Предисловие

Казачество, пережив многие различные стадии своего бытия, к моему времени, по официальному определению и терминологии, стало называться «Казачьим сословием» и подлежало поголовной военной службе своему Отечеству — России, на собственный счет выставляя строевые конные и пешие части.

Каждое казачье семейство, отправляя своего сына на действительную службу, покупало ему коня, седло, холодное оружие, обмундирование и снаряжение, положенное по арматурному списку. Это иной раз было тяжеловато для бедных семейств, но домовитое, хозяйственное и патриархальное в своем быту казачество было в этом воспитано и не представляло себе иного пути существования. Идти на военную службу по приговору станичного сбора «стариков», идти служить в «свой» территориальный полк, понималось казаками как неотъемлемая обязанность каждого из них, словно рожденного для этого. Многолюдные семьи выставляли на службу нескольких сыновей, в порядке их рождения.

На военную службу казаки шли безропотно, так как служба эта в их психологии еще с детских лет понималась как обязательная. Ведь служил его отец, служили дед и прадед, служили братья, родственники, соседи, служили все казаки его станицы, — вот и он должен служить. А почему служат поголовно все казаки, почему они на свой счет справляют и коня, и седло, и все обмундирование, — над этим он не задумывался и потому проводы казаков на долгую действительную службу на далекую Российскую границу, где стояли охраняя ее от Турции, Персии и Афганистана, Кубанские конные полки и пластунские батальоны, неизменно сопровождались многодневным веселием — гульбой всей родни и друзей уходящего казака.

В такие дни «гуляла» вся станица. Боевые песни, этот главный спутник всякого казачьего

веселья, не умолкали. Старики и отцы, уже отслужившие свое, в веселых речах бодрили уходящую молодежь и «наказывали» заслужить «чин урядника» и служить честно и храбро… И только жены и родименькие мамушки нет-нет да и прольют слезу свою горемычную. Уходил ведь в неизвестную азиатскую сторонушку на четыре с лишним года родной муженек для молодой жены, а для матери — родное ее чадушко… Уходящий слезу, конечно, не лил, да и многие из уходящих тоже мечтали вернуться домой «с серебряными галунами на папахах»… Для семьи, для родичей — это почет, гордость, а для самого — с годами могут избрать и станичным атаманом — новый почет, да и хорошее жалованье.

Отец мой имел два дома на Красной улице, в станице Кавказской, и один из них снимал хорунжий Николай Васильевич Шепель, прибывший на льготу из 4-го Кубанского пластунского батальона. Познакомившись с нашим семейством, он часто приглашал моего отца по вечерам к себе, поговорить и выпить чару вина. Разговор казачий какой? Все о деле, о хозяйстве, о воспитании и обучении сыновей.

Хорунжий Шепель был среднего роста. Густые черные усы, такая же прическа на голове, лицо смуглое, энергичное. Сын богатого отца, он жил широко, был заядлым охотником, на стенах много оружия, говорил твердо и основательно. Отец представил меня ему.

— Как Иван Гаврилович? Такого молодца ты хочешь пустить по гражданской части? Нет, нет! Я берусь его подготовить к экзамену на вольноопределяющегося 2-го разряда, а потом подготовлю и дальше; поступит в юнкерское училище и будет офицером.

Коротко о дальнейшем: в марте 1909 года, подготовленный Шепелем, я выдержал при Владикавказском корпусе экзамены на права по образованию вольноопределяющегося 2-го разряда и тем открыл себе дорогу к военной карьере.

Семейный совет

Мне было 17 лет. Я иду на военную службу добровольно, могу выбрать полк, но — куда идти? Я иначе не представлял себе службы, как — пойду «в кавалерию», как выражались в станице, обязательно в свой территориальный, 1-й Кавказский полк, стоявший в Туркестане, в городе Мерв, Закаспийской области. Я непременно хотел пройти суровую службу рядового казака со всеми ее радостями и горестями и лишь тогда держать экзамен в юнкерское училище. Отец поддержал меня, сказав гордо:

«Первого сына в строй веду и… конечно, «в кавалерию!»

Я торжествовал победу, но мой наставник, теперь уже сотник Н. В. Шепель отсоветовал мне идти в «Закаспий», как выражались в станице.

— Это очень далеко. Там ты не найдешь и учителя, а Феде надо готовиться к экзамену. Я совершенно уверен, что он выдержит экзамен и осенью будет юнкером… Так зачем же ему забиваться в такую даль? Надо идти в Екатеринодарский полк, который стоит в Екатеринодаре. Это недалеко от станицы, легко будет и съездить туда и дать молодому казаку моральную поддержку…

И снова оказался прав сотник Шепель, офицер твердый, умный и знающий. Когда я вспоминаю его теперь, через десятки лет, я не могу не восхищаться тем, какой это был начитанный и образованный человек. Казалось, что он «все» знал. Кроме того, прекрасно владел пером и мог и кутнуть в кругу друзей и в карты перекинуться «по большой»… В моем понятии как-то не укладывалось тогда, как можно казаку идти служить не в свой территориальный полк, но доводы Шепеля убедили отца, да и меня, и я подал прошение на Высочайшее Имя о зачислении меня в Екатеринодарский полк вольноопределяющимся.

Проводы казака на службу

Скоро пришло уведомление из Штаба Войска, что я зачислен на военную службу в 1-й Екатеринодарский Кошевого Атамана Чепеги полк и мне надлежит прибыть в оный.

Сборы были недолгие. Необходимое обмундирование, полагавшееся по арматурному списку, было куплено в азиатских мастерских, у поставщиков нашего 1-го Кавказского полка, помещавшихся на хуторе Романовском. Зять, Д. Ф. Жуков, подарил мне кинжал, с поясом «под серебром». Родной дядя по матери, урядник Собственного Его Величества Конвоя, А. П. Савелов — свою шашку, отделанную серебром. Двоюродный брат, Филя Савелов, премированный джигит станицы Казанской, за 200 рублей продал нам своего строевого коня — кабардинца, на котором отслужил свои положенные 8 лет — 4 — на действительной службе и 4 на льготе. Отец купил настоящее офицерское седло — луки под рогом, уздечка, пахвы и нагрудник с набором серебряной насечки. Оно стоило 65 рублей кстати сказать, когда казачье стоило 38.

— Окончит военное училище — седло будет его офицерским! — пророчески сказал наш добрый, умный отец.

В нашем большом доме на Красной улице пир шел горой. На проводы приехали и Казанцы, у нашей матери в этой станице было четыре брата и три сестры. Каждая рюмка водки предварялась короткими тостами, смысл которых был всегда один и тот же: «Верно и честно служить Царю и Отечеству и нашему дорогому Федюшке дослужиться до чина «юнкера» а может и… «выше»… Все тосты сопровождались громким ура, и рюмки выпивались до дна… Мать, наша дорогая и такая добрая мать, и три младшие сестренки порою вытирали слезы на глазах, а казаки… Казаки веселились. Эти проводы для них были как долгожданный и необходимый праздник.

Как же чувствовал себя «герой» этого дня? Он хотел только, чтобы все это веселье скорее кончилось, чтобы он мог как можно скорее выехать в Екатеринодар, в СВОЙ полк, чтобы увидеть там настоящих строевых казаков и офицеров и как можно скорее начать свою воинскую службу.

На другой день, на вокзале все долго и скромно молча ожидали поезда. Все было переговорено, дома было дано благословение и оставалось только ехать в полк.

Мой зять, умный и серьезный казак, учившийся и долго живший в Екатеринодаре, предложил мне «пройтись» с ним по платформе. Во время прогулки вдвоем он как-то иносказательно стал меня предупреждать «от общения с нехорошими женщинами, которых много в городе». Он говорил так неясно, чего-то недосказывая, что я никак не мог понять, — кто эти «нехорошие женщины»? Почему их надо остерегаться? Почему от знакомства с ними можно даже заболеть? А, главное, я не понимал, почему он это все мне говорит? И говорит неясно, и я никак не могу его понять… Я еду служить Царю и Отечеству, а он толкует о каких-то «нехороших женщинах»… И как эти «нехорошие женщины» могут помешать мне в моей военной службе? — думал я.

Такова была в те времена чистота нравов в станицах, в казачьих семьях, даже между собой продажных женщин стеснялись называть своими именами.

Отец был краток в своих словах напутствия. Он отправлял меня не как на суровую военную, службу а как на широкий шлях, на котором я должен создать свое будущее. И сказал он мне ласково, любовно, словно продиктовал своей закон:

— Служи честно, Федя… Учись и слушайся начальства.

И нужно сказать, что все провожали меня с внутренней душевною радостью, зная, что теперь я, действительно, выхожу на «свой шлях». А если кто и плакал — так ведь так полагается, так как все же «жаль Федю!…»

В полку

Прибыв в Екатеринодар, я направился прямо в полковую канцелярию, находившуюся на Почтовой улице, возле Крепостной площади.

Полковой адъютант, сотник Василий Иванович Удовенко, переговорив с кем-то, назначил меня в 4-ю сотню к есаулу Крыжановскому, где было много вольноопределяющихся.

В 4-й сотне меня сразу же окружили вольноопределяющиеся, взяли под свое покровительство и немедленно представили вахмистру, сверхсрочному подхорунжему Опомаху, казаку станицы Пашковской. Командир сотни пожелал меня видеть. Высокий, стройный, седой старик лет под 50, с бритою бородой и коротко подстриженными усами, принял меня чисто по отечески и, поздоровавшись, подал руку. Мягким голосом спросил:

— Какой станицы? Где учился? — и тут же вызвал вахмистра и дал ему наставление: учить, но и беречь молодого воина. Не нужно забывать, что мне было едва 17 лет.

Он разрешил мне, как и прочим вольноопределяющимся, жить на частной квартире, и я поселился с Кириллом Суходоловым, казаком станицы Ново-Малороссийской (Бирючьей). Это было 3 марта 1910 года.

4-я сотня

Она квартировала совершенно изолированно, далеко за северо-западной окраиной города, против артиллерийских казарм. Обширный пустой двор, окруженный мелко вырытой канавой. В нем одноэтажная длинная казарма, конюшня, кухня и колодец с корытом для водопоя лошадей. Взводными урядниками были подхорунжий Пасевин и старшие урядники: Победà, Савченко и Исаенко. Все молодецкие, усатые и пользовавшиеся полным авторитетом в сотне. Командовал сотней, как я уже говорил, есаул Крыжановский, а младшие офицеры были: подъесаулы Кондратенко и Мостовой, сотники Дикий, Кулик и Чинчаковский (последние два прикомандированные из пластунских батальонов) и хорунжий Кравченко. Вот все эти перечисленные мною начальствующие лица да мои товарищи – вольноопределяющиеся составляли, на первых порах, мой «полковой мир».

Я был назначен во 2-й взвод к уряднику Победа, который оказался отличным начальником, — серьезным, рассудительным и пользовавшимся огромным влиянием в сотне. Небольшого роста, смуглый, с черными усами, закрученными «чортом», весь сотканный из одних мускулов, он был отличный наездник. Под ним нервный, горячий, как смоль вороной, конь небольшого роста, — они оба украшали друг друга. «Малюк», дал Победа имя своему коню.

Меня сразу же влили в отдельный взвод, составленный из молодых казаков, призыва 1910 года. Все эти «молодые» были на четыре года старше меня по рождению но, несмотря на это, в пешем строю, по ранжиру, в передней шеренге, я был пятым от правого фланга. Занятия с нами вел подъесаул Мостовой (по казачьи — Мостовый). Высокий, стройный, с пышными русыми усами в стороны, в пенсне. К сожалению, он был сух в обращении с казаками.

Я не хотел прибыть в полк неучем и потому ровно два месяца ездил на конные занятия в своей станице, с молодыми казаками. Таким образом я постиг все правила манежной езды, рубки лозы, уколов шашкой, скачки с препятствиями, а главное и мое любимое занятие была джигитовка. Станичный инструктор, вахмистр Савелий Шерстобитов, наездник-фанатик, «задавал нам жару» на занятиях. Там, в станице, я скакал, вертелся на седле на полном карьере и вдруг… здесь, в полку, я попадаю в смену, учение которой началось с «шагом без стремян» и медленной рысью. Мне было ужасно скучно.

Томительны были и «словесные занятия». Все те же вопросы и ответы: «Кто у нас Государь? Государыня? Кто Наследник? Кто Наказный Атаман? Кто военный министр?» Все это мы проходили еще в станичном двухклассном училище, но малограмотных казаков нужно было обучить всей этой «премудрости». Давалось это им нелегко и главная причина, как мне кажется, была в разности языка — казенно-уставного и станичного, Черноморских казаков. Иногда получалось что-то совершенно анекдотическое.

— Что такое часовой? задает подъесаул Мостовой вопрос казаку, с трудом преуспевающему.

Тот вытягивается во весь свой рост в маленькой сотенной канцелярии и отвечает:

— Часовы йе козак, або сольдат, постановленный на посту с ружжом, або с холодним обнажэнным оруж-жем… — и остановится.

— А дальше что? допрашивает Мостовой.

— Часовый йе лыцэ бэзпрэкосновэннэ, — заканчивает казак.

Мостовому и смешно и досадно, в канцелярии холодно, казаки в черкесках, при шашках и кинжалах, тесно сидят на скамейках. Холодно… Мостовой вложил руки в рукава черкески, смотрит в упор на казака и произносит с расстановкой:

— Часовой есть лицо неприкосно-венное… Повтори…

— Так тошно, Ваше Благородьэ — часовой йе лыцэ бэзпрыкосно-вэннэ.

— Почему «бэзпрыкосновэннэ»? — досадливо копирует казака Мостовой.

— Так шо, до його нэззя торкатця, Ваше Благородьэ, — закончил казак.

Многие из нас улыбаются, но все хорошо знают, что этим своеобразным словом он выразил точный смысл, что к часовому нельзя подходить близко и нельзя с ним разговаривать. Я видел, что подъесаул Мостовой был далек от казачьей души.

Мой кабардинский конь «Мальчик»

Наступила оттепель. Наша смена молодых казаков занимается манежной ездой на выгоне, в полуверсте от расположения сотни. Вижу какой-то бородатый казак на прытком гнедом коне широкой рысью приближается к Мостовому. Он в черкеске и папахе, — гляжу — наш отец… Осадив коня и взяв руку под козырек, отец внятно и весело произнес:

— Ваше Благородие, казак Елисеев привел коня для своего сына, вольноопределяющегося.

— Поезжай в сотню и жди там, — как-то безразлично и сухо, словно недовольный этим появлением, произнес Мостовой.

Отец повернул коня и наметом поскакал в сотенный двор. Меня это задело. Задело то, что он нашего дорогого отца, старого казака, который ему не подчинен, назвал на «ты» и так сухо ответил ему.

В станице всех старых казаков все называли на «вы», в знак почтения, а здесь… Мне это очень не понравилось.

Занятия окончены. Мы во дворе. Отец у сотенного колодца держит коня, окруженный урядниками и казаками. Все с ним почтительны и называют его на «вы» и «дяденька». Отцу было тогда 43 года. Черная густая борода придавала ему почет и требовала уважения. Я смущенно подошел к толпе.

— Ну, Федя, вот привел тебе «Мальчика» с седлом, — весело сказал отец и поцеловал меня. —А теперь, садись и попробуй его… Понравится ли? Ну а потом проджигитуй на нем, — закончил он.

Шагом, потом рысью, потом наметом прошел я в дальний угол широкого сотенного двора и, по диагонали, к колодцу, где стояла толпа казаков, пустил его карьером. Он несся ровно, — стрелою. Легко сделав несколько двойных прыжков, вскочил в седло. Урядники весело поздравляли меня и с конем и с успехом. Веселый игривый конь и офицерское седло ласкали глаз старых казаков, а меня — в особенности.

. . . . . . . . . . .

Собственный строевой конь скоро доставил мне много хлопот и неудобств. Его надо было чистить и кормить три раза в день и самая основная уборка была утренняя.

По утрам стояли еще заморозки. Вода была холодная, а надо замывать хвост и ноги с копытами. Надо было вставать в пять часов утра, еще в темноте, идти в сотню, около версты расстояния от нашей городской квартиры на Ярмарочной улице. Я невольно опаздывал на уборку, что было неприятно и перед казаками и перед своим взводным урядником. После же уборки возвращаться домой, мыться, пить чай, одевать строевую черкеску и к 8-ми часам вновь идти в сотню на занятия.

Из семи вольноопределяющихся нашей сотни только один я имел собственного коня с седлом, все же остальные не имели даже и седел, не говоря уже о коне. Никто из них не собирался идти в юнкерское училище и, по отбытии двухлетнего краткого года службы вольноопределяющимися, — уходили на сторону. Получалась явная несправедливость.

Мой взводный урядник «Дмытрый Юхымыч» Победà недели три присматривался ко мне, а потом, после одной утренней уборки, когда кони мирно жевали овес в своих торбах, а казаки стояли у коновязи и курили, он подозвал меня, предложил стоять «вольно» и спросил так:

— Вольноопрэдэляющый… Можэтэ вы платыть рупь у мисяць козаку Орлу и вин будэ чыстыть вашого коня?

Предложение было очень соблазнительное и, денежно, для меня возможное, но мне было стыдно отказаться от своих прямых обязанностей рядового казака, да и боялся я порицания отца, если он узнает, что я не сам ухаживаю за своим конем, а поручил, за деньги, другому казаку. Кроме того, я боялся доверить «Мальчика» этому казаку Орлу, который, по Полковому Суду, числился в сотне «под надзоров». Кстати сказать, рядовой казак получал в это время 50 копеек в месяц. Опытный урядник Победа сразу меня понял и в ответ на мое смущение и нерешительность сказал:

— Нэ бийтесь… Орэл йе добрый козак… Всэ будэ справно…

Я согласился.

Казак Орел — по службе сверстник своего взводного урядника Победа. Высокий, стройный, светлый блондин с открытым лицом и насмешливыми глазами. Он несколько раз самовольно отлучался из сотни и отлучался так: после вечерней зари седлал своего коня и скакал за 18 верст в свою станицу, «до жины», а к утру прибывал обратно. Конечно, он это делал с согласия ночного наряда дежурных по сотне и по конюшне. Последний раз опоздал и… попался. Был Полковой Суд. Офицеры, члены Суда, посмотрели на этот воинский проступок «по-семейному» и отдали его под «надзор» сотни. Все остались довольны этим решением, но, кроме вахмистра сотни и его взводного урядника, никто за ним, фактически, не следил. Казаки же считали эти пробеги Орла к «своей жинкы» молодечеством.

Урядник Победà передал ему мое согласие. Сдвинув папаху на затылок и подморгнув мне, он громко ответил взводному:

— Дмытрый Юхымыч… а вжэж орел!… И, кивнув головою на своего коня, хлопнул его сильно по крупу своей широкой ладонью. Этим он сказал, что конь его очень сильный, что он на нем уже совершал молодецкие пробеги «до жинкы» и еще, может быть, совершит.

— Ты мини дывысь!… А то я тэбэ!… — ответил ему взводный Победà и, недоговорив, отвернулся от него, для сохранения своего начальственного престижа. А казак Орел, кивнув на спину взводного, подмигнул мне лукаво и дружески как бы сказал — «не бойтесь за коня, все будет исправно… и что наш взводный урядник Дмытрый Юхымыч Пoбeдà — хороший казак и начальник».

Казак Орел ухаживал за моим конем исправно, как за своим собственным.

Бытовые картинки из жизни сотни

Три взводных урядника, несколько младших урядников и приказных — были казаки станицы Пашковской. Все они были украшением сотни и отличными песенниками. Все они оканчивали свою 4-летнюю службу в июне и должны были уйти на льготу. Желая, по наследству, оставить «певучесть» сотни, эта уходящая «старшина» ежедневно, до вечерней зари, собирала казаков «на песни». Не на «репетиции», которых у казаков не было, а просто — на обязательные песни.

«Выходь на писни!» — зычно пронизывала казарму команда дежурного по сотне и казаки, в особенности молодежь, схватив кинжалы с поясами, стремглав бросались из казармы через двери и окна, так как через несколько секунд после этой команды урядник и сам дежурный, словно шутя, бодрили запоздавших легкими кавказскими плетьми по спинам. Это считалось совершенно не оскорбительным а делалось исключительно для «казачьего молодечества» сотни.

Хор готов. Им всегда дирижировал урядник Победа, самый лучший песенник в сотне.

— Становсь!… Пэрви — сюды… Втори — биля ных… Басы — коло мэнэ. — Коротко и ясно группировал он хор по голосам.

— Затягуй, Долоня, — говорит он приказному, своему станичнику и сотенному запевале.

— Яку, Дмытрый Юхымыч?

— «Ой у поли йе крыныця», не глядя на него, отвечал тот басом и песня «заводилась» мягко, нежно, протяжно. В нее вступали вторые голоса, потом уже басы. Расширяясь постепенно во всю свою мощь, в которой заливались первые и вторые тенора и рычали басы, — она привлекала к себе внимание остальных казаков сотни, которые, присоединившись к задним рядам, усиливали состав и мощь хора. Кругом все замолкало, как при священнодействии.

Как они пели? Как пели эти совершенно простые и малограмотные казаки без всякого музыкального образования, без нот, а вот так, как родила и воспитала их своя казачья родина!

Я пел первым подголоском. Пел, прислушивался, улавливал новые и еще неведомые мне нотки этого «безнотного» казачьего пения в разных переливах. Пел и всей душой влюблялся в них, в этих простых и неискушенных казаков, которые в своих старо-казачьих песнях былого Запорожья открывали мне новый духовный мир и невольно переносили меня мыслью в далекое невозвратное Запорожское казачество. Все это у них выливалось в песнях так красиво и поэтично, потому что исходило из самых сокровенных глубин их души. Песни они «спивалы», то есть как бы молились своей казачьей отчизне, не отдавая отчета, в чем эта «отчизна» заключалась, но знали что она есть.

Поют все чинно, серьезно, с большим чувством, и никто не покинет строя песенников, пока все тот же старший урядник Дмытрый Юхымыч Победà не скомандует-скажет: «Ну… а тэпэрь расходьсь!»

(Продолжение следует)
Ф. И. Елисеев

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ