Новый курс французской политики, стремившейся превратить Рус­скую армию в массу беженцев и все дело помощи русским сосре­доточить в руках благотворительного комитета, с одной стороны, и новая тактика Милюкова — с другой, шедшая как раз навстречу на­мерениям правительства Франции, привели в Константинополе к ряду трений между Главным командованием и русскими общественными организациями.

В Константинопольской кадетской партии начались споры и пре­рекания между сторонниками новой тактики и ее противниками. Политический Объединенный Комитет, включавший в свой состав представителей различных общественных групп, но руководимый сво­им бюро, преимущественно кадетского состава, с Юреневым во гла­ве, стал явно отступать от своего первоначального направления, вы­раженного в постановлении 15 ноября, где русские общественные Деятели, без различия партий, заявляли, что они видят в лице генера­ла Врангеля, как и прежде, главу русского правительства и преем­ственного носителя власти, объединяющего русские силы, борющие­ся против большевизма.

Теперь они стремились подчинить Главнокомандующего своему влиянию, а если власть Главнокомандующего признавалась, то только под условием общественного контроля и признания демократической программы. Начались нападки, теперь уже не на Кривошеина и ге­нерала Климовича29, а на Пильца30, как представителя отжившего ре­жима, и еще на кого-то, кто внушал к себе подозрение со стороны демократических кругов в своей реакционности.

Конечно, в Константинополе все это не могло вылиться в явно враж­дебное отношение к армии, как это случилось в Париже и в Праге. В Константинополе это было бы немыслимо. Однако нападки на Глав­ное командование и заявления, что пора отказаться от «крымской пси­хологии» и перестать вести великодержавную политику на «Лукулле», показывали, что семена, посеянные Милюковым, дали ростки.

Конечно, создание органа общественного представительства дикто­валось всеми условиями сложной борьбы, которую приходилось вес­ти за русское дело за границей. Нельзя было оставлять генерала Вран­геля одного с его военным штабом. Но трудность заключалась в том, что нелегко было образовать авторитетное в глазах русского обществен­ного мнения представительство, надпартийное, объединявшее всех, и вместе с тем такое, которое не притязало бы на доминирующее значе­ние в отношении к армии и ее Главнокомандующему.

Ни генерал Врангель, ни военная среда никогда не допустили бы, чтобы армия была низведена на положение корпуса Булак-Булаховича при комитете Савинкова. Нужно было искать добросовестного согла­шения. А между тем этого-то и не хватало.

По примеру Парижа в Константинополе образовался парламент­ский комитет, включивший в свой состав членов законодательных учреждений России, и уже не по примеру Парижа в него вошли представители всех партий, в числе 36, правые, октябристы, каде­ты, народные социалисты и двое членов Учредительного собрания. Парламентский комитет занял ту же позицию, как и парижский, вступив в резкую борьбу со всеми течениями милюковского направ­ления. В Константинополе началась та же борьба, только в ослаб­ленном виде, какая велась в Париже.

В общественных группах, организованных в отдельные политиче­ские кружки, появившиеся во множестве в Константинополе, и в пар­ламентском комитете генерал Врангель нашел общественную опору в его борьбе за армию, и в критические минуты в Константинополе все общественные организации умели объединяться и проявлять то единодушие, какого совершенно не было в Париже. В этом констан­тинопольская общественность выгодно отличалась от парижской: она была ближе к армии, умела ее лучше понимать и не впадала в такие чудовищные ошибки, какие могли быть совершены только в Пари­же. Вот почему в Константинополе и мог образоваться Русский Со­вет, давший общественное представительство без партийной борьбы, отдавший свои силы на согласованную работу с Главнокомандующим для спасения Русской армии.

В Константинополе образовался по инициативе частных лиц целый ряд благотворительных организаций. Стали возникать приюты, школы, была открыта и гимназия, дешевые столовые, ночлежные дома, библио­теки, клубы для молодежи. В беженских лагерях создавались русские храмы, образовывались церковные хоры, начала слагаться и приходская жизнь. Русское богослужение с его церковным пением привлекало в храмы не только русских, но и греков, и иностранцев. Русские посте­пенно стали пробивать себе дорогу в чужом для них городе, и сколько было проявлено терпения, выносливости и настойчивости в невыноси­мо тяжелых условиях существования! Благодаря знанию языков мно­гие получили места в банках, конторах, магазинах, в английских и фран­цузских учреждениях. Появились художники-любители, исполнявшие заказы иностранцев на виды Константинополя, писавшие вывески ма­газинов и декорации, кто мог, брался за сапожное, слесарное или сто­лярное ремесло, другие брались за ручной труд, копали канавы, мости­ли мостовые, занимались рубкой леса, становились грузчиками в портах, и не только солдаты и казаки, но и офицеры не останавливались пе­ред ручным трудом. Люди опростились, исполняли всю черную рабо­ту. Бывший камер-юнкер чистил картошку на кухне, жена генерал-губернатора стояла за прилавком, бывший член Государственного со­вета пас коров на азиатском берегу и в высоких сапогах и в куртке по­являлся на заседаниях парламентского комитета: все обходились без прислуги, сами стирали, мыли полы и готовили на кухне. И все это делали просто, без ропота. Жены офицеров становились прачками, на­нимались прислугой. Появиться в хорошем костюме, обедать в модном ресторане было предосудительным. Это могли позволить себе только спекулянты. Признаком порядочности были рваные сапоги и дырявые локти. Собрание членов высших законодательных учреждений можно было принять за сборище оборванцев. О комнате без клопов, о мягкой постели никто и не мечтал. Бедствие переносили легко, жаловаться бы­ло нельзя; были и такие, кто был еще и в худшем положении. Между людьми отпали все перегородки и условности, и люди стали ближе друг к другу, помогали чем могли, и эта помощь, исходившая от такого же бедняка, принималась легко. Сколько было проявлено русской женщи­ной нравственных сил в этой тяжелой борьбе за существование! Избалованная богатством, преодолевая в себе и прирожденную гордость, и светские привычки, она бралась за тяжелый труд и несла его с таким самоотвержением и простотою.

Нелегко далась такая жизнь, но в ней люди как бы перерожда­лись, становились другими, сбросив с себя то старое, что мешало им в новых условиях, в которые они были поставлены. Если бы кто-ни­будь хотел увидать утолок старого, светского Петербурга, он не на­шел бы этого в Константинополе; ему нужно было бы обратиться в Париж. В Константинополе и следа не осталось от прошлого. В по­жилой женщине, стряпающей на кухне, моющей полы и занятой стиркой, нельзя было бы узнать прежней светской графини. В пасту­хе коровьего стада с изумлением можно было бы угадать бывшего члена Государственного совета.

Не в Константинополе, а в Париже можно было увидеть окаме­нелости бюрократического мира и восковые фигуры представителей большого света, в уголке яхт-клуба, перенесенного в Париж, во всем своем нетронутом виде со своими неискоренимыми навыками, с рос­кошными обедами, с неизжитой психологией, с протягиванием двух пальцев людям другого круга, с понятиями, не шедшими дальше того, что все должно быть восстановлено на прежнем месте, как было, яхт-клуб прежде всего, а все остальное после.

Произошло извержение вулкана, все сожжено и погребено под лавой и пеплом, а утолок яхт-клуба уцелел, так, как если бы все еще дело происходило в залах роскошного особняка, с его зеркальными стеклами, на Большой Морской в Петербурге. Уцелел яхт-клуб, уце­лели и партии, осколки партий, но в том же нетронутом виде, како­вы они были и раньше в старом Петербурге.

В России все истреблено, разрушено, все разграблено, ничего не осталось от старого дома, но партии сохранились так же, как и преж­де, со всеми своими программами, лозунгами, своей тактикой, свои­ми лидерами, с теми же клубными понятиями, — партия прежде всего, — а все остальное к ней прилагательное, с неизжитой старо­режимной психологией, с неискоренимой ненавистью к ненавистно­му правительству, как будто бы все еще продолжался режим Плеве, с такой же неискоренимой ненавистью к помещикам, как будто они все еще владели своими землями, а не превратились в голодных про­летариев, заслуживающих, казалось бы, к себе хотя бы некоторого сострадания, все с теми же лозунгами «земля как воздух и вода», как будто крестьянские массы под этими самыми лозунгами не соверши­ли всероссийского погрома и не оказались хотя и с землей, но без хлеба и голодные.

В уголках старого Петербурга, уцелевших в Париже, ничего не хотели замечать и продолжали и думать, и говорить по-старому. В партиях торжествовали, когда после бесконечных пререканий уда­валось Ивана Ивановича, лидера кружка из 9 членов, склонить, вы­нести общую согласительную формулу с Петром Ивановичем, ли­дером другого, столь же многочисленного кружка, торжествовали победу, как будто Россия была спасена, а в яхт-клубе многозначи­тельно сообщали, что такой-то был принят на завтраке у NN, или спорили, доказал ли сенатор К. законность прав такого-то, как буд­то среди урагана событий могло иметь какое-либо значение завтрак у NN, мнение сенатора К. или общая резолюция двух партийных групп, согласившихся объединиться на новой тактике.

Когда после тонкого завтрака за чашкой кофе, с ликерами, с ко­ньяком, с сырами разных сортов и с фруктами среди разговора о благотворительном спектакле, о литературной новинке и последней лекции Пуанкаре мимоходом обмолвятся: «Ну, что бедняга Вран­гель? Как! Армия еще существует! Разве не все разбежались?» — среди этих светских разговоров перед нами вставала другая карти­на. Развалины маленького города на пустынном берегу. Дом всего с тремя стенами, с дырявой крышей, где ютится семья с детьми, еле прикрытая от дождя и ветра. Пожилой полковник, ночующий под перевернутой лодкой. Палатки лагеря среди размокшей глины. Люди в непрестанном труде, напрягающие силы, чтобы отвоевать себе место на земле. Приземистый, коренастый генерал, крепко сложен­ный, твердой походкой обходит палатки с раннего утра, и люди, усталые, разбитые, видя его бодрый вид и слыша его решительный голос, вновь становятся бодрыми, выпрямляют спину и бодро бе­рутся за труд.

Когда слышались разговоры вроде того, что кадетизм несколько испортил свое лицо, вспоминался старый князь, в отрепанной одеж­де, на дырявом диване, в тесной, промерзлой каморке где-то в зако­улках Новороссийска. Норд-ост врывался ураганом в каменную яму, куда были брошены люди. Сыпной тиф вырывал то одного, то друго­го из близких людей. Разнузданные солдаты, посланные отогнать зе­леных, перебили своих офицеров и ушли в горы. На вокзале площад­ная ругань и драки между пьяными офицерами. А старый князь все с тем же упорством настаивает, что нужно продолжать борьбу, идти в Крым и биться до конца.

Водораздел разделил старую от новой России, но линия водораз­дела прошла совсем не там, где ее намечали лидеры старых партий. Произошла катастрофа, но только не в Крыму, а в Париже.

В середине января 1921 года в Париже собрался съезд членов Учредительного собрания. Он был обставлен всем, соответствующим декорумом, подобающим высокому собранию. Высшие представители дипломатического корпуса, посол в Вашингтоне и посол в Па­риже выступали со своими заявлениями, оглашались приветствия, произносились речи от лица партийных организаций, устраивались соглашения между фракциями и выносились общие резолюции. Корреспонденты русских и иностранных газет оповещали европей­ские страны и Америку о дебатах и принятых решениях. Вся внут­ренняя фальшь была прикрыта бутафорией внешней декорации.

По существу же съезд был лишен всякого серьезного значения. Резолюции по вопросу о признании иностранными державами совет­ской власти, о торговых договорах с большевиками, о концессиях с таким же успехом могли быть вынесены на всяком другом собрании, и вес этих заявлений нисколько не прибавился оттого, что вынесе­ны они были по соглашению между П.Н. Милюковым и Авксентьевым, с устранением Карташева, Гучкова и представителей промыш­ленности.

Все то же, что составляло сущность объединения между кадетской группой Милюкова и эсерами об отношении к Русской армии и к Белому движению, было обойдено молчанием или было высказано в столь неясных выражениях, что только посвященные могли догады­ваться, для чего, собственно, созван съезд и в чем заключается та новая тактика кадето-эсеровского соглашения, которая должна была пробудить живые силы внутри России и привести к свержению боль­шевизма.

Это были обычные речи и обычные резолюции, уснащенные де­мократической банальщиной, давно приевшиеся и не только не спо­собные поднять упавший дух русских, замученных в большевистских застенках, но даже хотя бы несколько одушевить самих тридцать членов собрания, выступавших друг перед другом со своими декла­рациями.

Нельзя сказать, чтобы идея созыва за границей Учредительного собрания была удачной. Инициаторы полагали, что только они, выб­ранные всеобщей подачей голосов, могут представлять новую, демок­ратическую Россию, и никто другой. Они не умели отрешиться от прошлого, от роли, сыгранной ими в революции, от своей собствен­ной психологии. Деятели мартовской революции, они все еще нахо­дились в дурмане революционных лозунгов и партийной фразеологии и не умели понять всей жалкой роли, разыгранной Временным пра­вительством в трагедии русской жизни, не догадывались, что по мере нарастания ненависти к большевизму росло и отвращение к керен­щине, как к фальшивой прелюдии большевизма. Они все продолжа­ли верить, что Учредительное собрание пользуется неизменной попу­лярностью в России, и не умели понять, что обман темных народных масс нелепой системой всеобщих выборов по спискам при участии разнузданной солдатчины, малолетних и деревенских баб не мог вну­шить благоговейных чувств к собранию, завершившемуся арестами, насилиями, убийством и разгоном одних членов другими.

Гораздо большее значение, чем резолюции съезда и его декла­рации, имело появление на сцене таких фигур, как Керенский и Чернов. Всем стало воочию и безошибочно ясно, в чем заключалась новая тактика Милюкова. Появившееся затем в печати известное письмо Чернова, разоблачающее его двусмысленное поведение на собрании, где он, по его словам, ходил на самом краю пропасти, остерегаясь упасть в кадетскую яму, и постановление центрального комитета партии социал-революционеров в Москве, отвергающее всякое соглашение с буржуазными партиями, явно показали, каки­ми гнилыми нитками было сшито соглашение парижской группы кадетов с заграничной группой социал-революционеров. Но в то время Милюков торжествовал победу; он оказался как раз в своей сфере вынесения деклараций, согласительных формул и резолюций. Какой-то известный парижский скульптор выставил бюсты Милю­кова и Керенского как великих людей русской революции, и в газетах писали, что Милюков изображает волю и мощь революции, а Керенский ее порыв и пафос.

Происшедшее затем восстание в Кронштадте окрылило надежда­ми членов Парижского совещания. В этом восстании они увидели подлинное народное движение, в противоположность Белому, как реакционному, обреченному на провал. Но прошло тридцать дней, и восстание было подавлено. Были подавлены также и крестьянские бунты, вспыхивавшие то тут, то там в разных концах России. И в довершение всего постановление центрального комитета партии эсе­ров в Москве признало: «Пролетариат городов в настоящее время занят прежде всего вопросом прямого спасения своей жизни от го­лодной смерти».

«Крайне ослабленная организационная распыленность, усталость от борьбы, аполитизм, недоверие к своим силам — вот те черты, которые, к сожалению, так сильно запечатлелись в настоящее время на лице городского рабочего. В трудовом крестьянстве точно так же сильно подорвалась вера в партии и политические группировки. Оно еще в большей степени охвачено аполитическими настроения­ми». Далее осуждаются «стихийные выступления трудящихся масс». «П.С.Р. в современной обстановке должна решительно высказаться против лишь разоряющих страну и ослабляющих фронт трудящих­ся стихийных повстанческих движений, против партизанщины, про­тив голодных бунтов в городах» и пр.

Таким образом, ожидание, что изнутри России поднимется мощ­ная волна народного негодования, которая сметет большевизм и рас­чистит путь на Москву, оказались теми же тщетными надеждами, какие и раньше высказывались — «народ придет», «народ скажет», «народ возьмет», и являлись лишь свидетельством собственной неспо­собности к каким-либо активным действиям. Таковы были те живые силы, которые думал объединить и возглавить Милюков и которые, будучи связаны с революцией, заключали в себе все будущее России.

Теперь, когда все это стало достоянием истории и вся несостоя­тельность новой тактики Милюкова столь явно обнаружилась, мно­гие из участников Парижского совещания, по всей вероятности, не стали бы слишком настаивать, чтобы в их биографиях было упомя­нуто о тех днях, когда они выступали со своими заявлениями в па­рижском собрании в январе 1921 года.    

*   *   *

Струве и Бернацкий в Париже принимали все меры к образова­нию внепартийного комитета для заведывания делом помощи рус­ским, согласно настоянию французского правительства. Финансовые круги уклонялись от участия в том деле, которое не обещало ничего, кроме тяжелой ответственности, бесконечных нареканий и неприят­ностей. Только в начале января удалось, наконец, составить так на­зываемый деловой комитет из представителей армии, финансового союза, банковских деятелей, Красного Креста, городского и земского союзов.

Комитет этот, однако, не встретил сочувствия во французском правительстве, так как оно не было склонно считаться с представи­тельством Русской армии, и в вопросе о ликвидации имущества, по­лученного от генерала Врангеля, держалось своих особых взглядов, идущих вразрез со взглядами комитета. Комитет в своей деклара­ции, поданной французскому правительству, определенно выступил в защиту русских интересов и против присвоения иностранцами русского имущества, находившегося в их руках.

С приездом в Париж Бахметева31, посла Временного правительства в Америке, дело приняло сразу другой оборот. 2 февраля 1921 го­ла находившиеся в Париже Гирс32, Маклаков33 и Бахметев при уча­стии Бернацкого собрали совещание, на котором было признано, что армия генерала Врангеля потеряла свое международное значение и Южно-русское правительство с потерей территории, естественно, прекратило свое существование. При всей желательности сохране­ния самостоятельной Русской армии с национально-политической точ­ки зрения разрешение этой задачи встречается с непреодолимыми затруднениями финансового характера. Все дело помощи беженцам надлежит сосредоточить в ведении какой-либо одной организации. По мнению совещания, такой объединяющей организацией должен быть Земско-городской комитет помощи беженцам. Единственным орга­ном, основанным на идее законности и преемственности власти, объе­диняющим действия отдельных агентов, может явиться совещание послов.

В силу этого и было принято решение образовать в Париже под председательством старшины дипломатического представительства М.Н. Гирса совещание послов с устранением представительства Глав­ного командования, с финансовым комитетом, при участии Бернацкого, отказавшегося к тому времени от представительства Русской армии, и князя Львова34 в качестве уполномоченного Земско-городского союза.

Что же представлял собою Земско-городской союз, этот единствен­ный орган общественного представительства, с которым считалось посольское совещание, включив его председателя, князя Львова, в свой состав? В Париже несколько месяцев перед тем было организовано частное общество, занявшееся делом самопомощи, приобретшее ти­пографию для своих изданий и т. д. Общество это называлось Земско-городским объединением; в его состав входили все земские и го­родские деятели, выбранные на последних выборах прямой подачей голосов, все же остальные земские деятели, так называемые цензовики, допускались только по баллотировке. Вот это-то объединение, возглавляемое князем Львовым, и явилось инициативной группой, созвавшей в Париже, в конце января, съезд организаций земского союза и городского союза, действовавших в то время за границей в Лондоне, Нью-Йорке, Константинополе, Берлине и других городах.

Накануне созыва съезда в общество, именуемое Земско-городским объединением, были выбраны Милюков и Керенский, с целью, оче­видно, подчеркнуть полную аполитичность. На съезде был выбран Земско-городской комитет помощи беженцам, как было объявлено в газетах, являющийся единственно полномочной за границей централь­ной организацией. В состав комитета были выбраны 30 членов. Все это были имена, за исключением трех или четырех, совершенно не­известные земской России, а имена же Винавера, Минора, Рубинш­тейна, Коновалова и прочих явно свидетельствовали, что подбор людей в Земско-городской комитет делался вовсе не по признаку заслуженного авторитета в земской среде, а по совершенно иному основанию, а именно по скомпрометированности в революции, как говорил Ми­люков.

Таким образом, под флагом Земско-городского комитета, возглав­ляемого князем Львовым, укрылась группа лиц, использовавшая вы­веску чужого заслуженного имени для своих собственных целей. Князь Львов, так же как и во время своего злосчастного председательствования во Временном правительстве, оказался во главе и вновь под контролем так называемой революционной демократии. Был сделан общественный подлог, было приобретено расположение американ­ского и французского общественного мнения, но с русским общест­вом не сочли нужным считаться.

Что значило русское общественное мнение? Ведь русские были признаны беженской массой, ничего не значащей величиной в глазах демократических верхов, к тому же реакционно настроенной, а в силу этого и не заслуживающей никакого внимания. Так сложился выс­ший орган попечения о русских за границей, якобы аполитичный, в действительности же находившийся под контролем политической группы левого направления, хозяйственный орган, стоивший на свое содержание значительных сумм, расходовавший средства по своему усмотрению с полным игнорированием армии. Этот орган попечения о русских беженцах, созданный по настоянию французского прави­тельства, не мог пользоваться доверием в русской среде, вместе с тем он не приобрел и авторитета в глазах иностранцев. Пожертвования на нужды русского беженства не притекали в кассу Земско-город­ского комитета, а армия благодаря такому направлению политики была оставлена без поддержки и без средств.

Быть может, в той обстановке, которая сложилась в Париже, при вздутых демократических настроениях, господствовавших в то время, и трудно было создать какой-либо иной орган русского представитель­ства за границей, но все те, кто был связан с армией, не могли не почувствовать, что вслед за левой общественностью и посольское со­вещание отвернулось от армии, и сделано это было под давлением иностранной державы, в то самое время, когда с таким отчаянием армия боролась за свое существование.