Заказать книгу можно в нашем магазине:
http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15558/
«Die Russen kennen wir nicht», - со спокойной улыбкой, когда-то, больше полувека тому назад, сказал мне знакомый гейдельбергский государствовед, с недоумением читая обращенное к нему письмо одного из крупнейших русских юристов, бывавшего и в Гейдельберге. «Rossica non leguntur». Спокойно выводил за скобки своего ведения Запад, и Русскую Церковь, и благочестие православное, и культуру нашу церковную. Варварство, чудачество, ханжество... Примитив, только этнографически интересный. Переворот произвела первая Великая война - и это не только в силу катастрофы, безнадежно низвергшей Запад со столпа безбрежного прогресса, якобы обеспеченного его культуре, но и в силу одновременного непосредственного стыка его с Русским Православием, в его бытовой непосредственности. То, что раньше было уделом тех немногих иностранцев, которых судьба закидывала в Россию и которые становились иногда более русскими, чем сами русские, чувствуя себя чужаками на своей родине, поскольку они туда вновь попадали, теперь в какой-то мере коснулось масс, исчислявшихся сотнями тысяч, если не миллионами. То были пленные, в нашем русском широком быту делавшиеся участниками нашей жизни. То были и те, кто у себя на родине в соприкосновение приходили с нашими пленными, при всей их относительной отчужденности от населения. То была встреча с нашей эмиграцией. Ниспавший с вершины самодовольного благополучия иностранец - в частности и, прежде всего, немец, с нами соседствующий, - внезапно ощутил благодатную силу нашей веры и нашего благочестия - переживая иногда положительно некую спасительную душевную травму. Трудно оценить, какие бы последствия были этого благодетельного шока, если бы не возникло некое, выделенное западным отступлением против этой для него возникшей опасности, «противоядие» - в лице экуменизма. Да, многое хорошо в Православии, в частности, в русском бытовом православии. И надо, конечно, это хорошо распознать и оценить по достоинству. Больше того - надо его освоить в той или иной мере. Но ведь не все хорошо в Православии! Есть и ему чему поучиться у западных исповеданий, в частности, у протестантизма. Надо друг у друга заимствовать все хорошее, что свойственно отдельным исповеданиям, покончив с прежней отчужденностью. Мысль работает и дальше. Надо идти на сближение все больше - поняв, что полноты Истины нет ни у какой Церкви, и что она может быть достигнута только в сочетании всех отраслей христианства, исторически разошедшихся, во что-то единое, целостное, полное, всеобъемлющее. Раньше создавалась атмосфера, благоприятствующая тому, чтобы живой, сочувственный интерес укреплялся к тому, что происходило за нашей «перегородкой». Дух благодати повеял оттуда, зовущий на путь обращения к Истине, возвращения в Отчий Дом. Перевернул установку сознания экуменизм: долой «перегородки». В этом - общее спасение.
Так радикально и принципиально устранялась из поля зрения историческая реальность постепенного, ступенчатого отступления, преодолением которого могло бы быть только возвращение к Истине, в ее сохранившейся силе Православия. Вместо того возникает новая задача - влекущая самое Православие на путь отступления, в новой его фазе, сводящей историческую «вертикаль» ступенчатого отступления в программную «горизонталь» вселенскости, все фазы отступления поглощающей, с включением в него самого Православия, упраздняющегося в своей единственности и снижающегося до так называемой «интеркоммюннион». Это - новое слово, определяющее нечто абсолютно новое, свойственное нашей эпохе отступления, а именно участие в общей евхаристической трапезе лиц, принадлежащих к разным исповеданиям. Этим «новым» погашается то, что лежит в основе каждого верования, поскольку оно остается подлинным верованием, пусть и ущербленным в своей объективной истинности: духовное целомудрие. Этим возводится в некий не только отвлеченный принцип духовный блуд, но превращается он в систему действий, символизирующую отрицание высшей святыни, во спасение человечества Богом дарованной, и демонстративно попирающих эту святыню. Вместо возвращения заблудших в Отчий Дом - нечто предельно страшное, что может совершаться человечеством только в состоянии уже том, когда вера в Истину преобразуется в веру в ложь.
Вот какой зловещей перспективой, реально все более полно осуществляющейся и Православие к себе влекущей, ответил протестантизм на благодатную перспективу, пред ним открывающуюся, воссоединения с Православием, в своей духовной красоте пред ним впервые раскрывшимся.
* * *
Сложнее обстоял вопрос с Ватиканом... Если протестантизм, выросший из отталкивания от папства, мог игнорировать Православие и жить так, как будто его и не было, чисто внешне воспринимая его бытие, то Рим знал Православие и, живя сохранившимися в католицизме и постепенно разрушавшимися в своей истинности его остатками, должен был все больше ненавидеть его, поскольку все больше укреплялся в своем от него отступлении. Падение Православного Царства было как бы последним предостережением католицизму, предвещавшим и его гибель вместе со всем человечеством, если не произойдет «обращения» России - к ее старым истинным путям. Это и было содержанием Фатимского явления Божией Матери португальским детям, которому мы не имеем основания не доверять, в его истинной сущности - именно такой. Вся сила внутренней порчи католицизма, в его ведущих верхах, обнаружилась в том, как воспринят, использован и проведен был в жизнь урок Фатимы. Как известно, все в целом католичество было по истечении известного срока духовно мобилизовано на предмет вымаливания у Владычицы помощи в деле «обращения» русско-православных в католицизм и подчинения России папе. Это практически значило, что Ватикан должен был стать противником восстановления Исторической России, а, следовательно, - противником и падения советчины.
Самоубийственный удар был нанесен Ватиканом католичеству и в другом отношении. Для совращения России был придан новый характер восточному обряду. То была уже не временная уступа схизматикам для приучения их к католицизму всецелому, а установление новой формы церковности и благочестия, равноправно становящейся рядом с латинской формой, традиционной, свойственной историческому католицизму. Восточная форма копировала Православие во всем, воспринимая весь и внутренний его молитвенный опыт, с одним только изменением: папа признается и этими «православными» главой Церкви, наместником Христа. Так одновременно делался Ватикан и союзником антихристовой власти, в ее значении, как власти вступающей в открытую борьбу с Христом, и воплотителем антихристовой власти, в ее значения подмены Христа и фальсификации христианства. Существенно то, что не только то была подмена Православия, но то была и подмена католицизма. Поскольку католицизм становился лишь вариантом христианства, равноправным с заведомо подмененным православием - и сам он лишался всякой истинности, обрекая своих «верных» на заведомую неверность. Духовного целомудрия уже не могло быть у тех, кто делались лояльными, искренними, верными последователями папы на том его новом пути, когда он одну только точку неподвижную оставлял на церковном горизонте, это - самого себя, как наместника Христа. И это в тех условиях, когда этот наместник Христов протягивал руку богоборческой власти, поднявшей вселенскую войну против Христа! Если исторический протестантизм обернулся после падения России, к ее рассеянным по всей свободной вселенной чадам, ей остающимся верными, ликом «экуменизма», свое политическое выражение получающем в духовном блуде, «интеркоммюннион», то аналогичным ликом, являющим такое же самоутверждение в духовном блуде, обернулся к Русскому Зарубежью и католицизм, поскольку «восточный обряд» стал равноправным вариантом исторического католицизма, благодарно ныне протягивающего руку большевикам за их растление Православной России. И можно измерить всю поистине адскую силу злорадства Ватикана, если задуматься над теми мыслями и чувствами, которые должны испытывать его деятели, называя Красную Москву, сумевшую растлить русскую православную иерархию до степени превращения ее и в орудие советской агрессии, и в союзника советской сатанократии - Третьим Римом - тем же, якобы, каким он был долгие века стояния Православного Русского Царства, в его значении опоры Удерживающего...
* * *
Когда употребляем мы слово «отступление», по-гречески «апостастия», то двоякий смысл придаем мы этому слову - не всегда отдавая в этом себе ясный отчет. Можно говорить, в самом общем смысле, об отступлении, как о длительном историческом процессе, начавшемся в 1054 году, когда впервые, рядом с ранее известными явлениями «ереси, раскола и безчинного сборища», в которые умещались все до того случавшиеся измены истинной Церкви, появилось нечто новое, о чем давалось понять в апостольских учениях, но что до сего времени не получало никакого точного содержания. Появилось нечто, Церкви изменяющее - но не в составе самой Церкви, а рядом с ней возникающее в образе соперничающей церкви, точнее, подобия ее, и своей задачей ставящее стать на место истинной Церкви, как, якобы, неистинной. Начинается, далее, процесс, в котором, с одной стороны, все полнее и глубже проникает в бытие отступившей Церкви неистинность ее, подавляя проблески истинности, в ней сохранившиеся. А, с другой стороны, все прогрессирует отступление ступенчатое, все дальше отодвигаясь от исходной церковной истинности. Этот длящийся веками процесс, наконец, переходит в некую стадию, когда такую конкретную завершенность приобретает отступление, что к нему на греческом языке может быть уже присоединен член. Это еще не конец, получающий воплощение в личности антихриста. Но то уже воздвизание, с разных концов, того здания вселенского, которое конкретно подготовляет его приятие. Подобным «свершением», как мы говорили, является применительно к протестантизму так называемый «экуменизм». Подобным «свершением» является применительно к католицизму - «восточный обряд». Посмотрим теперь, что является подобным «свершением» применительно к Православию.
И в отношении Православия можно говорить об отступлении в обоих смыслах - общем и частном. В общем смысле нашим отступлением является вольнодумство. Это легко поймет каждый, кто способен ощутить сущность Руси допетровской в сопоставлении ее с Россией Императорской, основанной Петром. Для Руси допетровской было характерно безъизъянное духовное целомудрие: Церковь исчерпывала содержание жизни. Западническое обновление России означало устранение этой целостности сознания, со внесением в душу каждого отдельного человека и в жизнь русского общества множества руководящих ценностей, если и сводимых в законченную пирамиду, то не по признаку подведения всего под церковную крышу, а по признаку - поставления во главу угла России, как национального целого. Тем создавался суррогат иерархии ценностей, с уклоном, однако, сильным, в направлении церковном, что принципиально смягчало, а практически в значительной мере даже угашало зловещее значение разрушения московского церковного уклада жизни. Но если говорить о так называемом «обществе», то, поскольку оно приобретало самостоятельное и все большее значение, оно воспринимало западническую новизну жизнепонимания именно, как высвобождение от исконного святого плена, с поставлением по своему выбору себе новых кумиров. Это не упраздняло обязательной принадлежности к Церкви, но вводило «церковность» в состав множества ценностей, которые отныне образовывали внутренний мiр каждого сколько-нибудь «просвещенного» человека.
Процесс «вольнодумного» отступления «расцерковлял» не только «общество». Он поражал народ, поскольку его охватывало «просвещение», как внедрялся и в духовенство, особенно «ученое». Можно говорить о своего рода «ступенчатости» и применительно к отступлению русско-православному, если не в смысле исторического процесса, то в смысле предметной градации процесса оформления и углубления отступничества от Церкви.
Самая мягкая форма не так далека от того, что делалось и на Москве: то было утилитарное обращение к опыту Запада. Это, в сущности, было характерно и для всей Петровской реформы, в ее основе заданности. Разница, однако, была та, что на Москве «инструментальное» отношение к западным «хитростям» было выдержано, а потому не нарушалась тогда целостность общенародного церковного сознания. Петр же вывел насильственно русского человека из Церкви, заставляя его осмотреться вокруг себя и включать весь мiр в свое сознание, тем усложняя былую мотивацию поведения новыми мотивами.
Конечно, не всех то глубоко задевало. Оставалась целина нетронутая - тот спасительный «балласт», который давал стойкость русской имперской государственности. Были и такие, кто, воспринимая западническую выучку, как нечто положительное, только крепче утверждались в своем стоянии церковном. Огромная масса, как мы отмечали выше, осложняла свое исходное мiровоззрение великодержавным патриотизмом, но не мыслила и имперской русскости вне верности Православию, пусть и поколебленной в своей целостности. На этом, однако, наше западничество не остановилось. Дальше начиналось уже отступничество душевно-разорительное и духовно-губительное. Тут безконечное могло быть множество оттенков в сложнейшей и путанейшей совместности западничества с русскостью. Результатом конечным было или унылое и пассивное отщепенство, или экзальтация разрушительства в отношении традиционного, духовно просветленного, русского быта. Завершилась ступенчатость теми «Пугачевыми из университета», которым суждено было покончить с Россией. Вся жизнь Империи нашей, вплоть до позорного ее конца, может быть задним числом рассматриваема, как причудливое переплетение всех возможных форм и вариантов расцерковления и отступничества, живших и расцветавших за счет расточаемого богатства веками накопленной духовно-полноценной русскости, как бы самим Промыслом оберегаемой во всех перипетиях имперского нашего роста.
Революция была завершительной стадией русско-православного отступления. И в ней можно наблюдать своеобразную ступенчатость, имеющую уже не только смысловой, но и исторический характер. 1905 год показал революцию в ее зародышевой полноте. Далее расчленилась она. «Февраль»! Этим именем можно собирательно обозначить все возможные формы вольнодумства, не принимающие облик воинствующего безбожия. «Октябрь»! Этим именем можно обозначить это последнее, относя народничество, по началу в «октябре» занимавшее видное место, к явлениям в «октябре» служебную лишь роль отыгравшим, чтобы возвратиться в свое исходное лоно «февральское». В отношении Православия под рубрику «февраля» можно подвести «вольнодумство» всяческого калибра и покроя, разрушавшее наше духовное целомудрие. В плане узко церковном укладывается в эту рубрику и всякого типа обновленчество. «Октябрь» в действии рождает, в конечном счете, нечто в церковном плане предельно страшное. Это то, что привычно обозначается словосочетанием «советская церковь». Это то именно, о чем с такой поразительной наглядностью прорекал еп. Феофан Затворник: внешнее подобие Церкви, лишенной благодати и являющейся только ее обманчиво соблазнительной видимостью. Поучительно, что еп. Феофан выразил духовную суть и того, что мы наименовали «февралем», как символом «вольнодумства», когда говорили о другой форме расцерковления, показательной для завершительной апостасии. Он говорил о наличии «мнений», каждым на свой лад исповедуемых - в отмену церковной истины. Разве это не есть то «вольнодумство», о котором мы говорили, как о сути нашего русско-православного отступления! Это как бы тот питательный бульон, в котором развиваются бациллы антихристовы, утверждаясь, в конечном итоге, в двуликий образ антихриста, одновременно являющегося и воинствующим христоборцем и облеченным в обманную видимость Христа христопредателем. В октябрьском своем лике вселенский размах получает русская революция. Христоборческая сила мертвой хваткой держит в лапах тоталитарной сатанократии человеческий состав захваченной части нашей планеты, чтобы, на него опираясь, всеми средствами насилия и обмана постепенно завладевать остальным мiром, еще живущим на свободе. Христопредательская же сила в образе Советской Церкви, внедряющаяся в церковные круги свободного мipa, парализует сопротивляемость его, подготовляя, вместе с тем, уже в масштабе интерконфессиональном, подножие грядущему антихристу.
Вот что является «свершением» процесса отступления применительно к Православию...
* * *
Начальные строки настоящей статьи намечают основные моменты, так сказать, методики нашего спасения. На какой основе покоятся все они? В какой атмосфере протекают? В Церкви совершается спасение. И поскольку о спасительности самих гонений говорит Златоуст, дождем благодати ниспадают эти гонения на среду, объемлемую опять-таки атмосферой Церкви. А если чем-то предельно страшным звучит прорицание о временах, когда можно будет искать по всему свету и не услышать живого голоса - какой голос тут имеется в виду? Голос Церкви! И когда ставили мы тут же вопрос: не входим ли мы, не вошли ли уже в эпоху именно такую, когда надо искать по мipy живого голоса - именно это имели мы в виду: голос Церкви теперь трудно услышать, такой голос, в отношении которого была бы действительная уверенность, что это неподменный голос неподменной Церкви. Вот в чем сказывается ужас апостасии того завершительного ее периода, когда уже свидетелями являемся мы не только духовной, но уже и организационной подготовки приятия на землю антихриста...
Мы видели антицерковную природу экуменизма - соблазн этот оказался действенным для православной иерархии. Как это ни странно, действенным оказался соблазн и католицизма - показал то вселенский собор папы Иоанна XXIII, в стадии его приготовления. Но самым действенным оказался соблазн советской церкви. Очень неблагополучно со свободным православием, в частности с Грецией! Не сказано еще нигде последнего слова, но втягивается наглядно в антихристову подготовительную работу оно. Образуется уже и внутри православный экуменизм, попирающий самый принцип Церкви. Церковь истинная силой вещей обрекается на обособленность - в ожидании, быть может, недолгом, того, что придется ей и в свободном ныне секторе вселенной уходить в катакомбы. Вот когда уже нигде, действительно, нельзя будет услышать живого слова!
Что касается устремления свободного инославного мира инославного к православию, то нарочито пагубным является облечение советского зла в православно-церковную ризу Ангела Света. Устремление к православию свободного мира оказывается в силу этого отравленным в самом своем зародыше. Это происходит не только от того, что затуманен взгляд свободного мира для распознания зла большевизма, но и потому что отсутствует в сознании устремляющихся в Православию самое понимание православного значения Церкви. Это надо сказать не только о тех многочисленных представителях западного богословия, которые, давая самую сочувтсвенную, а иногда и восторженную оценку Православию, рассматривают его лишь, как источник обогащения своего исповедания за его счет, даже и не помышляя о присоединении к нему: мыслится взаимное общение только в форме «экуменического» объединения на путчх к новой Церкви, универсальной. Это надо сказать и о тех, очень немногих, кто присоединился к Православию. И для них Православие не Церковь, сохранившаяся в истинности и являющаяся местом спасения, в своей неповторимой единственности, а равноценная другим Церковь, которой нужно быть благодарной за то, что она сохранила полноту своей исходной истинности, каковая, сама по себе, спасительна и для тех кто ее сохранили, а равно и для тех, кто сумели ее оценить и к ней приобщиться. Можно легко себе представить, как при таком умоначертании трудно, если вообще возможно, различить печать антихристову на Советской Церкви, являющей наглядно всю полноту исходной истинности – но будучи, вместе с тем, одной лишь ее видимостью, прикрывающей сатанинское Зло.
Можно иногда читать проникновенные суждения новообращенных о благодатной природе свойственного Православию «консерватизма», как бы предопределяемого полнотой присущей Православию истинности. «Для меня стало ясно, - говорит новообращенный испанец, - что всякого типа христианин имеет возможность жертвовать частью целого своего учения для придания большей ясности своей вере. Только не православный христианин! Он неколебимо: предан сущности Христианства, которое есть откровенная Истина, вечная и неизменная. Римо-католик, например, может отказаться от папы, как я то сделал, или опровергнуть учение о чистилище, или отвергнуть постановление Тридентского собора, не перестав быть христианином. Также и протестант может отказаться от великих реформаторов с их учением о божественной благодати и предопределении и все же остается христианином. Одна лишь Православная вера не имеет иных элементов вне существенных и основных истин Христианства, открытых Богом через Иисуса Христа. Православная Церковь единственная, которая никогда перед своими последователями не одобряла ничего, кроме того, что «всегда, везде и всеми» было рассматриваемо, как учение, открытое нам Богом (св. Викентий Лирийский). Поэтому обращение в Православие ничего иного не означает, как охват Евангельской веры в ее исходной чистоте, тогда как отвергнуть и оставить его значило бы отвергнуть и оставить все христианство в целом». «Православная Церковь единственная, которая, как верный хранитель евангельской веры, ничего не изменила в ней, ничего не отняла от нее, ничего не прибавила к ней...»
Представим себе человека, так воспринимающего Православие и закрывающего глаза на все конкретно историческое, имеющего перед глазами прекрасные, таким же настороением проникнутые статьин, помещенные в той части ЖМП, которая ставит себе целью именно этому спросу удовлетворить – полное утешение получит он. Быть может, новообращенный к тому же проникнут похвальным стремлением к «умной» молитве – и тут он найдет и соответствующие издания, и даже указания на авторитеты ее, находящиеся в Московской Патриархии. Безсилен новообращенный распознать соблазн, если далек он от понимания того, что сейчас проблема «спасения» упирается в явление Церкви, в ее преемственной верности Христу: ее, эту Церковь, надо найти, чтобы спастись, к ней приобщившись. Иначе, ища полноты Церкви, попадешь в полноту безцерковности; думая идти ко Христу, окажешься в объятиях антихриста; желая уневеститься Христу, окажешься жертвой духовного блудодеяния...
* * *
«Духовное целомудрие». «Духовный блуд»... Религия есть «связь». Может ли эта связь быть случайной, преходящей, временной, мимолетной? Безсмыслен сам вопрос! Если такова связь - то «религии» вообще нет, а есть только религиозно окрашенное переживание, а иногда и просто религиозная блажь, если не прямо уже безчинная эстетическая причуда, религиозно окрашенная - худшая форма безчинства, свидетельствующая о полном, духовном растлении человека. В какой мере усиливается пагубность сказанного применительно к Церкви, а тем паче к Церкви Православной! Вхождение в Церковь есть уневещение Христу, которое полноты достигает, уже граничащей с вневременным блаженством в подвиге девственности, во имя общения с Христом подъятом... Но если освобождение себя от всех связей с мipом, вплоть до самой своей воли, есть удел тех, кто жаждет совершенства, то для всякого верующего целомудренное самоограждение от всего чуждого его вере, есть исходное условие действительной принадлежности к Церкви. Церковь - наше Все, и если в плотском жительствовании так называемый флирт может более грязнить человека, поскольку он приемлется, как нечто законно дозволенное, чем самое грубое падение, покаянно воспринятое в своей гнусности, то и безпечное, и самодовольное порхание умом по разным «религиям» и «культам» с желанием получше удовлетворить свое духовное гортанобесие, есть нечто крепче от Церкви отдаляющее, чем срыв неверности, самый грубый, но так и ощущаемый, как тяжкий грех. Это понять - значит понять, что такое в плане церковно-религиозном являет собой Толстой, полвека со дня безпокаянной кончины которого мы в этом году отмечаем.
Толстой в своем ответе Синоду заявил, что он не считает свою веру истинной. Он не исключает того, что сам будет иначе верить, если ему покажут лучшее. Но сейчас он лучшего не видит. Что это, если не самодовольное самоутверждение в духовном блуде? Перенесите это рассуждение на отношения плотские - что получится? Самоутверждение в физическом блуде. Так и в плане духовном. Все религии для Толстого лишь разнообразнейший материал, религиозно окрашенный: выбирай по вкусу! Всякая подлинная религия есть нравственная связь с чем-то, чему себя человек отдает безраздельно - только это есть «вера», о которой можно сказать: «Верую». Этого в Толстом нет - он один только существует, как мерило всех ценностей земных и небесных, собою воплощает некое существо богоподобное, которое, обладая разными потребностями, среди них имеет и выше всех других подымающуюся потребность религиозную. Ее Толстой, наравне с другими, и удовлетворяет по своему выбору, в меру своего разумения, своих желаний, своих вкусов. Именно в этом своем качестве и является Толстой для нашей современности особенно доходчивым, удовлетворяя лучше кого бы то ни было какому-то, именно ныне возникшему в своей подавляющей массовости, спросу. И в этой своей соблазнительности страшен Толстой не только православным или даже вообще христианам, а всем верующим, кто бы какую веру ни исповедывал, кто бы к какой секте, к какому культу ни принадлежал. Ибо, проникнувшись влиянием Толстого, никто не станет ни толстовцем, ни еретиком, какого бы то ни было типа, ни раскольником, ни невером-атеистом: каждый станет духовным циником-развратником, удовлетворяющим свою религиозную блажь, чтобы не сказать иногда даже похоть, соответственно своим вкусам, потребностям, наклонностям... В этом именно смысле Толстой ныне универсален - всечеловечен, в предельной степени «экуменичен». В его лице нам явлена такая «интеркоммюнион», которая предваряет уже самого антихриста в его всепоглощающей всеядности.
Прозорливо обличал о. Иоанн Кронштадтский Толстого на закате нашего национально-государственного бытия. Что бы он сказал теперь - на закате всечеловеческого бытия! Нет более созвучного этой закатной современности человека, чем Толстой. И как был он своего рода лакмусовой бумажкой, определявшей безошибочно церковно-религиозную годность человека в те времена, когда на повестке дня стояла судьба России, так становится он такой же лакмусовой бумажкой, определяющей религиозную годность всего человечества сейчас, когда на повестке дня достаточно ясно уже стоит судьба вселенной. И то обстоятельство, что за «великим писателем земли Русской» в представлении мipa стоит вся наша великая культура, притупляет до последней степени сохранившийся инстинкт самосохранения, ибо скрадывается тем антихристова сущность, так отчетливо обозначенная в Толстом о. Иоанном. Выходя далеко за пределы официальной, формальной, канонической церковности, Толстой оказывается неким общим знаменателем, к которому приходит церковный «экуменизм» - в его предварении антихристова воцарения над мiром.
* * *
Когда придет Господь в силе и славе? Даже ангелы не знают Этого. Но тут же Господь раскрывает нам, а за Ним Его ученики, а за ними святые Отцы - различные знамения приближения страшного часа и зовут нас к бдительности в распознании их. Во всем течении нашей жизни две опасности нас стерегут - одинаково губительные, как бы два полюса, между которыми мятется человеческий дух, Божией благодатью не просветленный: уныние и безпечность. Для тех, кого в уныние приводит сама мысль о Страшном Суде и кто готов гнать ее от себя, как устрашающее привидение - для тех спасение от уныния может быть обретено только в безпечности. А от нее, поскольку не будет преодолена отвращающая от мысли о Страшном Суде связанность духа узами мipa сего, опять-таки один только путь лежит обратный - к унынию. Так и протекает до спасительного протрезвления жизнь таких людей. То, что знамения множатся, нагромождаются, приобретают все более явственно демонстративный характер, свидетельствуя о приближении конца мipa - то есть очевидность. Но ведь мы видим не все, что в мipe творится. И это должно налагать на нас нарочитую сдержанность и осторожность не только в определении срока, хотя бы примерного и условного, конца мipa, но и в самой оценке состояния мiра, как «фатально» обреченного на близкий конец. Фатализм не совместим с осознание мipa, как ведомого Промыслом Божиим. Осуществляется промыслительная забота Живым Богом, ведущим ко спасению живые души, Им к жизни вызываемые. И вот тут и надо нам особенно отчетливо сознавать, в какой мере видимое нам в земной жизни еще не исчерпывает сущего. Это наглядно в отношении нашей Родины и вообще всего мiра, захваченного сатанинской властью, где духовно живое загнано в подполе и только там может себя потаенно являть. Но, в какой-то нам неведомой мере это так, и в свободном мipe, где под покровом наглядно, демонстративно порою, а в отдельных случаях вызывающе даже дерзко осуществляемого отступления - протекает жизнь обыденная, лишь претерпевающая это зло, но в нем не участвующая и, может быть, только ждущая повода и основания, какой-то реальной возможности, какого-то решительного толчка, чтобы так или иначе себя обнаружить в своей устремленности к Христу истинному. Борьба темных сил с Христом не случайно сосредоточилась в нашем отечестве, являвшем собою Православное Царство, возглавляемое Удерживающим. Эта борьба идет там и сейчас. Знаем мы разве те силы, которые зреют в советском подполье? Их нельзя ограничивать формально рамками т. н. катакомбной Церкви, имеющей законное священство и живущее истинной церковной жизнью. Может существовать внутренняя направленность ко Христу в каждом сердце. Они тоже, может, ожидают лишь повода, основания, практической возможности, какого-то решительного толчка, чтобы явить себя, рождая в совокупности некую спасительную стихию покаянного возрождения России. А если прорвется эта стихия к свету Христа - не родит ли она встречное движение и в остальном мiре, в своем видимом возглавлении больше всего боящемся именно восстановления Русского Православного Царства, но в каких-то своих недрах, может быть, готового на то, чтобы радикально пересмотреть исходную установку сознания и в страшных испытаниях узреть в ней губительный лик отступления во всей его и исторической, и современной реальности?
Все это ведомо Одному только Богу, в смиренном обращении к Которому и примем наш жизненный удел «последних христиан», предоставляя на Его промыслительную волю употребить нас во спасение как России, так и остального мipa, если есть живые силы, обращенные ко Христу истинному и в очах Божиих способные придать жизненную мощь дальнейшему течению мiровой истории.
|
