кончине. Царь отодвинул от себя все земное - вплоть до донесений из Севастополя, передававшихся им нераскрытыми сыну-наследнику. Сердце отдавалось теперь уже нераздельно лучам иного света - и ложится на кончину Великого Императора отсвет ровный, тихий, благостный Святой Руси неотмiрной: русская, православная смерть венчает жизнь строителя Великой России. Смерть то русского солдата - воина Христова - отслужившего свой срок.
Царь-Освободитель! Привлекателен его облик - но всецело светский это облик. Печать Великой России лежит на нем и как на Царе, и как на человеке. Культура его - его домашний быт: где тут Святая Русь? Однако только затуманенность духовного взора его современников и потомков способна объяснить тот факт, что в жизнеописание его не проникло сведение знаменательное: мученическая кончина Императора совпала с принятием им Святых Тайн, после великопостной исповеди. Много говорит это «совпадение» верующему сердцу, приобщая и Царя-Освободителя к Святой Руси.
Фигура Александра III проста: в ней не надо разгадывать конфликтов внутренних. Тут уже конфликт иной: Царя с обществом. Святая Русь в его лице получает если не воплощение, то признание - полное, всецелое, убежденное. Как много и тут скажет церковно-верующему человеку смерть Царя с рукой о. Иоанна Кронштадтского на челе!
А наш последний Царь. К нему обращаемся мы со смущенным сердцем - как к живому свидетелю и молчаливому обличителю наших дел и дней...  
   
*   *   *
На Императоре Николае II оборвалась историческая нить России.
Найдутся ли силы, способные подобрать эту нить и восстановить ход Истории?
Для этого нужно, чтобы понят был наш последний Царь и чтобы понято было - почему он стал последним.
Всмотримся в его царствование. Чем отличается оно формально от всех остальных? На каждом царствовании предшествующем лежит печать Царя. Каждое обнимает эпоху, краткую ли, долгую ли, но такую, которая может по праву именоваться «веком» своего Государя, - именно его! Печать ли личности этого Государя ложится так властно на его век, или, напротив того, печать века ложится на Государя, определяя его облик - но два эти образа: Царя и Царства, сливаются неразличимо, как бы тем наглядно показывая нам, в какой мере совместно определяла десница Господня судьбы Русского Царя и Русского Царства.
Можно ли это сказать, хотя бы в малой мере, о нашем последнем Царе?
Где Россия Николая II? Где его век? Не слияние, а контраст и конфликт перед нами.
Какое это страшное обличение России - перед лицом такого Царя! Ведь на троне впервые, на всем протяжении Императорской эпохи был Царь, воплощавший Святую Русь - являвший собою живое олицетворение того «внутреннего человека», который, по заданию промыслительному, должен был быть и оставаться неизменно духовным содержанием Императорской России. Вот кем был «Царь» в «век Николая II». А чем было «Царство»? Оно было расцветшей во всей полноте заложенных возможностей Великой Россией. Полнота великодержавия Российского осуществлялась Российским Царством. Высота духовного строя святорусского являема была личностью Царя. И такой России оказался чужд такой Царь!
Как же было ему не стать последним?
Каково же условие, единственное, неотменимое, при котором не «последним» может оказаться - в будущем - Император Николай II?
Такая Россия должна возникнуть, которая достойна своего последнего Царя. Нельзя ушедшую в историческое небытие Россию механически реставрировать, как нельзя на ее месте создать некую новую Россию. Наше прошлое можно только продолжать, восстановив его от того места, на котором оно прервалось.
Великая Россия и Святая Русь! Святая Русь не что-то, могущее быть противопоставленным Великой России в плане восстановления России. Если «внутренний человек» испытал смерть - то и внешний обречен на тление. Если же «внутренний человек» охвачен страстями, одержим бесами, загнан в подсознание - спасение возможно и, следовательно, новая возможна жизнь. Возрождение России не есть восстановление учреждений и возвращение идей, какими жила Россия Николая II. Нельзя восстановить «русский суд», «русское земство», «русскую бюрократию» и т. д. Нельзя восстановить то многообразие культурной жизни, которым искрилась ушедшая Россия. Все это ушло, разрушено, вымерло. Но если возвратится «внутренний человек» в опоганенное тело - покаянием омыв грех своего падения, не откроется ли тем возможность жизни обновленной России? Не освятится ли вновь оскверненное тело святостью духа, в него возвратившегося и его оживившего?
Одно из двух. Или, действительно, понятия «Великая Россия» и «Святая Русь» суть антитезы. Тогда пришла Россия к своему естественному концу, обнаружив то, что весь ход Императорской России означал ликвидацию того великого образования, которое именуется Русским Православным Царством. Киев! Москва! Петербург! Вот три этапа роста, развития, преуспеяния этого великого образования. Четвертого этапа нет - и кончилась Россия. Богатое наследие оставила она, но выморочно оно: наследника нет. Церковное сознание из этого сделает один вывод, безцерковное - другой. Церковные люди будут готовиться к сретению Христа-Мздовоздаятеля, превыше всего заботясь о спасении своих душ. Безцерковные люди будут строить мечтательные планы о новой России, якобы вырастающей из пустого места, образовавшегося после исчезновения Великой России и Святой Руси.
Но разве окончательно упразднена другая возможность? Россия употребила свободу, ей данную Императорами и в полной, предельно-полной, мере раскрывшуюся при Царе Николае II, не на служение идеалам Святой Руси, а на свое ублажение в образе самодовлеющей Великой России, забывшей о своем «внутреннем человеке» и отдавшейся всевозможным соблазнам. Это привело к катастрофе. Но разве не может опамятоваться Россия?  
 
*   *   *
Двоица перед нашим духовным взором стоит, являющая собой «симфоническое» единение Великой России и Святой Руси: наш последний Царь и о. Иоанн Кронштадтский! Как полон был духа Святой Руси наш последний Царь, возглавитель Великой России на ее высшем подъеме! Как полон был сознания высокой качественности и промыслительной единственности и неповторимости Великой России о. Иоанн - воплощение Святой Руси, в большей целостности и полноте непредставимое!
Промысл Божий как бы намеренно оживляет перед нами с такой наглядностью наше прошлое в их лице - тем творя образцы, совместно определяющие наше идеальное будущее. Пойдет ли русский народ по этому открывающемуся перед ним пути света? Этого никто не скажет. Но за себя каждый и может и должен ответить на вопрос, поставленный ему лицезрением этой святой двоицы. Способен ли ты, уразумев до конца содержание нашего прошлого, пронизанного идеей «во Христе спасения» - стать на путь спасения своей собственной души, тем являя себя истинным сыном своей истинной Родины, Исторической России? Или ты безнадежно побежден духом века сего, в его обращенности не к Христу, а к антихристу? Эта дилемма, в своей простоте, мало кем ныне ощущается: мы все склонны осложнять нашу жизнь и наше отношение к ней всякими привходящими соображениями, являя тем свойство падшей человеческой натуры, Христом двойственно обозначенное образами раба ленивого и раба лукавого. Но этот вопрос, в своей провиденциальной простоте, остается стоять перед нами. В какой-то момент он созреет для каждого в своей категоричности. И ответ на него явится не только судом над собой, как личности, избирающей путь спасения или путь гибели, но явится и неким слагаемым того общего суда, который творится над собою всем мiром. Это как бы участие в голосовании всеобщем вопроса о том, «быть» ли дальше мipy - через продление исторической жизни России - или «не быть». Решая свою личную судьбу, русский человек в неизмеримо большей мере, чем всякий другой, решает судьбу мiра.
Чем непосредственно определилась катастрофа падения России? Объединением в соблазне ложно понятой свободы бывшей служилой и бывшей тяглой России; правящего отбора и низовой массы; великодержавных верхов и патриархальных низов; носителей идеи Великой России и хранителей традиции Святой Руси, - из какового объединения и возникло губительное слияние интеллигентской революции и крестьянского бунта. Чем может быть обусловлено восстановление России из бездны падения? Объединением в готовности употребить вожделенную свободу в служение Богу этих же двух основных сил. Медленно шло высвобождение от этого служения нашего правящего отбора. Но прочно и глубоко внедрилось в сознании его отступление. Чудо нового рождения нужно для его возвращения истинного в Церковь - а тем самым и обретения им новой способности служить Богу в образе служения истинной России. Мгновенно произошло обращение сплошной массы русского народа на путь богопротивного бунта и ниспадение всей этой массы в ад кромешный советской каторжной переплавки. Достигла ли своей цели эта переплавка? Не созрела ли в душе народной покаянная готовность нового обращения к Богу? Не способна ли душа народная так же мгновенно явить себя в своей доброй качественности, как явила она себя сорок лет тому назад в своей качественности злой?
В этом предположении благого мгновенного превращения нет ничего невероятного. Безплодно гадание - как, в каких формах оно может произойти. Мог ли кто загодя нарисовать хотя бы самую приблизительную картину того, как протекало высвобождение России из Великой Смуты начала XVII века? Дело сейчас не в мечтательных гаданиях о будущем, а в ответственном строении настоящего, как оно Богом нам дается - и в личной нашей судьбе и в делах общественных. И чем скромнее будут наши реальные задания, тем действеннее будет наше соучастие в добром строительстве. Только бы нам не терять из глаз вождей наших, в них видя единственный маяк спасения: святую двоицу последнего Царя и всероссийского батюшки о. Иоанна. Они всему научат, если только не политическим резонерством станет обращение к ним, а останется молитвенным обращением, покаянно-благодарным. И в этой святой двоице снимается антитеза Великой России и Святой Руси. Нет другой возможности восстановления исторической жизни мiра, как через восстановление Исторической России, в слитности в ней неразличимой Великой России и Святой Руси. Встать к новой жизни может Великая Россия только как Святая Русь. Вернуться может к исторической жизни Святая Русь только в образе Великой России. Как это произойдет - тому смогут научить только батюшка о. Иоанн и Царь-Мученик, если молитвенно-покаянно припадут к ним русские люди. В двояком грехе сокрушилась Россия: то были всероссийский грех ума - революция, и всероссийский грех воли - бунт. Преодолеем мы этот двойной грех молитвами свергнутого Царя-Мученика и пророка-молитвенника и чудотворца всероссийского, батюшки о. Иоанна - откроется нам путь спасения. Тщетно было бы искать его вне такого двойного покаяния. Только так живым сможет снова стать наше святое прошлое и творимо будет историческое наше будущее.