От родников Твоих ни капли нет во мне,
Питают кровь мою давно другие страны, –
И Ты – лишь быстрый вздох в передрассветном сне,
Лишь тонкий белый шрам переболевшей раны.

Лидия Алексеева

В Сербии жила и писала замечательные стихи племянница Анны Ахматовой? От такого открытия сердце начинает биться чаще! Каких только неожиданностей не бывает в процессе погружения в не столь уж и далекое прошлое! Есть чему удивляться снова и снова. Только свыкаешься с мыслью, что на белградском кладбище нашли упокоение столь разные, но грандиозные личности как М.В. Родзянко, генерал М.В. Алексеев, митрополит Антоний (Храповицкий), а в крипте русской Троицкой церкви покоится прах барона П.Н. Врангеля, как выясняется, что дивная русская поэтесса межвоенного Белграда Лидия Алексеевна Девель, взявшая литературный псевдоним Алексеева – племянница Анны Ахматовой (Горенко)! Это стало неожиданностью еще и в силу того, что сама Лидия никогда не упоминала об этом факте и вообще — предпочитала стихи Николая Гумилева... Но обо всем надо рассказывать по порядку.

Новые поколения русских, детьми вывезенные с родины, сформировались не только под влиянием классического русского образования, которое им посчастливилось получить, но и бурной созидательной жизни Югославии, общения с сербскими сверстниками. Они были молоды и полны надежд, дружили, спорили, влюблялись и сочиняли стихи и прозу!

Как показало время – совсем не рядовые. Их мировоззрение было подчас противоречиво, но отражало в полной мере сложную предвоенную атмосферу. По воспоминаниям Лидии Девель, «30-е годы были расцветом русского литературного Белграда. Помню, что я редко проводила мои вечера дома — собрания, заседания, выступления… Было у нас четыре литературных кружка или общества, все очень разные, и во всех я участвовала. Во-первых, был «Союз ревнителей чистоты русского языка», основанный Евгением Александровичем Елачичем. В нем я четыре года состояла секретарем. Кружок был полугимназического типа, немного скучноватый, но очень добродетельный. Устраивались чтения, составлялась библиотека газетных вырезок, читались лекции, и мы ядовито ловили друг друга на употреблении ненужных иностранных слов и неправильных оборотов. Евгений Александрович был высок, худ, педантичен, вегетарианец, и держал нас всех в повиновении. Был в правлении и его брат Гавриил Елачич, поэт, погибший в первую бомбардировку Белграда в 1941 г.

Второй кружок был очень молодой по составу, веселый, не связанный никакими правилами и дерзко назывался «Новым Арзамасом». Его членами были: Александр Неймирок, Юрий Герцог, Николай Бабкин, Михаил Духовской, Нина Гриневич, Игорь Гребенщиков, еще двое или трое, чьих имен не помню, ну, конечно, и я. «Заседания» наши проходили экзотически — например, сидели на полу на подушках, ели халву, запивая красным вином, и читали стихи, свои и чужие — предпочтительно Гумилева. Иногда заседания проводились в парке за городом. Было всегда очень весело и беззаботно, ведь было нам всем чуть меньше или чуть больше 20 лет.

Третий кружок был много солиднее, назывался «Литературная Среда», и собирался по средам в одной из аудиторий народного университета им. Коларца. Председательствовал милый старенький вечный эмигрант. т. е. еще с царских времен, Карл Романович Кочаровский. Весь состав «Нового Арзамаса» посещал и собрания «Среды», но, кроме нас, там бывали поэты и писатели постарше, и некоторые даже — о верх мечтаний — печатавшиеся в «Современных Записках», как Илья Голенищев-Кутузов, Екатерина Таубер и наш прозаик Михаил Иванников. Бывали у нас В. Гальской, К. Халафов, еще супруги Петровы, Игнат Побегайло, Павел Крат, Михаил Погодин и кое-кто из «сочувствующих». Этот кружок издал тоненький альманах «Литературная Среда», который так и остался номером первым. Мэтром нашим был Голенищев-Кутузов, к его мнению все почтительно прислушивались, — был он как-то культурнее остальных, но очень себе на уме.

Четвертое литературное общество было самым официальным это был «Союз русских писателей и журналистов в Югославии», и в нем принимали участие, кроме многих членов «Среды», также ученые, журналисты, адвокаты и т. п.

Самой колоритной фигурой был Петр Бернгардович Струве, с его пышной седой бородой, будто бы окунувшийся в нее и дремлющий в кресле с полузакрытыми глазами, но не пропускающий ни слова из того, что говорится или читается, и производящий затем логический разгром бедного оратора.

Бывал на собраниях и В. В. Шульгин. Помню один случай, когда при нем Голенищев-Кутузов прочел сильно просоветские стихи и В.В. вскочил, весь красный, что-то нелестное крикнул Голенищеву-Кутузову и выбежал, хлопнув дверью. Был в Союзе и Евгений Михайлович Кискевич, горбатый поэт, всей душой преданный литературе. Держался он торжественно, очень был увлечем союзными делами, и во время выборов нового правления переживал их, как важнейшее событие. Он не выехал из Белграда, когда пришли советские войска, и был расстрелян за то, что держал себя открыто враждебно к новой власти, геройски не тая своих чувств.

Вторая мировая война оборвала разом жизнь всех наших кружков и общества, а сейчас почти никого из участников уже нет в живых».

Как живо Лидия Алексеевна описала эту атмосферу, а какие имена и лица: Петр Струве, Василий Шульгин –шагнули из прошлого века! Не только конфликт поколений – отцов и детей – пролег между ними и русской молодежью, но и разное, порой противоположное мировоззрение. Уже набирал силу союз младороссов, не скрывавших интереса к стране Советов, мечтавший перелопатить большевизм во имя национального русского государства и справедливости без тоталитаризма.

Лидия искала в жизни собственный путь. Ее поэзия вошла с копилку лучших стихов зарубежной России, ее называли поэтессой Серебряного века, ее отличала своя очень пронзительная интонация, чуткость к живому миру природы, необыкновенное чувство русского языка.

В 1934-1944 годах Алексеева преподавала сербский язык и литературу в русской гимназии Белграда.

А родилась Лидия в России в 1909 году, детство провела в Севастополе, и его как раз помнила хорошо. Отец Алексей Викторович Девель (Develle) — потомок гугенотов, был полковником Генерального штаба.

Дед по линии матери, Владимир Антонович Горенко и Андрей Антонович Горенко — отец Анны Ахматовой, были родными братьями: мать Лидии Девель (Алексеевой) и Ахматова — двоюродные сестры. Вот так невероятно скрещиваются порой судьбы! Лидия, имея свой поэтический голос, никогда не говорила о себе как о близкой родственнице Ахматовой. И даже с ее родным братом Виктором Андреевичем, который эмигрировал из СССР и жил в Нью-Йорке — не встречалась.

В белградские годы Лидия придерживалась достаточно консервативной позиции, являясь членом Национального союза молодежи, что не помешало любви и супружеству с Михаилом Иванниковым (на фото), близкому к младороссам.

На вечере «Книжного кружка» она читала свой рассказ. Иванников беспощадно, по-партийному критиковал деятельность Национального союза. Однако идейные расхождения не помешали, как уже было сказано, молодым людям найти общий язык. Завязавшая дружба переросла в любовь, и 10 августа 1937 г. они поженились.

Осенью 1944 г., опасаясь преследований после вступления югославских войск и Красной армии в Белград, Л.А. Девель уехала в Австрию с матерью и отчимом. Михаил остался ждать ее возвращения, которое все откладывалось, – Л.А. Девель провела пять лет в лагерях для перемещенных лиц.

19 января 1949 г. их брак был официально расторгнут. В том же году М. Иванников женился на Любови Михайловне Лещук, вдове поэта А.П. Дуракова, и 5 марта 1950 г. у них родился сын Александр. Надо сказать, что Иванников — личность легендарная, но не потому, что он писал прекрасную прозу, которую высоко ценили и И. Бунин, и Г. Адамович, а потому, что он стал одним из основателей телевидения и кинематографа в новой социалистической Югославии. В годы войны Михаил Иванников и Алексей Дураков ушли в партизаны, Алексей погиб, а Михаил стал официальным фотографом и оператором в отряде Тито, а в послевоенные годы много снимал, выступал как режиссер и сценарист, учил сербскую молодежь.

Лидия Алексеева в 60-е годы поселилась в Нью-Йорке, вела одинокую затворническую жизнь и писала грустные стихи. Удивительно, но эта очень красивая, прекрасно образованная, талантливая женщина не обрела счастья или даже покоя. По воспоминаниям знавших ее в эти годы «не было никого из русских писателей в Америке, кто жил бы до такой степени вне быта, как Лидия Алексеева. Она его просто игнорировала, и он платил ей тем же. Жила она в негритянско-пуэрториканском районе, где ютилась нью-йоркская беднота, работала на перчаточной фабрике, затем ее друзья Алексис и Татьяна Ранит (А. Ранит — известный эстонский поэт) устроили Алексееву на работу в славянский отдел Нью-Йоркской публичной библиотеки, где она благополучно прослужила до выхода на пенсию».

Скончалась Лидия Алексеева 27 октября 1989 года в нью-йоркской больнице. Когда друзья после похорон приехали к ней на квартиру, оказалось, что управдом уже очистил ее для новых жильцов, выбросив весь архив, фотографии и книги в мусор...

Нам остались только сборники замечательной поэтессы:

Лесное солнце. — Frankfurt/M., 1954

В пути. — New York, 1959 (второе издание: 1962)

Прозрачный след. — New York, 1964

Время разлук. — New York, 1971

Стихи (избранное). — New York, 1980

Горькое счастье / Сост., подгот. текста и примеч. В. Резвого; предисл. В. Синкевич. — М.: Водолей Publishers, 2007. — 416 c. (Серия «Серебряный век. Паралипоменон»)

***

Юрий Иваск — историк литературы и критик в своем обзоре «Похвала русской поэзии» писал: «Поэтика Л. Алексеевой самая консервативная. Никаких авангардных экспериментов. Но сколько свежести, новизны в образах, хотя за оригинальностью она не гонится. Простота Лидии Алексеевой имеет мало общего с простотой так называемой Парижской ноты. Ноющие поэты на Монпарнасе 30-х гг. очень уж много уделяли внимания себе. И как беден был их кофейно-парижский словарь… В простой поэзии Лидии Алексеевой столько зверей, растений, и как мало внимания она уделяет себе!.. Добро в поэзии Лидии Алексеевой – истинное, радующее разнообразием и захватывающее читателя. Ее стихи, и счастливые и горестные, слагаются в хвалебный псалом …».

Из стихов Лидии Алексеевой разных лет

«Склянки над бухтой знакомой…»

Склянки над бухтой знакомой,
Чайки, дельфины, буйки…
Дом, называемый «дома»,
Многим домам вопреки.

Запах полыни, арбуза,
Моря, смолы и тепла,
Где босоногая муза
Первой подругой была.

Помнишь, стояли с тобою,
Муза, в идущей волне?
Рифмы, как шелест прибоя,
Свежие, плыли ко мне.

В бухте играли дельфины,
Черным мерцая горбом…
Странно с далекой чужбины
Глянуть в разрушенный дом.

Слышишь, сквозь грохоты шквала,
Видишь, за безднами вод, –
То, что разрушено, – встало,
То, что умолкло, – поет.

«Так тебя нетерпеливо…»

Так тебя нетерпеливо
Весело и тайно жду –
Словно вместе крали сливы
В вечереющем саду, –

И теперь в мою неволю,
В утомительную ложь
Ты мне краденую долю
Непочатою несешь.

«Адам и Ева изгнаны из рая…»

Адам и Ева изгнаны из рая
В пределы скорби, страха и забот.
Здесь смертью веет тишина ночная
И солнце лаской смертоносной жжет.

Весь дикий мир дарован нам на муку,
На черный труд. А горестный покой, –
Когда сжимаешь любящую руку
Усталою и любящей рукой,

Когда, без слов всю душу отдавая,
Родным и скудным греешься теплом, –
Последний дар утраченного рая
В огромном одиночестве земном.

«Остановилось солнце надо мной…»

Остановилось солнце надо мной
В молчании горячем и блаженном.
День светится сухой голубизной
И пахнет роща теплым, легким сеном.

Стучится дятел в гулкую кору,
И стрекоза на стебельке застыла…
Так странно знать, что скоро я умру,
Что я умру – и будет всё, как было.

И маленький упрямый муравей
Оступится под тяжестью былинки,
Переползая след ноги моей,
Последний след на солнечной тропинке.

И на коре березы волос мой
Всё будет виться и дрожать, играя,
Меня последней ниточкой живой
С оставленной землей соединяя.

После налета

Ударом срезана стена —
И дом торчит открытой сценой
Для улицы, где — тишина
Под ровно воющей сиреной.
Отбой… Но лестница назад –
Лежит внизу кирпичной грудой,
И строго воспрещен возврат
Наверх, в ушедшее, отсюда.
Смотри, на третьем этаже,
Вся розовая, как в Помпее
Раскрыта комната — уже
Не смеющая быть моею.
В сквозные окна льется свет,
Стоит на полке том Шекспира,
И на стене висит портрет
И смотрит из былого мира.
Мне не войти туда, как встарь,
И не поправить коврик смятый,
Не посмотреть на календарь
С остановившеюся датой.
…А здесь, внизу, под кирпичом,
В сору стекла, цемента, пыли,
Квадратный детский башмачок,
Который ангелы забыли..

«Вся жизнь прошла, как на вокзале…»

Вся жизнь прошла, как на вокзале
Толпа, сквозняк, нечистый пол.
А тот состав, что поджидали,
Так никогда и не пришел.
Уже крошиться стали шпалы,
Покрылись ржавчиной пути, –
Но я не ухожу с вокзала,
Мне больше некуда идти.
В углу скамьи под расписаньем,
Просроченным который год,
Я в безнадежном ожиданьи
Грызу последний бутерброд.

«Ни к чьему не примыкая стану…»

Ни к чьему не примыкая стану
И ничьей не покорясь звезде,
Я уже нигде своей не стану,
Дома не найду уже нигде.

Сквозь земные горькие обиды
Чужестранкой призрачной бреду,
Как печальный житель Атлантиды,
Уцелевший на свою беду.

«Слушай, Жизнь! Меня, твою родную»

Слушай, Жизнь! Меня, твою родную,
Тоже где-то в мире сохрани, −
Я тебя к стихам моим ревную.
Я уйду – останутся они.
Ими полны многие страницы –
Легкий нержавеющий сосуд, −
Чей-то с ними взгляд соединится,
Чьи-то губы их произнесут...
Я беру лицо твое в ладони:
Посмотри и улыбнись опять.
Неужели ты меня прогонишь,
Словно невнимательная мать?
Мне недолго пить красу земную,
Но пока я вижу и дышу –
Я тебя, любимая, ревную
Даже к моему карандашу.

«Свободна? О да, не спорю…»

Свободна? О да, не спорю —
Да только что же?
И щепка в открытом море
Свободна тоже.
И щепкой кружусь одна я
В пустыне водной,
Плыву – для чего, не зная, –
Совсем свободно.

«Теперь могу уйти во тьму...»

Теперь могу уйти во тьму,
Не причиняя зла, −
Я всех пережила, кому
Я дорога была.
Кто взмолится: «Не умирай!»
Кто запретит уйти?
Все тихо. В заповедный край
Открыты все пути.

«Всё, во что мы верили, не верили…»

Всё, во что мы верили, не верили,
Что любили, знали, берегли, –
Уплывает, словно на конвейере,
С кровью сердца и с лица земли.
Или это мы летим неистово,
Или это нас волна несет?
Так порою отплывают пристани,
А стоит идущий пароход.

В последнем стихотворении последней книжки она поблагодарила жизнь —

«…За все богатство дружбы и любви,
И тонкий холод одиноких бдений,
И за броженье светлое в крови
Готовых зазвучать стихотворений, —
Со всем прощаясь — и не помня зла,
Спасибо, жизнь, за то, что ты была!».

Елена Бондарева