Во мне пламенеет, клубится
Вся страсть возмущенной стихии:
Я больше не в силах скрыться
От страшного зова России.

Илья Голенищев-Кутузов

Бывают судьбы столь насыщенные событиями, испытаниями и вызовами, словно человека испытывают на прочность. Именно такой выдалась жизнь одного из наиболее ярких представителей белградского круга поэтов – Ильи Николаевича Голенищева-Кутузова.

Именно о нем Лидия Алексеева написала в воспоминаниях: «Мэтром нашим был Голенищев-Кутузов, к его мнению все почтительно прислушивались, — был он как-то культурнее остальных, но очень себе на уме…».

И почему он был именно таким, станет совершенно понятно из его биографии. Всем, кто изучал историю и литературу славянских народов, хорошо известно имя ученого И.Н. Голенищева-Кутузова, автора нескольких монографий, профессора, публикатора многих памятников славянской литературы, непревзойденного мастера перевода. И это тот же самый человек, что создавал литературные объединения в межвоенном Белграде, беседовал с Вяч. Ивановым в Риме и защищал докторскую диссертацию по французской средневековой литературе в Париже!

Родился Илья Николаевич 25 апреля 1904 года в селе Наталино Пензенской губернии (сейчас Саратовская область), был правнучатым племянником фельдмаршала М.И. Кутузова.

Его отец Николай — полковник в отставке, в Первую мировую войну командовал пехотным полком, стал Георгиевским кавалером. Себя Илья Николаевич называл «наследственным патриотом» и спрашивал с себя весьма строго.

Детские годы Голенищева-Кутузова прошли в Симферополе. Хотя отец и не участвовал в Гражданской войне, но решил в 1920 году вывезти семью из России. Они обосновались в Югославии. Илья окончил в Белграде 1-ю русско-сербскую гимназию, затем Белградский университет по специальности романская филология. Университетским учителем был Е.В. Аничков. Стихи и рассказы Голенищев-Кутузов начал писать еще в России. Первые публикации стихов появились в 1923-м, наиболее серьезные — в сборнике «Гамаюн — птица вещая» (Белград, 1924).

В 1925 году Голенищев-Кутузов стал членом Союза русских писателей и журналистов Югославии. По окончании университета преподавал в Черногории, в Никшиче и Дубровнике. Здесь возник его интерес к славянскому эпосу и фольклору. Совместно с американским ученым Мильманом Пэрри он собирал и записывал эпические песни гусляров в Боснии и Черногории. Эта народная традиция и погружение в культуру эпохи Возрождения повлияли на характер его собственного творчества. Стихи студенческих лет обнаружили приверженность Голенищева-Кутузова символистской традиции. В них господствует метафорическое восприятие мира. Летом 1927 года в Риме состоялось знаковая встреча с Вяч. Ивановым, между ними завязалась переписка. Он способствовал тому, что стихи Голенищева-Кутузова появились в журнале «Современные записки». Первая публикация стихов в «Современных записках» (сент. 1929) вызвала интерес в литературных и философских кругах русского Парижа (в октябре 1929-го Н.А. Бердяев прислал Голенищеву-Кутузову приглашение выступить с докладом в Религиозно-философском обществе; в ноябре поэт получил письмо от 3.Н. Гиппиус с приглашением «на наши «воскресенья» и в «Зеленую лампу»). В том же году началась стажировка Голенищева-Кутузова в Высшей школе исторических и филологических наук при Сорбонне. В 1933-м он защитил диссертацию о ранних влияниях итальянской литературы Возрождения на французскую литературу XIV-XV вв. (была издана в Париже).

Парижский период был отмечен активной литературной деятельностью, Голенищев-Кутузов выступал с чтением своих стихов. Чаще всего — в литературном обществе «Кочевье», где участвовал и в обсуждении творчества современных писателей, в том числе А.М. Ремизова, М.И. Цветаевой. Нередко свои выступления Голенищев-Кутузов превращал в критические статьи, которые публиковал в газете «Возрождение». Наиболее охотно новые стихи он читал в группе молодых русских поэтов «Перекресток». В нее входили А.П. Дураков, Ю.Б. Софиев, Ю.К. Терапиано, Е.Л. Таубер. Побывал Голенищев-Кутузов и в «Зеленой лампе, где вместе с И.А. Буниным, Д.С. Мережковским, Б.К. Зайцевым обсуждал деятельность журнала «Современные записки» и «Числа».

Вяч. Иванов отметил, что особое место в поэзии Голенищева-Кутузова заняла память о России: «Его Россия, изъятая из его поля зрения, стала для него "внутренним опытом", предметом мистической веры и почти потусторонней надежды».

Как отмечают исследователи творчества, поэтическая память Голенищева-Кутузова включала не только «родное», но и «вселенское»: победить «томленье недостойное» ради того, чтобы слушать «спокойное течение светил»... В этом особенно ясно проявилась внутренняя связь эстетики Голенищева-Кутузова с символизмом Вяч. Иванова. Сборник стихов «Память» увидел свет только в 1935 году. На сборник откликнулись и Ходасевич, и Адамович, однако и они чувствовали, что у молодого поэта свой путь и свой голос.

В 1934 году Илья Николаевич возвращается в Белград и получает место приват-доцента Белградского университета. Он много занимается переводами и изучением культурных и литературных связей между Россией и южными славянами, вводит в общеевропейский дискурс памятники искусства и литературы южных славян. Необыкновенная широта интересов и знаний, приверженность идеалам служения Духу делают его подлинным человеком Возрождения.

А предвоенное время и требовало поистине титанического напряжения человеческих сил. Ощущение грядущих битв витало в воздухе и требовало личной позиции.

1937-1938 годы — поворотные в развитии мировоззрения Голенищева-Кутузова: он сближается с евразийцами. Свою роль в этом сыграл и его друг Н.Н. Алексеев, видный деятель этого движения. В конце 1930-х в творчестве Голенищева-Кутузова поднимается и растет гражданская тема: стихи о республиканской Испании как о стране, которой «нет нам роднее». Он обращается к эмигрантам, которые «отреклись от родных глубин», он предупреждает их об опасности прожить «до роковых седин с кличкой иностранца, иноверца».

В 1938 году номер югославского журнала «Смена» со статьей Голенищева-Кутузова о романах «Поднятая целина» и «Пётр Первый» был конфискован полицией. В мае того же года он был арестован «за советскую пропаганду», в сентябре 1939 года освобожден.

В эти годы он писал: «Вторую книгу стихов выпущу лишь через несколько лет и, вернее всего, в России, куда меня все сильнее тянет». Более ярко это чувство Голенищев-Кутузов выразил в стихах: «Я больше не в силах скрыться / От страшного зова России». Пронизанный этикой и эстетикой Возрождения, он хотел быть причастным к историческому возрождению своей Родины, в которое верил. В 1940 году Голенищев-Кутузов обращается в советское посольство в Болгарии с просьбой о гражданстве. Получить его помешала война.

Было ли решение Ильи Николаевича таким уникальным? Как вообще реагировала эмиграция на начавшуюся войну? Ведь в истории самой эмиграции война пролегла роковым рубежом, когда многие пережили изгнание вторично, особенно это касается Югославии, где на военные события накладывалась национальная и религиозная вражда, гражданская война.

Вот как эти годы вспоминали внук Льва Николаевича Толстого – Илья Ильич и его правнук Никита Ильич, также жившие в эмиграции в Югославии: «Эмиграция в то время разделялась на «оборонцев» и «пораженцев». Оборонцы считали, что надо защищать родную землю от внешнего врага независимо от того, какая там сейчас власть. Пораженцы рассчитывали на то, что поражение Советского Союза в войне даст толчок к падению режима большевиков и возрождению их родины. Илья Ильич и его брат Владимир Ильич принадлежали к ярым оборонцам. Никита Ильич приводил строчки из сатирических стишков, печатавшихся в эмигрантском журнале и иллюстрировавших диспуты пораженцев и оборонцев в Белграде, где выступал внук великого писателя:

И на него как Божий бич свалился граф Илья Ильич.

Илья Ильич был славный малый, но временами просто шалый.

В результате таких диспутов Никита Ильич Толстой и его двоюродный брат Олег Владимирович пошли в партизаны, и повоевали и в Венгрии, и в Австрии, до Победы. Илья Ильич вернулся на Родину и получил удостоверение репатрианта № 001; он стал автором большого сербско-хорватско-русского словаря, которым все мы пользуемся до сих пор! А Никита Ильич стал знаменитым филологом, академиком и выдающимся славянским общественным деятелем.

Такова была атмосфера в русской эмиграции в Югославии, большая часть которой склонялась к формуле генерала А.И. Деникина, который сформулировал двойную задачу: нужно свергать советскую власть и защищать русскую территорию, но участие эмигрантов в иностранном вторжении в Россию недопустимо. Однако, как видим, многие сделали и более решительный выбор. В их числе был и Илья Голенищев-Кутузов, только его судьба сложилась куда более драматично, чем у Толстых...

В апреле 1941 г. началась фашистская оккупация Югославии. Голенищев-Кутузов вступил в Союз советских патриотов, который был создан в Белграде, и стал членом его ЦК.

В 1941-м он написал «Балладу о пяти повешенных»; осенью того же года был арестован за антифашистскую деятельность и заключен, вместе с еще 30 профессорами Белградского университета, в концентрационный лагерь «Баница». Его через несколько месяцев отпускают, но увольняют с работы. 

В 1944 году он уходит в партизанский отряд в Воеводине, участвует в боях за освобождение Белграда. А потом его назначают военным комиссаром «Русского Дома». Об этом он сам вспоминал так: «Я никогда не забуду, как осенью 1944 года в Белграде… в манифестации проходил отряд эмигрантов с оружием, в пилотках с красными звездами, с плакатом “Русские партизаны”. Плакат несла Л.М. Дуракова, муж которой Алексей Дураков, один из самых талантливых поэтов зарубежья, погиб в бою с фашистами. Сербы приветствовали русских партизан бурными аплодисментами. Это было возвращение на Родину и живых, и погибших патриотов».

Казалось бы, теперь жизнь Ильи Николаевича нашла свою колею, однако все пошло не так, как хотелось. Получив в 1946 году советское гражданство, он не успел выехать в СССР из-за конфликта маршала Тито со Сталиным. И Голенищев-Кутузов снова оказывается в тюрьме, теперь титовской, на 2 года! Только в 1954 году ему дают возможность выехать в Венгрию, где он преподает в университете, и только летом 1955 года он, наконец, возвращается на Родину. Вся трагическая эпопея Ильи Николаевича отразилась в его стихах. Значимость его личности, его мощного характера и упорства на выбранном пути, его масштаба как ученого в полной мере выразились в последнее десятилетие его работы уже в Москве.

В 1960 году Голенищев-Кутузов блестяще защитил докторскую диссертацию в Пушкинском Доме по теме «Итальянское Возрождение и славянские литературы ХV – ХVI вв.». В рамках газетной публикации невозможно перечислить все труды Ильи Николаевича, но их можно найти в библиотеке. А вот его стихи менее доступны, хотя, безусловно, входят в поэтическую копилку ХХ века.

Друживший с ним академик Д.С. Лихачев оставил воспоминания о его человеческих чертах: «…Он умел работать и за столиками парижских кафе, и в “неуюте” тюремных камер. Имел мужество не соглашаться с окружающими его людьми и умел находить неожиданных единомышленников…

Он был обаятельным человеком несколько староинтеллигентского склада. Он любил общество, любил споры, рассказы, шутки, он помнил множество забавных случаев, умел слушать других, радовался чужим и своим остротам, был наделен феноменальной памятью… Он не подавлял окружающих своими знаниями и образованностью, умел оценить собеседника.

Благодаря этим своим качествам он вносил праздничность в любую обстановку… Вместе с тем в науке он был суров к любой недобросовестности, лицемерию или упрямому невежеству… Поэтическое творчество помогало ему в его живом восприятии литературы прошлого, а литература прошлого питала живыми соками его поэзию. Творчество и исследования были для Ильи Николаевича едины».

…Вот так по-разному сложились судьбы поэтов русского Белграда: Лидия Алексеева оказалась в Америке, Екатерина Таубер и Сергей Бехтеев упокоились на русском кладбище на юге Франции, а Илья Николаевич Голенищев-Кутузов скончался на следующий день после своего 65-летия, и похоронен в Переделкино.

«Не говори о страшном, о родном…»

                                     М. Роговскому

Не говори о страшном, о родном,
Не возмущай мои тысячелетья,
Ещё болею повседневным сном,
Которого не в силах одолеть я.

Так средь азийских кочевых племен
Плененному наречием гортанным
Заложнику певучий снится сон
О языке родном и богоданном.

1930

Заветная песнь

                       Л.М. Роговскому

Как над морем летят облака,
Так над вечностью мчатся века.
И приходят, уходят, и снова спешат,
Роковой ускоряя возврат.

Только тот, кто не спит, кто вступил в договор
С неизбывными духами гор,
И глубоких морей, и бескрайних равнин, –
Будет в мире не раб – властелин.

И пред ним разомкнется отеческий круг
Зачарованных встреч и разлук.
И он будет беспечен и вечен, как свет,
Улыбаясь течению лет.

1930

«Вокруг волос твоих, янтарней меда…»

Вокруг волос твоих, янтарней меда,
Уже давно мои витают пчелы.
И сладостная, тихая дремота
Нисходит в опечаленные долы.

И золотая юная комета
Там, в небесах яснеющих, пылает.
Душа плывет в волнах эфирных света,
В твой сонный мир незримо проникает.

И мы плывем – легчайшее виденье –
Очищенные огненною мукой,
Как две души пред болью воплощенья,
Перед земною страшною разлукой.

«Не плакальщицей жертвенного Слова…»

Не плакальщицей жертвенного Слова
Моей страны родной,
Но вестницей грядущего живого,
Евангельской женой,

Душа моя, пребудь в усталом мире!
Колебля твой покров,
Уже дрожит в предутреннем эфире
Благая весть веков.

Лишь этим Словом всколосятся нивы
И лягут под серпом,
И города восстанут, горделивы,
В просторе голубом,

И мой народ забудет мор и голод,
Презренный страх и стыд –
По наковальне обновленный молот
Свободно зазвучит.

Уже восходит творческое Слово,
Пронзая мертвый слой,
Звездой любви пылающей и новой
Над русскою землей.

1933

На смерть Александра I Югославянского

Ты оживаешь, Король,
Движешь стихией свободной,
Пресуществленная боль,
Стала душою народной.

В гневе полночной грозы,
В стоне пастушьей свирели,
В тихом сияньи росы,
В осени жертвенном хмеле,

В памяти страшных утрат,
В ярком биении жизни
Силой заветных преград,
Алою кровью отчизны –

Ты оживаешь. Сердец
Слитное слышу биенье.
Только терновый венец
Духа венчает рожденье.

Рок отступает слепой.
Ритмом надгробных рыданий
Ты вознесен над землей
В пурпуре древних преданий.

1934, ноябрь

Граждане Вселенной

…Мы – граждане Вселенной,
Всем близкие, всем чуждые; мы – дети
России, обновленной сокровенно.
По всем путям, по бездорожьям многим
Идем с Востока, видим запад солнца
И говорим на многих языках.
В гонении, в рассеяньи, в смущеньи
Умов и в нищете усталой плоти
Не гневный страх, но звездное терпенье
Таим в сердцах, где нет давно надежды
На торжество земных великолепий.
Пускай вокруг, хуля людей и Бога,
Случайные попутчики толпятся,
Взывая о возмездьи, о величьи
Былого, и влачат с собой повсюду –
От стен Парижа до манджурских сопок
И храмов потрясенного Китая –
Тоску утробную по расстегаям,
Воспоминанья о садах вишневых,
Туфлях обломовских, и самоварах,
И табелях о рангах, и скрижалях
Незыблемых, и о столпе закона, –
Они не мы.
Их поглощает время.
И мемуарным отсветом мерцают
Их призрачные хищные обличья.
А мы таим в себе непостижимый,
Единый лик Архангела России.
Мы огненною скорбью крещены,
Живой и мертвою водой омыты;
Пройдя врата отчаянья и смерти,
Мы поняли величие и силу
Сопротивление в духе.
Наступили
Те времена, когда опять поэты
Ведут народ в пустыню, иссекая
Потоки вод из скал невозмутимых,
Чтоб из сердец текла живая влага.
Мы восстаем магическою силой
Над злобою египетской и болью
Склонившихся к земному тленью дней,
Над хаосом российских днепростроев,
Над рудами сибирскими, над сонмом
Левиафанов, торжищ и колхозов,
И видим, что ушли в земные недра
Благие духи. Мать-земля сырая
Лежит без чувств. Лишь ангелы успенья,
Как странники, являются бездомным
На перекрестках, рубежах, распутьях России…

1935

«В моих последних, татарских…»

В моих последних, татарских,
Еще не крещеных глубинах
Над пеплом усадьбы барской
Слышится свист Соловьиный.

Мне видится дикое поле,
Дотла сожженные сёла.
О вольная воля,
Разбойничьей песни веселость!

Во мне пламенеет, клубится
Вся страсть возмущенной стихии:
Я больше не в силах скрыться
От страшного зова России.

1936

«Опять кричат досужие витии…»

Опять кричат досужие витии,
И режет воздух громкоговоритель,
И делят ризы алые России,
И каждый мнит, что он ее спаситель.
Но мне ль судить измученную землю?
Не соблазнюсь ни правдой, ни химерой:
Какая есть, о родина, – приемлю
С терпением, надеждою и верой.

1937

Старый эмигрант

Когда-нибудь, чрез пять иль десять лет,
Быть может, через двадцать – ты вернешься
В тот небывалый, невозможный свет:
Ты от него вовек не отречешься.

Увидишь родину. Но как понять
То, что от первых лет тебя пленило?
Ты иначе уже привык дышать,
Тебе давно чужое небо мило.

Согбенный и восторженный старик
В заморском платье странного покроя,
Прошедшего торжественный двойник –
О, как ты встретишь племя молодое,

Привыкшее размеренней дышать
И чуждое твоим любимым бредам,
Стремящееся мир пересоздать,
Ведущее к светилам и победам?

Подслушаешь с надеждой и тоской
Порыв, задор в кипучей юной песне.
И побредешь, качая головой,
Сокрыв в груди – всё глубже, всё безвестней –

Безумные, бесцельные мечты.
Минуя улицы и площади столицы,
За городской чертой увидишь ты,
Где тают в далях призраки и лица,

Просторы древние. И где-нибудь в тиши,
Где тракторы еще не прогремели,
У позабытой дедовской межи
Ты остановишься, достигнув цели.

И ты поймешь: земной окончен путь.
Вот ты пришел в назначенную пору,
Чтоб душу сбереженную вернуть
Бескрайнему родимому простору.

1938

«За узкою тюремною решеткой…»

За узкою тюремною решеткой
Рождается неясная заря,
Неверный свет седой земле даря
С улыбкою стыдливою и кроткой.

Еще один осенний вялый день,
Подхлестанный надеждою и страхом,
Рассыпется пустозвенящим прахом,
И новая падет на землю тень.

И Баницы задремлет каземат.
– Что завтра, друг, – расстрел, освобожденье?
А где-то там леса гудят, шумят,
И в гуле том – борьба, свобода, мщенье…

1941. Концлагерь «Баница». Белград

В застенке

Меня сломать? Убить меня легко
А вам убийство не впервые.
Вам кажется – Россия далеко.
А здесь она, моя Россия.

Не я боюсь – боитесь вы меня,
Предвидя грозное возмездье.
А надо мной в ночи горят Кремля
Неугасимые созвездья.

1951

«Всем в родимом краю незнакомый…»

Всем в родимом краю незнакомый,
После стольких дорог и чужбин
Буду, странник, сидеть на соломе,
Блудный родины сын.
Верно, кто-нибудь мне улыбнется,
Смысл пойму мной утраченных слов.
Тихой родины ветер коснется
Поседевших висков.
И в ответ этой ласке, ликуя,
И сильнее земного конца
Песнь польется, волнуя, связуя
Тайной силой сердца.

1940