В последних числах ноября председатель Совета министров Лейг сделал заявление в комиссии по иностранным делам, что политика Франции в отношении Советов остается точно такой же, как и пред­шествовавшего министерства.

Председатель Совета министров добавил, что он склонен разре­шить коммерческие сделки между французами и русскими, он так­же не считает нужным продолжать блокаду, чтобы не сделать русский народ ответственным за ошибки его правителей. Что же касается генерала Врангеля, то после его поражения Франция считает себя свободной от всяких по отношению к нему обязательств и только из гуманных побуждений Франция приходит на помощь его солдатам.

Из заявления Лейга было ясно, что французское правительство было готово вступить на тот путь, который указан был Ллойд Джор­джем, — если не прямого признания большевистской власти, то со­глашения по торговым делам и сближения с ними. Неминуемым последствием такой политики являлся и отказ от всякой связи с Рус­ской армией. Как только заявление Лейга стало известно генералу Врангелю, он тотчас же уведомил наших представителей в Париже, что оно произведет на армию удручающее впечатление. «Не могу верить, — заявил генерал Врангель, — чтобы интересам Франции отвечало обратить организованную и крепкую духом армию, ей дру­жественную, в стадо беженцев, озлобленное против союзников, бро­сивших их на произвол судьбы. Положение армии очень тяжелое, и только надежда на использование ее по прямому назначению, то есть в борьбе против большевиков за освобождение Родины — все равно, теперь или позже, — может сохранить ее, иначе должно наступить разложение». И действительно, распространившиеся слу­хи о перемене французской политики произвели удручающее впе­чатление на русских. Была потеряна уверенность в завтрашнем дне, каждый спрашивал себя — что же с нами будет?

условия первоначального расселения в Галлиполи были тяжелы. Приходилось устраиваться в полуразрушенных зданиях, часто без окон, без печей и с дырявой крышей. Все приходилось делать своими рука­ми, при большом недостатке материалов. Положение в лагере, нахо­дившемся в нескольких верстах от города, по тесноте палаток, отсут­ствию дров, печей в достаточном количестве, было крайне тяжело. Из этого положения удалось выйти благодаря исключительной энергии и настойчивости генерала Кутепова. Спасло и то, что во главе фран­цузского командования мы встретили таких людей, которые не фор­мально исполняли предписания своего начальства, а, понимая и уча­стливо относясь к русским, входили во все нужды их положения и оказали им и моральную поддержку, и материальную помощь, на­сколько они были в силах. Генерал де Бургон, этот старый военный, понимавший те связи чести, которые соединяли союзные армии меж­ду собой и прилагавший и ранее все усилия, чтобы улучшить жизнь наших людей в Галлиполийском лагере, поспешил успокоить тревогу, вызванную известием об изменении французской политики. «Не мо­жет быть и вопроса, — писал он, — о разрушении организации ар­мии, но какое бы ни было ее дальнейшее назначение, французские власти так же, как и вы, стремятся обеспечить благодаря этой воен­ной организации безусловный порядок и дисциплину. Воспользовать­ся армией как вооруженной силой не входит в намерения французского правительства. Таким образом, военная организация должна иметь ту цель, чтобы свести к минимуму риск возможных осложне­ний, в ожидании того назначения, которое будет указано. Мы рас­считываем на помощь как личного авторитета генерала Врангеля, так и на его влияние на армию, для того чтобы спокойно провести этот период ожидания». В лице адмирала де Бона, этого исключительного по благородству человека, мы нашли настоящего друга, который не остановился перед тем, чтобы в донесениях своему правительству за­щищать Русскую армию от всего того вреда, который могли нанести ей неправильные распоряжения из центра.

Старый адмирал переживал вместе с русскими все их страдания, понимал всю боль их национального унижения, понимал, что это те же люди, которые своей кровью оказали помощь для спасения Па­рижа. Он не раз сопровождал генерала Врангеля при его поездках в военные лагеря и, видя тот бодрый дух, который господствовал сре­ди русских войск, он признал, что безумие среди того бессилия, ко­торым поражена вся Европа, сводит на нет такую силу, какую пред­ставляют собой русские войска, умеющие так бодро переносить все невзгоды и всегда готовые идти в бой со своим врагом. Адмиралу Дюминилю точно так же мы обязаны тем, что в тяжелую минуту он помог нам выйти из критического положения. Организация армии была сохранена, и авторитет главнокомандующего не был подорван. При поездках главнокомандующего в лагеря, он лично мог убедить­ся, какой бодрый дух господствует среди войск. Войска встречали своего главнокомандующего с таким воодушевлением, что ясно было, что они готовы за ним следовать и уверены, что только с ним они могут найти путь из, казалось бы, безвыходного положения. Вско­ре, вслед за известием о декларации французского правительства, было получено сообщение от старшины дипломатического корпуса М.Н. Гирса о дальнейших предположениях французского министер­ства. Международная обстановка, тяжелое финансовое положение и соображения внутренней политики лишают французское правитель­ство возможности взять на себя задачу сохранения армии. Единствен­ная возможность продолжить помощь — это рассматривать всех эва­куированных как беженцев, исключительно с гуманитарной точки зрения. Только при этом можно рассчитывать на получение средств. Ради этого необходимо придать делу помощи характер благотвори­тельного почина самих русских, создав в Париже не политическое, а общественное объединение, для приискания средств и оказания по­мощи всем беженцам. Это сообщение, подтвержденное потом и офи­циальным представителем Франции в Константинополе, произвело большое смущение в русских константинопольских кругах. Ясно было, что французское правительство не только хочет свести армию на по­ложение беженцев, но хочет окончательно устранить генерала Вран­геля, передать распоряжение денежными средствами и попечение о беженцах в руки организованного в Париже благотворительного ко­митета. До этих пор вся организация помощи велась Центральным Объединенным Комитетом при участии и в полном согласии с пред­ставителями Главного командования. Организация эта была налаже­на и давала хорошие результаты. С этого же времени начинается ряд трений. Естественно, что если Главнокомандующий устранялся фран­цузским правительством, то кто-нибудь должен был занять пустое место и каждая из организаций, по весьма понятным причинам, стре­милась взять в свои руки и средства, и дело благотворительной помо­щи. Все те, кто был настроен против армии, подняли голову. А недо­вольных было много, было много раздраженных людей, готовых ви­нить и Кривошеина, и генерала Врангеля, и штаб, и гнилой тыл в бедствиях, их постигших. Оставшиеся за штатом, не сумевшие най­ти новых мест и новых окладов, озлобленные и ожесточенные, целой толпой наполняли посольский двор, этот центр, откуда исходили все слухи, сплетни, злословия и клевета по городу. И в рядах войск были, конечно, такие, которые не могли выдержать тяжелых испытаний. Гражданская война, со всеми ее ужасами, тяжелое переживание на­ших неудач, безвыходность положения создали много недовольных. Иные потеряли всякую волю и истрепанные, привыкшие к разгулу, даже доблестные офицеры, теперь с надорванными силами, с разру­шенным организмом, подавленные морально, представляли элемент, разлагавший армию.

За период Гражданской войны, когда офицеров переманивали то в украинские войска на службе гетмана, то к Петлюре, то в разные организации немецкой ориентации, то к полякам, в войска Булак-Булаховича20, — выработался особый тип авантюристов, подобных ландскнехтам Валленштейна, готовых служить кому угодно, но и го­товых во всякое время на предательство. «Перелеты», как их назы­вали в смутное время на Руси. Были и офицеры, подобные Слащеву21, этому когда-то доблестному защитнику Крыма, а теперь морально деградировавшему человеку. Был «матрос» Баткин, когда-то, по поручению адмирала Колчака, объехавший всю Россию для произнесе­ния патриотических речей, а теперь — продавший себя большевикам и служивший их тайным агентом в Константинополе. Был и Секретев22, совершенно спившийся и погрязший в разгуле, был и полков­ник Брагин, продававший впоследствии русских в Бразилию как белых негров, плантаторам Сан-Паоло. Все эти люди и им подобные шум­ной толпой требовали, клеветали, старались захватить что-то и всеми средствами повредить тем, кого они ненавидели в данное время. Ге­нерал Слащев издавал брошюры, требовал суда общества и гласнос­ти. Он обвинял генерала Врангеля, что последний не принял его плана зашиты Крыма, и уверял, что если бы он, Слашев-Крымский, встал бы во главе войска, то Крым был бы спасен снова. А вместо этого он уволен и принужден влачить тяжелое существование беженца. Гене­рал Врангель обещал будто бы всем своим офицерам материальную помощь, а теперь утаил какие-то деньги и оставил его, генерала Слащева, на произвол судьбы. Какой-то анонимный автор обличал в «За­писках строевого офицера» все стратегические ошибки штаба Глав­нокомандующего, как будто бы это в данное время имело какой-либо смысл, кроме желания обличения и нанесения вреда Русской армии. Вот от какой заразы приходилось оберегать людей.

Нелегко было выбраться из узла интриг, недоброжелательства, сплетен и мелких происков, отстоять армию и от «союзников», го­товых затянуть мертвую петлю на ее шее, и от морального разло­жения внутри ее самой. И если тем не менее удалось выйти из этого положения и не застрять в топком болоте морального упад­ка, то это произошло потому, что в среде самих же русских нашлись люди, сохранившие в себе здоровые нравственные силы, чтобы дать отпор разлагающим влияниям. Нашлись и среди иностранцев такие, которые выказали столько человечного участия к бедствиям и стра­даниям людей. Сестра милосердия французского госпиталя Жанны д'Арк, не ограничиваясь тем, что заботливо ухаживала за своими ранеными, сама искала — где и как бы помочь людям, всегда с особой приветливостью и добротой оказывая русским всевозможные услуги. Американец, еще с Екатеринодара принимавший участие в помощи русским и привязавшийся к ним, теперь не оставил их в несчастье, и сколько русской молодежи обязаны ему возможностью окончить свое образование! Седой мулла, встретив в переулке Стам­була такого же старика, русского беженца, в обтрепанной одежде, кладет ему в руку пять лир и поспешно отходит, чтобы тот не воз­вратил ему деньги. В переулках Галаты и на крутых спусках у мос­та можно было видеть старую женщину, пробирающуюся поздно ве­чером. Она искала заброшенных детей — под мостом, в пустых дворах мечетей. Она ловила их, часто отрывавшихся и убегавших от нее, вела к себе, обогревала, кормила и после устраивала в приюты. Эта старая женщина была еврейка. Вот такому участию к человеку и обязаны русские своим спасением.

Но как только к незажившим ранам прикасалась жесткая рука по­литики, так тотчас творилось злое дело. Для французов те несколько десятков тысяч человек, которые были выброшены судьбой на берег Галлиполи, на Лемнос и в Константинополь, явились докучливым ос­ложнением, от которого не знали, как отделаться. Для англичан — антибольшевистской силой, которую нужно было ликвидировать, что­бы она не мешала им заключить выгодную сделку с большевиками. И английские генералы, принимавшие такое деятельное участие в по­мощи русским в армии генерала Деникина, теперь отворачивались от них и оставались безучастными к их бедствиям. Для партийных дея­телей левого лагеря русские в Галлиполи оказывались «врангелевца­ми», которых нужно лишить всякой поддержки и чем скорее с ним покончить, как с силой реакционной, тем лучше. И начиналась кам­пания клеветы и доносов, направленная на разрушение того, что со­здавалось русскими в Галлиполи с таким самоотвержением и с та­ким трудом. Для католических монахов, раз возникал интерес свято­го престола, русские представлялись как заблудшее стадо, которое нужно было вернуть в лоно католической церкви, и начиналось со­вращение из православия малолетних детей и измученных, истерзан­ных бедствиями несчастных русских людей. Для турок, которые так хорошо относились к русским, как только начиналось подстрекатель­ство, русские превращались в гяуров. И тот же добрый мулла, пода­вавший милостыню старику русскому, готов был призывать к резне русских, так же как и армян.

***

Струве23, находившийся в то время в Париже, обратился с письмом к министру-президенту Лейгу. «Армия, — писал Струве, — покинула Крым под давлением превосходных сил неприятеля, в уверенности, что, оставляя свою родную землю, она не вынуждена будет положить ору­жия, но сохранит свою организацию в целях продолжать борьбу в бу­дущем. Решение союзников, угрожающее положить конец существо­ванию нашей национальной армии, не может не вызвать среди войск горячего чувства возмущения. Мы присоединяемся к этому протесту со всеми русскими патриотами и считаем своим долгом привлечь вни­мание правительства республики на самые гибельные последствия при­нятого решения». Но этот горячий протест русского патриотического чувства был заглушен другими голосами из противоположного лагеря.

Уже давно левая печать вела кампанию против Белого движения и против Русской армии, боровшейся в Крыму. Партийные деятели эсеров, находившиеся за границей, в чешском, тоже социалистичес­ком, правительстве, и особенно в президенте Масарике и минист­ре Бенеше, нашли себе поддержку и покровительство. Они избрали Прагу своим центром, где и начали издание газеты «Воля России». Оставление Крыма Русской Армией явилось для них давно ожидае­мой неизбежной катастрофой, и не без злорадства они заявляли, что Белому движению с его генеральской диктатурой положен конец раз и навсегда. В своих изданиях, подтасовывая сообщения корреспонден­тов, они изображали эвакуацию из Крыма как паническое бегство. «Население Крыма грузилось на суда, пробивая себе дорогу в порту револьверами и штыками. Число покончивших самоубийством, сбро­шенных и бросившихся в море — не поддается учету».

«Исход с Юга России начался еще до оставления Деникиным Екатеринодара и Ростова, — писали в «Современных Записках». — После Новороссийска он только на время задержался: переместив­шиеся в Крым воинские части и беженцы по истечении 8 месяцев снова поднялись, чтобы снова бежать, на этот раз уже за пределы Родины». И это говорилось в момент нашего наивысшего нацио­нального унижения, когда люди, зажатые в тиски, с отчаянием бо­ролись за право на уважение к себе, за сохранение достоинства русского имени...

Как раз в это время Милюков нашел вполне подходящим переме­нить курс своей политики. «Крымская трагедия» в третий или в чет­вертый раз показала непригодность генеральско-диктаторского метода борьбы с московскими правителями, утверждали эсеры. Вслед за ними и Милюков признал, что эвакуация Крыма не временный стратеги­ческий ход, удачно выполненный, а катастрофа, с которой уходит в прошлое целая полоса борьбы. Объяснение же катастрофы Милю­ков находил в неразрывной связи военной диктатуры с определенной социальной группой, не сумевшей отказаться ни от своих классовых стремлений, ни от своих политических взглядов, принадлежащих к прошлому, а не к будущему. Таковое решение было принято Милю­ковым, так же как и в вопросе германской ориентации, без всякого соглашения со своими политическими единомышленниками. Из сре­ды самой кадетской партии тотчас же последовали возражения на новую тактику, объявленную Милюковым. В газете «Руль», издавае­мой Набоковым, писалось: «Зарубежная русская общественность пе­реходит на новые позиции, на которые левая часть ее перешла уже раньше, еще в то время, когда борьба продолжалась. Трагично лишь то, безмерно трагично, что не могут последовать за общественностью те сотни тысяч добровольцев, которые, восприняв прежние, отброшенные теперь лозунги, положили свои молодые жизни на северном, южном, восточном и западном фронтах в неустанной борьбе с боль­шевиками. Не менее мучительно думать о том, какие чувства долж­ны испытывать десятки тысяч эвакуированных из Крыма солдат и беженцев и при виде открывшейся им картины русской эмиграции, от них отрекающейся. Но так или иначе, вопрос решен, как пишет П.Н. Милюков, бесповоротно, даже самыми упорными сторонника­ми вооруженной борьбы, в среде которых он занимал почетное мес­то благодаря его авторитету».

Но все это нисколько не смущало Милюкова, и он с упорством, достойным лучшего применения, продолжал отстаивать свою точку зрения. И когда ему указывали, что и в Особом совещании при гене­рале Деникине принимали участие видные кадеты, как Астров24, Сте­панов25, Федоров26, а Долгоруков27 и Струве сотрудничали с генералом Врангелем в Крыму, он, ничуть не смущаясь, заявлял: «Я не скрываю от себя, что кадетизм за истекший период в известной степени ис­портил свое лицо. Но элементы будущего у нас есть, и без них обой­тись будет невозможно».

«Я полагаю, — настаивал Милюков, — что период военной дик­татуры окончен. Те, кто еще не убедился в этом, поймут это очень скоро, через небольшое количество недель».

Предсказание Милюкова, несмотря на всю его самоуверенность, не оправдалось. Не только через несколько недель все не усвоили точки зрения Милюкова, но сам он оказался лидером, от которого отказывается своя же собственная партия. Конечно, не все могли с таким легким сердцем признать, что, участвуя в героической борьбе против большевиков, они тем самым «портят лицо кадетизма», как это сделал Милюков.

«Будущее принадлежит тем, — самоуверенно заявил Милюков, — кто окончательно скомпрометировал себя в революции и тем нераз­рывно связал себя с нею». Очевидно, что к таким «скомпрометиро­ванным» людям Милюков причислял прежде всего самого себя, но он забыл, что он был скомпрометирован не только в революции, но и в германской ориентации, а в глазах революционеров в империализме, когда во время самого разгара революционных страстей он настаи­вал на завладении Константинополем. Но Милюков привык считать себя звездой первой величины, и его ничуть не смущали ни возраже­ния товарищей по партии, ни уроки прошлого.

При большой умственной трудоспособности Милюков никогда не отличался чуткостью, он делал одну бестактность за другой, и, сде­лав, он тем упорнее защищал свою позицию, чем очевиднее была ошибка. Он думал, что с людьми можно обходиться как с фигурами на шахматной доске, расставляя их по своему усмотрению, и забы­вал, что политика делается на человеческой коже.

Когда-то в Екатеринодар, в дни больших успехов Добровольческой армии, приезжал Милюков на кадетский съезд, чтобы оказать поддержку генералу Деникину. Тогда в одной из газет была напечатана резкая статья, казавшаяся несправедливостью, о том, что кадеты, приветствующие Добровольческую армию теперь, при ее победах, отказались бы возложить венок на ее могилу в случае ее поражения.

К счастью, не вся партия кадетов заслужила такой резкий, но спра­ведливый отзыв. За Милюковым потянулись все уставшие, гибкие и неустойчивые, все те, кто считал Крым провалившимся делом, гене­рала Врангеля конченым человеком и искал новой точки опоры; за ним пошли и те, которые не умели самостоятельно идти своим пу­тем и привыкли следовать за своим лидером. Наконец, пошли и те, кто был связан с Милюковым узами давней дружбы и совместной работы, краснели, но все-таки пошли.

«Революция в России совершилась, — утверждал Милюков, — хотя и в безобразных формах, но все-таки совершилась — это нужно при­знать». Милюков никогда не отличался брезгливостью, он мог пить из мутного источника и утверждать, что это сладчайший демократический нектар. Позиция Милюкова, его новая тактика, не могла не встретить отпора в русских кругах.

Бурцев28 в газете «Общее Дело» отражал эти общественные тече­ния, противные политике Милюкова. У Бурцева было одно драгоцен­ное свойство: он готов был порвать со своими ближайшими друзьями и протянуть руку своим политическим противникам, раз он считал, что правота была на их стороне. Он не был связан никакими партий­ными узами. Пасманик, ближайший сотрудник Бурцева, выказал исключительное мужество, пойдя заодно с теми, которых считали ви­новниками еврейских погромов. В этом и заключалась та большая заслуга, которую они оказали русскому делу в эти тяжелые дни.

В противовес партии Милюкова, стремившегося сойтись с соци­ал-революционерами и затевавшего съезд в Париже членов Учреди­тельного собрания, по инициативе Гучкова сперва в Париже, а потом и в других центрах возникли парламентские комитеты, объединяв­шие всех членов законодательных учреждений России без различия партийного направления. Благодаря действиям Милюкова, стремив­шегося отгородить себя от всяких реакционных, по его мнению, эле­ментов и замкнуться только в тесный союз с партийной группой эсе­ров, в русском обществе произошел глубокий раскол, обессиливший русское представительство за границей и дискредитировавший рус­ских в глазах иностранцев.

Испытанный друг России, Крамарж, писал: «Признаюсь, что ред­ко картина общественной жизни производила такое грустное и тяже­лое впечатление, как после поражения армии Врангеля. Вся Россия в руках большевиков, нигде нет просвета, а русские люди за границей не могут понять, что бедной, измученной Родине нужно нечто совсем иное, чем прежние губительные лозунги и старые дрязги, которые уже сделали свое дело — погубили Россию и которые прежде всего надо забыть, чтобы Россию спасти. Миллионы людей умирают от голода, тысячи гибнут от руки зверских палачей, тысячи томятся в изгнании, а русские за границей спорят о том, кто имеет право говорить от их имени — думцы, или учредиловцы, или еще кто-либо другой. Спорить сегодня о том, кто имеет больше права говорить именем русского на­рода — думцы или члены Учредительного собрания, с его жалкой ис­торией, которой лучше не вспоминать, совершенно излишне. Мне ка­жется, что право имеют только те, которые готовы работать, жерт­вовать собою и, главное, пожертвовать ради спасения Родины своими партийными лозунгами, партийной ненавистью и личными интереса­ми и которые сумеют сказать новое слово новой России».