Подготовка к призовой полковой джигитовке

Была середина апреля месяца. Полк готовился ко дню 6 мая — дню рождения Государя Императора. В этот день молодые казаки всего полка приносили присягу на верность службе Царю и Отечеству. К этому же дню готовилась и полковая призовая джигитовка всей Учебной команды и лучших наездников из сотен.

С трепетом обратился я к своему начальнику, уряднику Победà, с просьбой включить и меня в число джигитов от нашей сотни. Победà, как всякий взводный урядник, отлично должен был знать и знал казаков своего взвода. Меня он любил. Я это видел. Кроме того, новый заведующий молодыми казаками, сотник Дикий, был наш взводный командир. Он мне особо покровительствовал, узнав, что я смолоду, джигитую и танцую лезгинку, даже на пальцах. Все это вместе взятое давало мне возможность, если не право, обратиться к нему с такой просьбой.

Он окинул меня строгим взглядом, как будто видит меня в первый раз, и холодно, с растяжкой, произнес:

«Та вы, вольноопрэдэляющый, щэ молодый, щоб участвувать со старыми козаками и з учэбною командою в джыгытовкы».

Я его хорошо понял. Казаков последнего года, недавно пришедших в полк, называли «зэлэнэ гусыня» (т. е. зеленый, только что вылупленный из яйца гусенок, ни на что еще неспособный). Их цукали, гоняли за баками, за борщом, за кашею, и на все другие, грязные, работы. И вдруг им подобный, хотя и вольноопределяющийся, хочет участвовать в полковом казачьем состязании. Мне надо было действовать смело и решительно.

— Дмитрий Юхимыч, я хочу джигитовать не на приз, а чтобы только попробовать участвовать в призовой джигитовке, — отвечаю ему почтительно. Он, не глядя на меня, коротко задумался и уже потом ласково сказал:

— Да… Вы — добрый козак… и джыгытувать вмиетэ… я вас запишу.

* * *

Репетиции начались. Ежедневно утром шесть лучших джигитов 4-й сотни (в том числе и я), во главе с урядником Победа, пустырями, по северной окраине Екатеринодара, отправлялись на городской ипподром, который был где-то около Черноморского вокзала, там вливались в учебную команду строгого подъесаула Давыдова и готовились.

Делали мы это с трепетом душевным. Мы боялись начальника команды, строгого и крикливого, который, на своем крупном вороном коне, был просто вездесущ, все видел и все знал, что делается вокруг него. К тому же весь его внешний вид был иной, чем у офицеров нашей сотни. В длинной черной черкеске, высокой черной папахе крупного курпея, с торчащим красным верхом с серебряными галунами. Недлинная, но густая черная борода росла от подбородка надвое. На поясе кривой кинжал, отделанный в серебряную оправу. Лицо строгое, неулыбающееся, — словом настоящий туркмен, а был он казак станицы Роговской.

Пугала нас, вернее меня, и самая учебная команда. Она уже закончила 9-месячный курс обучения. Дисциплинированная, сбитая, лихая и молодецкая, каждый казак в ней как будто к чему-то готовился и был как на пружинах…

Моему «Мальчику» шел 12-ый год. Лошади такого возраста не принимались в полку для молодых казаков, но полковой ветеринарный врач нашел его вполне сохранившимся, и комиссия подписала акт. Четыре года действительной службы и четыре года на льготе моего двоюродного брата Филиппа Савелова, выдающегося наездника и джигита, сохранили силу и здоровье лошади. Желая хорошенько его изучить, проезжая по дороге любое препятствие, находящееся в стороне, я всегда просил урядника:

— Дмитрий Юхимич!… Позвольте мне взять канаву? — С ним, да и со всеми казаками, я говорил только по-русски, так как язык черноморских казаков знал еще плохо.

Наконец, мои ежедневные вопросы ему надоели и, дав разрешение, он недовольно говорил казакам вслед мне:

— Ну и вольноопрэдэляющый… И звиткиля такый взявся, бисовой души (вольный перевод — «чертов сын»)!… Все стрыба, та стрыба (все прыгает да прыгает)!… Звистно — молодэ… «зэлэнэ гусыня».

Мой первый учитель вахмистр Савелий Шерстобитов

Ко времени подготовки к полковой джигитовке заведывать молодыми казаками стал у нас в сотне сотник Дикий. У нас говорили что его мать — черкешенка и, действительно, лицом и своей манерой одеваться он походил на черкеса. Небольшого роста, стройный, изящный, он был добр в обращении с казаками.

Наступила оттепель. После манежной езды — джигитовка, тяжеловаты для нее черноморцы. К тому же они все в сапогах. Редко кто из них делает «двойные прыжки через седло». Сотник Дикий весело кричит, — острит над неудачниками. Для меня же — это радостная забава еще со станицы.

После прыжков, подана команда:

«Перекинуть стремена через седло, и скачка стоя!»

Наш станичный инструктор молодых казаков вахмистр Савелий Шерстобитов внушал нам, что «скачка стоя на перекинутых стременах» вещь опасная «в случае потери равновесия, казак падает на землю всем своим телом». Внушал и внушил всем, в том числе и мне, что «надо скакать на подушке… в случае потери равновесия, казак легко может спрыгнуть на землю, на ноги». Еще он внушал что «при поднимании предметов с земли (папаху) их надо накрывать сверху, рывком, как коршун хватает цыплят, но отнюдь не подхватывать сбоку… От толчка она может покатиться вперед… А схватив, как коршун цыпленка, надо быстро вернуться в седло и, одновременно, высоко бросить папаху вертикально вверх». Внушал он нам, что «при двойных прыжках не нужно задерживаться на боку лошади… Надо перелетать сверх седла безо всякой задержки на нем и, отбившись ногами на противоположной стороне, лететь вновь через седло».

Кто же это был такой — вахмистр Савелий Шерстобитов — новатор казачьей джигитовки?

Кубанское казачье войско выставляло две сотни конных казаков, имевшие стоянку в Варшаве. Официальное их название было — Кубанский казачий дивизион, и он был как бы конвоем Командующего войсками Варшавского военного округа. Такой же дивизион в Финляндию, в Гельсингфорс, и для того же назначения выставляло Оренбургское казачье войско.

Дивизион этот формировался от всех станиц войска. Станичный сбор стариков выбирал туда красивых, ловких молодых казаков и, часто, сыновей богатых казаков, так как надо было иметь очень хорошего коня. Вообще, этот казак должен был быть хорошо экипирован и грамотен.

Вот в этот-то дивизион и был назначен станичным сбором стариков нашей Кавказской станицы живой, увертливый и веселый молодой казак Савелий Шерстобитов, из староверческой и не особенно богатой семьи. Учебная команда. Он — младший урядник. Потом — старший урядник, потом вахмистр сотни и год сверхсрочной службы. За эти пять лет службы он был награжден за джигитовку пятью призами первого класса и домой вернулся «весь в серебре»: газыри с цепочками, кинжал с поясом, чисто офицерская шашка и револьвер наган с серебряной пластинкой с соответствующей гравировкой — кому и за что. Были у него и серебряные часы. Будучи уже офицером, я приехал к нему в гости. На стене в рамках — свидетельства от дивизиона на все призы.

Таков был этот мой первый учитель, вахмистр Савелий Шерстобитов, инструктор молодых казаков нашей Кавказской станицы, давший нам новый стиль джигитовки, после подготовки у которого я прибыл в 1-й Екатеринодарский полк.

— Откуда он взялся такой? — громко спросил сотник Дикий своего помощника урядника, когда я проскакал мимо него, стоя на подушке, а потом — вверх ногами. Это я понял как похвалу мне и был очень доволен.

В тот же день после обеда, как всегда, было пешее учение. Во время перерыва, когда казаки стояли в строю «вольно», сотник Дикий подошел ко мне и спросил:

— Какой станицы? Где учился?

Став смирно я коротко ответил.

— А лезгинку танцуете?

— Так точно, Ваше Благородие.

— И на пальцах?

— И на пальцах Ваше Благородие, — отвечаю ему строго.

— Так можете? — спросил он и тут же, сделав короткий прыжок, стал на пальцы.

Этот диалог офицера с казаком, хотя бы и вольноопределяющимся, был совершенно неожидан как для меня, так и для казаков, стоящих около. Не отвечая ему на последний вопрос, я, легко подпрыгнув, тоже стал на пальцы. Сотник Дикий как-то загадочно для меня улыбнулся, похвалил, и пешее занятие продолжалось.

Присяга молодых казаков

Настал день 6 мая, день рождения Государя Императора Николая II. Было серое, туманное утро. Молодые казаки всех сотен были собраны на широком пустыре — плацу нашей сотни.

Одеты были в серые «выходные» черкески при черных бешметах и в высоких черных шестивершковых папахах с алыми верхами, — цвет Кубанского войска. При шашках, с винтовками за плечами. Офицеры в парадной форме — черные черкески и алые бешметы, расшитые кавказскими галунами.

Несмотря на важность и торжественность дня, на душе было как-то серо, как был «серым» и наш строй еще мало обученных молодых казаков. Стояли в строю «вольно», офицеры общей группой в стороне от строя. Вдруг со стороны города послышались отдаленные звуки духового оркестра. Все повернули головы туда.

Скоро из одной из улиц показалась величественная конная группа. Впереди — пожилой генерал с седою подстриженной бородкою. За ним около десятка офицеров, развернутое широкое полковое Знамя, при ассистентах — офицерах и хор трубачей. Все в парадной форме Кубанского войска. Двигаясь медленно, не торопясь, вся эта конная группа была исключительно величественна и красива. Мне показалось, что разверзлись небеса и оттуда спустились старые запорожцы и решили показать нам, молодым казакам, всю красоту и величие казачьей строевой жизни.

Развернутое Знамя, нарядная, блестящая серебром форма офицеров, трубаческие «наплечники», вся эта смесь серебра, эполет, галунов на черном фоне черкесок и алых бешметов, весь в серебре штаб-трубач вахмистр, он же и капельмейстер, с черными пышными усами-подусниками, чуть тронутыми сединой, со многими шевронами на рукаве черкески, — были сказочны. Я впервые в жизни вижу этот парадный блеск и хор трубачей в конном строю… С исключительным вниманием и влюбленностью, как загипнотизированный, я впился в них глазами и всем своим молодым сердцем переживал всю сладость и красоту этой военной казачьей картины.

Весь этот блестящий военный кортеж из штаба полка, от старой Запорожской крепостной площади, где когда-то стояли курени казачьей «сиромы», проследовал через весь город по Красной улице и прибыл к нам, в наше тихое, далекое и захолустное расположение 4-й сотни, чтобы показать нам полковую мощь и красоту и подчеркнуть все значение наступающего момента.

Они подошли к нам вплотную. Церемония встречи. Потом, кроме хора трубачей, все спешилось. В пешем строю все как-то несколько стушевалось, зато штаб-трубач, весь в серебре и с серебряными сединами, с серебряным корнетом в руке, на дивном вороном, лоснящемся коне, предстал предо мною так близко впереди хора трубачей, что невольно привлекал мое внимание больше, чем все остальное спешенное начальство.

Короткий молебен, и все мы, молодые казаки, подняв правые руки сложенными для крестного знамения пальцами кверху, произносили вслед за полковым священником слова присяги. Потом что-то негромко говорил наш командир, генерал-майор Непокупной, водивший полк на японскую войну и теперь уходивший в отставку. Все мы кричали «ура» и вот: прекрасное видение казачьей парадной жизни под те же торжественные звуки хора трубачей нашего 1-го Екатеринодарского Кошевого Атамана Чепеги полка, во главе с командиром, с развернутым Знаменем, с группой офицеров в алых бешметах, со штаб-трубачем в его усах с подусниками и серебряным корнетом исчезло, растаяло, как подлинное видение, оставив нас на большом пустынном дворе-плацу 4-й сотни такими же серыми и скучными, только с сумятицей в душе. Мы старались и не могли понять, почему теперь, после присяги, мы стали, как сказал генерал-майор Непокупной, «настоящими казаками». А кем же мы были раньше?

Есаул Крыжановский поздравил нас с принятием присяги «на верность службе Царю и Отечеству» и потом добавил:

«Нам не надобно томить казаков лишним учением… А если нужно в бой, — мы только скажем: «Братцы, за мной!… и все пойдут».

Все мы, офицеры и казаки, стояли, слушали и молчали. После некоторого молчания Крыжановский обратился к старшему офицеру сотни, подъесаулу Кондратенко, как бы за подтверждением своих слов: «Правда, Тима?»

Подъесаул Кондратенко ничего не ответил. А мне было немного жаль этого седого и доброго есаула Крыжановского и обидно за него. Так думал я тогда, в свои 17 с половиной лет от рождения.

Полковая призовая джигитовка

После улучшенного обеда мы, наездники от сотни, прибыли к воротам ипподрома, где уже была Учебная команда. Начальник ее — словно демон, весь в черном: черкеска, папаха, на вороном коне, только бешмет поддел белый. Его младший офицер, хорунжий Вербицкий, будто в противовес своему начальнику, был во всем белом. Белый бешмет, черкеска, папаха, только дивный вороной конь.

Трибуны, скамейки, галлереи и все то, что было вокруг и позади них, — было усыпано нарядной публикой. Много дамских шляпок, офицерских мундиров и разного цвета черкесок многочисленных Управлений войска, расположенных в Екатеринодаре. Толпы учащейся молодежи — гимназистов, реалистов. Екатеринодар — столица войска и большинство прибывших на праздник были природные кубанские казаки. Все они прибыли сюда полюбоваться своей казачьей джигитовкой, джигитовкой своих же братьев казаков служилого состава, полюбоваться спортом-забавою, равного которому нет в мире!…

Мы ждем чего-то. Торжественным маршем был встречен пожилой генерал в серой черкеске и крупной черной папахе, с седою подстриженной бородой. В первом заезде будет офицерская скачка с препятствиями, а уже потом начнется джигитовка.

На скачку выехали три офицера: есаулы Крыжановский и Аландер и хорунжий Журавель. Под Крыжановским — высокая, стройная темно-гнедая кобылица «Диана», очень игривая, хорошо нам по сотенной конюшне знакомая. Под Аландером — темно-гнедой кабардинский конь. Журавель сидит на мощном караковом жеребце одного из Кубанских заводов. Все скачущие офицеры в черкесках и при шашках.

Сигнал, — и офицеры тронулись с места. Крыжановский вел скачку. Шли широким наметом. На три-четыре корпуса за Крыжановским — Журавель, Аландер корпусов на десять сзади. Перед первым же хворостяным барьером строевой высоты Диана дернулась влево от барьера и пожилой 50-летний офицер от неожиданности потерял равновесие в седле и полетел в траву… На трибунах все ахнули… Кобылица же без седока, пропустив второго всадника через барьер, радостно поскакала за ним вслед, высоко подняв пушистый хвост.

Хорунжий Журавель пришел первым. Офицеры полка его поздравляли. Огорчению же и стыду нашего сотенного командира не было предела. Я невольно вспомнил его сегодняшний миролюбивый тост. Нет!… Оказывается твердость надо иметь и над лошадью, а не только над своими подчиненными.

«Снять кинжалы и шашки, сложить их в костры и подвернуть полы черкесок за пояс!» негромко приказал Давыдов.

Быстрое движение, и 70 шашек и кинжалов — в стороне от конного строя несколькими пучками, — эфесами и рукоятками вверх.

«По коням… Сади — ись!» раздалась столь приятная и знакомая команда. Мягкий неровный шорох и легкий лязг стальных стремян на мгновение пробежал в воздухе и безмолвные ряды конных казаков замерли в седлах.

«Развернутым строем!… Крупной рысью… Направление на дальний фланг… Мааа-рр-ш!…» протянул Давыдов исполнительное слово последней команды и громоздкий двухшереножный строй в 70 конных казаков, теснясь в рядах, на горячих кабардинских конях, с места, рывком, двинулся мимо трибун, мимо начальства, мимо старого, седого генерала в длинной серой черкеске и в крупной черной папахе.

«На — лево кругом жа — ай!…» — рвет команду зычный голос, и мы, развернутым фронтом завернув кругом, вновь стали фронтом к пройденной дороге — плацу, по которой мы должны джигитовать. («Жай! — это старая строевая команда для конницы, сокращенная, означает — «заезжай!»)

«Справа по одному… На 20 лошадей дистанции… Карьером для проскачки… Марш — ма — арш!» — новая команда Давыдова, и джигиты, слегка наклонившись к передней луке и слившись с конем, вихрем, полным махом своих лошадей понеслись друг за другом для того, чтобы «размять лошадей» и показать им направление сегодняшней работы.

Заехав на правый северный фланг, приготовились к джигитовке. Она должна начаться с «прыжков на обе стороны седла». Сибирские казаки называют это «перелетами».

По конному ранжиру я стоял в передней шеренге и в середине строя. Это было хорошо. Мой конь, присмотревшись, как скачут предыдущие, по стадному чувству всякого животного, возьмет правильное направление, а сам всадник, успокоившись, будет уверен в своей работе, — так думал я тогда. Очередь доходила до меня. Мой «Мальчик» заволновался и нервно засеменил под собою ногами. Я ласково похлопываю его по правой передней лопатке, по шее, расправляю клок гривы на холке, страюсь его успокоить. Повод уздечки коротко завязан, как учил мой незабвенный инструктор Шерстобитов.

Вот и моя очередь. Конь рванул с места в карьер… Дико гикнув по кавказски, я перенес правую ногу через переднюю луку и… замелькали мои красные шаровары слева направо и справа налево, ни на миг не задерживаясь на седле через весь длинный плац. Вот мой конь ткнулся головой в строй, я вскочил в седло и слышу восклицание одного джигита: «О цэ, даа!».

Вскочив в седло, я быстро осмотрел коня, седловку — все было в порядке. Перевел дух, огладил коня, который, так же как и я, глубоко вздохнул после горячей скачки.

Новый заезд джигитов на тот же правый фланг, широкой рысью. Наряд махальных казаков расставил в одну линию пять папах. Давыдова вызвали к трибуне, и он широким наметом поскакал туда. Возвратился и негромко объявил строю:

«Одна дама дала белый платочек и в нем завязан рубль серебром. Смотрите!» спокойно закончил он.

Один махальный казак, прибежав от трибуны, действительно положил что-то белое между папахами. Джигиты впились в него глазами.

«Дывысь… Та цэ ж цилых дви бутылкы горилкы», зашушукались мои соседи. Юмор черноморских казаков не покидал их и в эти минуты опасной работы на коне, и когда казак скакал, склонясь с седла, чтобы схватить этот «платочок з рублэм», то из строя доносились шуточные, тревожные слова:

«Ой!… визмэ!… пропав мий руп!…» Но его еще никто не подхватил, и он оставался лежать, как заколдованный, на своем месте. Джигитов же прошло мимо него ровно половина строя. Очередь дошла до меня. Платочек лежал за третьей папахой и, чтобы его схватить, я решаю пропустить третью папаху.

Выправив коня, бросив завязанный повод на шею, — подхватил две первые папахи и, по положенному, бросил их вертикально вверх. Подлетая к заколдованному платочку, напрягшись и низко свесившись с седла, схватил его вместе с землей… Взрыв бешеных аплодисментов, крики одобрения, визг экзальтированной учащейся молодожи понеслись мне вслед. Но мне было не до них. На карьере всякая секунда времени была мне дорога. Захватив платочек зубами, подхватил последние две папахи, бросив их также высоко вверх. Никто из наших джигитов не подхватил такого количества, да еще и платочек с рублем.

«Йе?… Йе руп у платочкы? покажыть, вольноопрэдэляющый?…» тихо загомонили казаки, не веря, чтобы кто-то так зря подарил бы платочек с рублем, на который можно купить две целых бутылки водки.

«Да дайтэ хочь подывытьця!» волновались соседи. Я дал им пощупать «заколдованный рубль».

«Перекинуть стремена через седло и приготовиться всем скакать стоя», — дает распоряжение Давыдов и, когда все приготовились, подал громку команду:

«Справа по одному… на 20 лошадей дистанции… карьером — марш — марш!…»

Я не только нарушил команду, а просто боялся скакать стоя с перекинутыми стременами, потому и проскакал «стоя на подушке», что было более эффектно.

«Обратно — кто что может!…» подает команду Давыдов. Большинство джигитов делали прыжки или нагибания. Я проскакал «вверх ногами», упираясь правым плечом на шею коня впереди луки и держась руками за переднюю подпругу. Этого номера никто не делал. В этих обоих номерах мои красные шаровары мелькали в воздухе.

«К вольной джигитовке приготовиться!…» раздалась громкая команда Давыдова. Появились шесты, турник, вьючки. Все работали сноровисто, быстро, уверенно, молча, словно автоматический аппарат, в котором каждая пружинка, каждый винтик действуют согласованно. На репетициях роли распределены точно.

Не перечесть всех «номеров» нашей тогдашней джигитовки. В ней было что-то фееричное. Потом мне приходилось участвовать во многих джигитовках и в России, в полку и заграницей, но такой лихости, молодечества и такого бешеного аллюра лошадей в работе — я больше никогда в своей жизни не видел. Подъесаул Давыдов и учебная команда нашего родного полка показали себя высоко.

«Разобрать оружие и по коням!» командует Давыдов и затем: «Сади-ись!… Развернутым фронтом… широким наметом… направление на правый фланг — марш — ма — аршш!…» И во главе с ним, широким двухшереножным строем в 70 казаков, разгоряченные кабардинские кони и мы сами, в сильном поту от беспрерывных скачек и волнений, словно на крыльях несемся прямо по той дороге — улице, по которой мы только что джигитовали.

«Налево… Жа-ай!…» Новая команда Давыдова и правый фланг несется полудугою, чтобы сделать полный заезд.

«Сто-ой… Равняйсь!…» командует Давыдов, но где там «равняться», когда и казаки и лошади закрутились, завертелись в этом водовороте конных «ломок» и эволюций. И только что строй выравнялся, как из толпы офицеров, окружавшей седого генерала в длинной серой черкеске, я слышу выкрик в три слова:

«Казак Елисеев — вперед!»

Я стою в передней шеренге и с юношеским интересом и влюбленностью рассматриваю эту представительную и блестящую группу своих офицеров родного Кубанского войска в разных чинах и формах. Вокруг них и позади нарядные дамы в больших шляпах, на которых целая оранжерея искусственных цветов, и далее толпы праздничного народа, чего-то ждущего.

«Казак Елисеев, вперед!» раздается тот же голос, но уже более громко и властно. Я сижу в седле на своем «Мальчике», ни о чем не думаю а только глазею на эту большую группу офицеров, окружающую седого генерала.

«Вольноопрэдэляющый!… Цэ вас вызывають!» раздалось полушопотом несколько голосов соседних джигитов.

«Соскакивайте с коня и быстро бегите вперед, к ним», сказал мне суровый Давыдов.

А я боюсь, ведь вызывают «казака», а я только «вольноопределяющийся»… Не было бы ошибки. И вдруг снова из той же группы:

«Вольноопределяющийся Елисеев!… Вперед!…»

Сомнений не стало, — вызывали меня. За теснотою строя, сбросившись с коня через голову, бегу вперед, вверх, к трибуне с генералом. Черкеска полами подоткнута за пояс, открывая красные шаровары. От жары, папаха далеко сброшена на затылок, обнажая почти детскую бритую голову. Остановился, ляскнув пятками мягких чевяк, перед генералом и взял под козырек.

«Ваше Превосходительство, вот юноша — вольноопределяющийся подает большие надежды…» докладывает генералу временно командующий полком войсковой старшина Бабиев. Он докладывает еще что-то, но я не слышу. Я разглядываю этого почтенного гёнерала, которого вижу впервые, и не знаю, кто он?

Потом Бабиев поворачивается к столу, и я вижу на нем разложено много вещей из казачьего снаряжения и обмундирования. То были призы для всех участников.

Бабиев берет футляр, размером в квадратную четверть и подает его генералу. Генерал открывает, и там на голубом бархате массивные серебряные часы с цепочкой. Обращаясь ко мне, он говорит:

«Награждаю Вас, молодец, первым полковым призом за наездничество и джигитовку», и протягивает мне футляр с часами.

© ВОЕННАЯ БЫЛЬ