Мысль о создании единого центра русского представительства за границей возникла тотчас же после оставления Крыма Русской Ар­мией. Однако попытки осуществления такого национального объ­единения в Париже, наподобие чешского и польского во время ми­ровой войны, потерпели крушение, выродившись в ряд враждующих между собою отдельных групповых представительств: Учредительно­го собрания, Парламентского, Земского, Торгово-промышленного, а впоследствии правых монархических организаций и Национального Союза. Получился разброд, а не единство.

Необходимость создания общественного центра, находящегося в связи с армией, сознавалась в Константинополе и получила свое вы­ражение в образовании Русского Совета, состоявшего из выборных представителей от парламентских комитетов, земских и городских организаций, торгово-промышленных и финансовых кругов, а также из лиц, приглашенных Главнокомандующим.

Хотя в Константинополе борьба за армию, полная трагизма, про­исходила на виду у всех, тем не менее только по истечении несколь­ких месяцев, с преодолением многих трений, удалось, наконец, орга­низовать и открыть Русский Совет. Трения эти происходили потому, что и в константинопольской общественной среде были течения если не враждебные по отношению к армии и к ее Главнокомандующе­му, то и не такие, которые могли бы слиться в одно русло. Пережит­ки прошлого, интеллигентская отчужденность от армии и военной среды, наконец, роль, сыгранная некоторыми в революции, отталки­вали их от сближения с военными кругами.

Психология таких общественных деятелей двоилась. Они призна­вали армию, но что они больше признавали — армию или так на­зываемые завоевания революции, оставалось невыясненным; их не­преодолимо тянуло к левым течениям, более родственным для них, и отталкивало от того, где им мерещились правые настроения. Од­них обольщало то, что другим было ненавистно. Значительное же большинство, как и всегда, в своем поведении руководствовалось тем, где можно лучше устроиться, и психологию свою приспособ­ляло к создавшейся обстановке. А так как в это время, под давле­нием французского правительства, уклон совершился в сторону Зем­ско-городской организации, державшей в своих руках денежные средства и назначения на места, и напротив, быть на стороне ар­мии — значило подвергать себя ударам, то естественно, что боль­шинство предпочитало держаться в стороне от центра напряженной борьбы и не становилось определенно ни на ту, ни на другую сторону.

И если в Константинополе тем не менее создалось общественное представительство, всецело ставшее на сторону армии, то произо­шло это потому, что нашлись такие люди из русской общественной среды, которые были связаны с армией кровными узами, сжились и сроднились с нею. Они и образовали то крепкое ядро, вокруг кото­рого сгруппировался Русский Совет.

Конечно, Русский Совет не оправдал ожиданий тех, которые на­деялись найти в нем центр русского национального объединения за границей. Он и не мог сделаться таким центром. Константинополь был слишком удален от Парижа, где разрешались все вопросы меж­дународной политики, печать находилась под строгой цензурой окку­пационных властей; наконец, многие из членов Русского Совета, про­живая в других странах Западной Европы, не могли принимать в нем участия, и по необходимости Русский Совет замкнулся в сравнитель­но тесный круг Константинополя.

И тем не менее Русский Совет, несмотря на все затруднения, сыг­рал значительную роль в деле организации русского общественного мнения за границей. Такого центра, в котором объединялись бы са­мые различные политические направления, не сложилось ни в Пари­же, ни в Берлине; он сложился только в Константинополе. Никог­да и тени партийного разногласия не замечалось в заседаниях Рус­ского Совета. А там сидели рядом друг с другом Г.А. Алексинский, наводивший ужас своими выступлениями во II Государственной ду­ме, и Шульгин, бросивший обвинение к сидевшим на левых скамьях той лее II Думы, «не принесли ли они с собой в карманах бомбы», князь П. Долгоруков, представитель конституционно-демократиче­ской партии, одно имя которого было ненавистно для правых, и правые В.П. Шмит и граф Уваров, к которым столь же враждебно относились в кадетских кругах, товарищами председателя были — И.П. Алексинский, народный социалист, и правый — граф Мусин-Пушкин. Соединить всех на одну дружную работу при такой злоб­ной партийности, которая раздирала русское общество, можно было только благодаря тому, что члены Русского Совета подчинялись выс­шей задаче — служению Русской армии. И в этой работе, которой все одинаково были преданы, партийные разногласия смолкали.

В политической борьбе, в отстаивании Русской армии, как про­тив нападок левых, так и против иностранного посягательства, Рус­ский Совет оказал всю свою поддержку общественного представи­тельства Главнокомандующему. В этой тяжелой борьбе армия не была оставлена одна. В то время как другие партийные организа­ции стремились подчинить своему влиянию армию, сделать из нее орудие своих партийных достижений, только Русский Совет, в сво­ей согласованной работе с Главнокомандующим, сумел осуществить единство общественных сил и представительства армии, столь не­обходимого при полном разладе в русской эмиграции.

*   *   *

Милюков достал деньги от тех парижских кругов, которые счита­ли нужным поддерживать демократическую политику, сводившуюся, в сущности, не к борьбе с большевизмом, а к противодействию Бе­лому движению, из опасения, как бы борьба против большевиков не привела к восстановлению старого строя с его полицейским режимом, притеснениями евреев, инородцев и пр. Вместе с Винавером он стал издавать «Последние новости» и получил, таким образом, в свои руки орган печати в Париже.

Изо дня в день в газете писались статьи, дискредитировавшие ар­мию и Главнокомандующего, помещались обличительные заметки и разоблачения за подписью целого ряда имен офицеров, совершенно так же, как это после делалось в сменовеховских изданиях, сообща­лись сведения, полученные из французских источников и оказавшие­ся затем ложными, о том, например, что генерал Врангель сложил с себя власть и Главное командование и оставил армию и т. д. Словом, это была работа упорная и последовательная над разложением армии, работа тем более пагубная, что она шла как раз в русле французских правительственных стремлений отделаться так или иначе от Русской армии.

Во главе французского правительства встал политический делец Бри­ан. Он очень скоро подпал под влияние Ллойд Джорджа, обольщенный блеском таланта британского премьера. Правда, в правительственном заявлении Бриана в первый раз с парламентской трибуны были при­знаны заслуги Русской армии в мировой войне, но это нисколько не помешало новому министерству принимать такие меры против по­следних остатков той же Русской армии, которые совсем не вязались с чувством благодарности за помощь, оказанную для спасения Парижа. Французская политика пошла на поводу у Ллойд Джорджа, а этому последнему русские военные части на берегу Босфора мозолили глаза, служа помехой для заключения торговой сделки с большевиками.

В январе ушел командующий оккупационным корпусом генерал Нейрталь де Бургон, оставивший по себе самую лучшую память среди русских. Он уехал во Францию на свою ферму, о которой всегда мечтал, тяготясь разлукой с родиной. Его заменил штабной генерал Шарпи — полная противоположность своему доброму и сердечному предшественнику. Сухой, раздражительный в обращении Шарпи был точным, до педантизма, исполнителем предписаний своего начальства и строгим, взыскательным начальником в отношении к своим подчи­ненным. К нему перешло дело русского беженства и военных контингентов, и он проявил все бессердечие штабного бюрократизма в таком вопросе, где болезненно ощущалось тысячами людей каждое жестокое прикосновение к незажившим ранам. Но какое дело было французскому генералу до страданий людей, раз бумага за № должна была быть исполнена.

14 января был издан совершенно секретный приказ, подписанный Шарпи, ясно характеризовавший как самого человека, так и то на­правление, в котором он намерен был вести русские дела. Приказ этот объяснял, что одной из главных задач в настоящее время явля­ется возможно скорейшая эвакуация на постоянное жительство рус­ских беженцев, как гражданских, так и военных, и далее содержал в себе предписание комендантам лагерей тех мер, какие должны быть приняты для осуществления этой цели.

В конце приказа уже откровенно признавалось, что при проведе­нии этих мер нужно лишь стремиться, чтобы не очень резко проти­водействовать распоряжениям русского командования, которое, по словам приказа, имеет намерение задерживать русских в рядах ар­мии «путем убеждения, интриг и даже насилий», «так как нам дей­ствительно необходимо, чтобы русское командование сохраняло из­вестный авторитет для того, чтобы помочь нам поддержать порядок и дисциплину, но при условии, если этот авторитет не препятствовал бы нам в деле эвакуации беженцев».

С этого дня и началась та недостойная политика подтачивания и развала Русской армии, которая так соответствовала намерениям большевиков. И соучастником такой политики явился Милюков со своими «Последними новостями». Для Милюкова нужно было сва­лить генерала Врангеля, как политического противника, точно так же, как для Ллойд Джорджа нужно было ликвидировать русские военные части в окрестностях Константинополя для целей своей политики, а для Бриана — чтобы удобнее сойтись с Ллойд Джорджем в вопросе о германских платежах. И никому из них не было дела до живых людей с их человеческими чувствами, страданиями и несчастьем.

На совещании с представителями константинопольского парламент­ского комитета генерал Врангель говорил: «Я ушел из Крыма с твердой надеждой, что мы не вынуждены будем протягивать руку за подаяни­ем а получим помощь от Франции, как должное, за кровь, пролитую в войне, за нашу стойкость и верность общему делу спасения Европы. Правительство Франции, однако, приняло другое решение. Я не могу не считаться с этим и принимаю все меры, чтобы перевести наши вой­ска в славянские земли, где они встретят братский прием. Конечно, я не могу допустить роспуска Русской армии. Но никаких насильствен­ных мер для задержания людей в военных лагерях я не принимаю. Если и есть полицейские меры запрещения въезда в Константинополь, то они принимаются союзными властями для ограждения от чрезмерно­го наплыва безработных. Я вовсе не хочу во что бы то ни стало задер­живать людей в армии. Но я не хочу, чтобы люди уходили из армии, проклиная свое прошлое, с чувством досады и раздражения, махнув на все рукой, я хочу, чтобы они навсегда сохранили с армией свою связь, всегда чувствовали, что они принадлежат армии и готовы войти в ее ряды, как только явится возможность».

В Константинополе появились уже большевистские агенты, торго­вая миссия открыла свое отделение при покровительстве англичан. И тотчас же почувствовалось их тлетворное влияние на русскую сре­ду; соблазн крупных барышей от доставки товаров на Юг России уже стал охватывать торговые круги Константинополя. То один, то дру­гой соблазнялся коммерческим расчетом и забегал в большевистскую контору. Зараза стала охватывать людей. Моральная болезнь — поте­ря сознания, что можно и чего нельзя, честного и бесчестного.

Стали появляться и агенты, пропагандировавшие возвращение на родину русских беженцев. Некто Серебровский переманивал людей на работы в Баку, соблазняя высоким заработком. И французские власти, так же как и англичане, не постеснялись воспользоваться ус­лугами таких большевистских агентов, лишь бы снять со своего пай­ка как можно больше ртов. По всем беженским лагерям развивалась пропаганда возвращения в Россию.

В январе французское командование приняло решение переселить донской корпус из района Чаталджи на остров Лемнос. Казаки уже устроились на отведенном им месте, расселились в землянках и па­латках и своим трудом обставили вполне сносно свое жилье. Им не хотелось переезжать на остров Лемнос, памятный еще по первой анг­лийской эвакуации после Новороссийска, когда русские вымирали там Целыми семьями. К тому же было получено известие, что с первого февраля французы прекращают выдачу пайка. Несмотря на настоя­тельные указания генерала Врангеля, Шарпи все-таки упрямо насто­ял на своем и издал от себя приказ о выселении казаков из Чаталджи. Последствия тотчас же сказались. Казаки с оружием в руках, лопатами и кольями разогнали присланных чернокожих французских солдат, и с обеих сторон оказались раненые.

Только тогда французские власти поняли свою ошибку и обрати­лись к генералу Врангелю, прося его отдать приказ казакам о пересе­лении на остров Лемнос. Приказу Главнокомандующего донцы под­чинились, и переезд на Лемнос совершился в полном порядке. Однако политика французского командования не изменилась. В начале фев­раля комендантами лагерей были сделаны объявления о записи же­лающих возвратиться в Советскую Россию. При этом распространя­лись сведения о принятых якобы французским правительством мерах получить для них от советов гарантию их личной безопасности, вме­сте с тем для понуждения к выселению всюду были вывешены объяв­ления, что выдача пайка должна в ближайшее время прекратиться, так как Франция не может без конца держать русских на своем про­довольствии. Понятно, какое действие на людей, измученных и по­луголодных, должны были производить подобные заявления француз­ских властей. Из числа беженцев, пожелавших выехать, оказалось свы­ше 1500 человек и столько же из строевых казачьих частей. Первая отправка в Новороссийск состоялась в середине февраля.

В тех же числах штабом французского оккупационного корпуса было доведено до сведения Главнокомандующего и одновременно сообщено комендантам лагерей для осведомления русских о сделан­ном Бразилией предложении принять желающих туда эмигрировать. В сообщении указывалось, что штат Сан-Паоло объявил француз­скому правительству о своем желании принять до 10 000 русских переселенцев. Эмигрирующим предполагалось предоставить средства на переезд, землю для колонизации, денежные авансы для начала работ. В дальнейшем штат Сан-Паоло высказывал готовность при­нять и вторую партию такой же численности.

Сообщения эти оказались лживыми. Никакой гарантии личной безопасности для возвращающихся на родину со стороны советско­го правительства дано не было. Первая же партия, прибывшая в Но­вороссийск, была подвергнута жестоким насилиям, о чем известили несколько казаков, бежавших и возвратившихся оттуда в Констан­тинополь. Точно так же и в Бразилию русские вовсе не принима­лись в качестве земледельцев-колонистов с наделением землей, а как рабочие, закабаленные кофейным плантатором штата Сан-Паоло.

Уже с лета в России обнаружился страшный голод, доведший людей до пожирания трупов и человеческого мяса, а в Бразилии рус­ские оказались запроданными, как негры, плантаторам. Ясно, какое бережное отношение к людям, отдавшим себя под покровительство Франции, выказали французские власти.

В сложном механизме парламентской машины, в ожесточенной борьбе партий, среди криков прессы и шума Парижа что значила судьба нескольких тысяч русских, обреченных на голодную смерть или на рабство? Ведь они были ничтожной величиной в сложней­ших проблемах европейского мира. И мог ли уделить им внимание Бриан? И разве способен был проявить участие к людям генерал Шарпи, когда он имел перед собою точное предписание за № и подписью своего начальства, а подчиненные генерала Шарпи разве осмелились бы когда-нибудь не исполнить то, что им приказано? Они были бы немедленно удалены со службы. И генерал Бруссо, комендант на острове Лемнос, в своей исполнительности дошел до пределов жестокости к тем самым людям, с которыми он был в самых близких отношениях в штабе русского Верховного Главноко­мандующего во время мировой войны. И появилась ли хотя слабая краска стыда у издателей «Последних новостей»? Ничуть, они про­должали вести свою линию и заслужили одобрение министра-пре­зидента Бриана, ссылавшегося на их мнение, как серьезных поли­тиков, в подкрепление своего отношения к Русской армии.

В первой половине марта Верховный комиссар Франции поста­вил Главнокомандующего в известность о решении французского правительства отправить в Советскую Россию новую партию 3— 3,5 тысячи человек и желании его усилить эвакуацию русских из ла­герей. При этом он уведомлял, что правительство республики стоит перед решением прекратить в ближайшее время всякую материаль­ную поддержку русским. С этого времени французское командо­вание начинает оказывать настойчивое давление в целях заставить Главнокомандующего подчиниться требованиям французского пра­вительства.

14 марта генерал Пелле, Верховный комиссар Франции, сменив­ший господина де Франса, сообщая Главнокомандующему о получен­ном им телеграфном предписании от своего правительства принять все меры к тому, чтобы новая партия для возвращения в Одессу была безотлагательно отправлена, приводит в тексте содержание этой те­леграммы: в ней правительство республики уведомляло, что оно сто­ит перед необходимостью в короткое время прекратить бесплатное снабжение пайком русских беженцев. «Последние должны быть пре­дупреждены, что они должны выбирать между тремя следующими решениями: 1) вернуться в Россию, 2) эмигрировать в Бразилию, э) выбрать себе работу, которая могла бы содержать их».

Такие требования министерства Бриана не могли быть объяснены только вопросом денежного расчета. Количество людей, находившихся на французском пайке, значительно уже сократилось; более двадцати тысяч было уже вывезено в Сербию. Велись переговоры о переезде и остальных в славянские земли. Наконец, для покрытия своих расхо­дов правительство республики взяло себе значительные ценности, за­ключавшиеся в торговых судах и в другом имуществе, свыше чем на сто миллионов франков. Перед русскими в самой категорической форме ставилось требование по телеграфу погибать от голода, возвра­щаться к большевикам или ехать в Бразилию. Такое отношение фран­цузских властей вызвало глубокое возмущение.

«Если французское правительство настаивает на уничтожении Рус­ской армии в таком порядке, — заявил генерал Врангель Верховно­му комиссару, — то единственный выход перевести всю армию с оружием в руках на побережье Черного моря, чтобы она могла бы, по крайней мере, погибнуть с честью».

В генерале Врангеле французские власти видели главное препят­ствие для осуществления своих планов, и они начали ряд мер, чтобы изолировать его от армии, запрещали рассылку приказов Главноко­мандующего к войскам, мешали его поездкам в военные лагеря, не выпускали генерала Врангеля и начальника штаба генерала Шатилова из Константинополя, наконец, предложили ему поехать в Париж, по приглашению французского правительства. На это последнее предло­жение генерал Врангель ответил, что он готов ехать в Париж, но при условии, чтобы отправка людей из военных лагерей в Советскую Рос­сию и в Бразилию была приостановлена до его возвращения и чтобы ему был гарантирован свободный обратный проезд в Константино­поль. Генерал Пелле не мог, понятно, согласиться на выставленные условия, он заявил, что «рассредоточение армии является настолько необходимым, что не терпит никакой отсрочки».

Наступили тревожные дни. Ходили слухи, что французские власти намерены арестовать генерала Врангеля. Войска волновались, готовые с оружием в руках идти на Константинополь в случае насилия над Глав­нокомандующим. 22 марта, в годовщину того дня, когда генерал Вран­гель стал во главе Русской армии, он обратился с приказом к войскам: «Ныне новые тучи нависли над нами... С неизменной, непоколебимой верой, как год тому назад, я обещаю вам с честью выйти из новых ис­пытаний. Все силы ума и воли я отдаю на службу армии. Офицеры и солдаты, армейский и казачьи корпуса мне одинаково дороги. Как в тяжелые дни оставления родной земли, никто не будет оставлен без помощи. В первую очередь она будет подана наиболее нуждающимся. Как год тому назад, я призываю вас крепко сплотиться вокруг меня, памятуя, что в нашем единении — наша сила».

В двадцатых числах марта генерал Бруссо, комендант острова Лем­нос, исполняя приказание командира оккупационного корпуса Шар-пи, потребовал, чтобы немедленно был дан ответ, какой из трех вы­ходов выбирается русскими из их положения. Для опроса в лагеря были посланы французские офицеры с воинскими командами, и было заявлено, что те, кто будет пытаться посягнуть на свободу решения, будет отвечать перед французской властью. Пароход стоял у приста­ни, и три тысячи человек, навербованных в таком порядке, под угро­зою, должны были немедленно сложить свои вещи и отправиться в

Одессу.

Вечером в комнате русского посольства собрались общественные представители всех русских организаций в Константинополе. Они были вызваны генералом Врангелем. Генерал Фостиков, только что приехав­ший с острова Лемнос, с волнением рассказывал, какими грубыми сце­нами сопровождалась вербовка людей для отправки их в Одессу; как на лагерь кубанцев во время опроса были наведены пушки с французских миноносцев, каким оскорблениям подвергались русские офицеры, как французская команда прикладами отгоняла их от солдат, чтобы они не мешали французам делать их дело, как многие были насильно посаже­ны на пароход и бросались за борт, вплавь достигая берега, лишь бы не быть вывезенными в Совдепию.

Его слова произвели глубокое впечатление. Постоянно, в повсе­дневной жизни, русские подвергались оскорблениям, и каждый почув­ствовал в этих новых грубых выходках французских властей унижение своего достоинства, как русского. Никогда французы не осмелились бы так поступить ни с сербами, ни с греками, ни с румынами, а рус­ских можно было прикладами ружей, при помощи чернокожих за­гонять в загон и отправлять в трюмах пароходов, как стадо баранов, под большевистский нож.

Все были взволнованы. Поздно ночью разошлось совещание. Было принято решение немедленно обратиться с протестом ко всем Вер­ховным комиссарам в Константинополе, к французскому правитель­ству, а к сербскому и болгарскому народам с просьбой дать русским приют в своих землях.

В протесте, поданном французскому Верховному комиссару, пар­ламентский комитет заявлял: «Мы не можем оставаться спокойны­ми зрителями, когда на наших глазах из нашей среды вырывается несколько тысяч человек, чтобы бросить их в руки наших злейших врагов. Вы утверждаете, что отправляются те, кто добровольно выразил желание возвратиться в Россию. Но о каком же добровольном согласии может идти речь, когда людям предложили на выбор, уме­реть ли с голоду на пустынном острове или садиться на пароход, когда их принуждали к немедленному решению вооруженные команды и на лагерь были наведены орудия и пулеметы с военных судов? Мы заявляем Вам, что казаки, отправляемые Вами в одесский порт, об­речены на голод, на месть со стороны большевиков или, что для нас ужаснее всего, на принудительное поступление в ряды Красной ар­мии. Долг и честь франко-русской дружбы, кровь, совместно проли­тая в мировой войне, обязывают нас бережно относиться друг к другу. История не кончается сегодняшним днем».

На наших глазах безжалостно, не останавливаясь перед средства­ми, разрушали Русскую армию, разрушали несмотря на то, что в тя­желом изгнании, на чужой земле она дала высшее доказательство патриотизма, твердости духа и повиновения своим начальникам.

Генерал Врангель обратился с письмом к маршалам Франции: «Я счел своим долгом поставить вас в известность, дабы в решительную минуту, когда найдете нужным, могли бы возвысить свой авторитет­ный голос и предупредить стоящих у власти людей, быть может, в горячей работе дня, в вихре политических страстей, потерявших ис­тинное направление и пренебрегающих узами крови, коими скреп­лены народные армии в двух великих нациях».

Для ускорения вопроса о переселении Русской армии в славянс­кие земли, в Сербию и Болгарию были посланы генерал Шатилов, Львов и Хрипунов35, и через несколько дней они выехали в Белград, а затем в Софию.

То, что произошло на Лемносе, не могло не взволновать русские круги. Как только в Сербии стали известны лемносские события, тот­час же поднялись негодующие протесты во всех русских колониях. Даже в парижской прессе появились статьи, осуждающие политику правительства: «Мы не можем пройти мимо трагедии наших союз­ников и не поднять голоса против мер насилия, которым подвер­гаются те, кто сражался под знаменем, признанным Францией», — писалось в одной из французских газет. Маршал Фош ответил Глав­нокомандующему, отзываясь с теплым чувством об участии Русской армии в мировой войне, он признавался, что не может вмешиваться, как военный, в дела политики.

Правительство Бриана не сразу сдало свои позиции, однако оно не решилось прибегнуть к крайним мерам, а избрало косвенный путь для воздействия на Главнокомандующего. В середине апреля в парижских газетах появилось сообщение агентства Гаваса под заглавием «Позиция генерала Врангеля», которое являлось официозным сообщением французского правительства.

Составленное в явно враждебном к самому существованию Рус­ской армии духе, сообщение это тенденциозно обрисовывало про­исшедшие события и пыталось объяснить принимаемые француза­ми меры, побуждавшие русских ехать в Бразилию и в Совдепию, не более не менее как чувствами гуманности. «Ввиду образа действия, принятого генералом Врангелем и его штабом, — говорилось далее в сообщении, — наши международные отношения заставляют нас вы­вести эвакуированных из Крыма людей из его подчинения, неодоб­ряемого, впрочем, всеми серьезными и здравомыслящими кругами... Все русские, еще находящиеся в лагерях, должны знать, что армия Врангеля не существует, что их прежние командиры не могут более отдавать им приказаний, что решения их ни от кого не зависят и что их снабжение в лагерях более продолжаться не может».

Сообщение, в большом количестве распространенное в лагерях, вызывало среди русских одну лишь усмешку над гуманными побуж­дениями французского правительства. Генерал Шарли, уязвленный в своем самолюбии, не решился, однако, прекратить выдачу пайка, чем он угрожал в своих заявлениях, но прибег к сокращению его, и без того скудного, до голодного размера. Людей вымаривали голодом, чтобы заставить подчиниться требованиям французских властей.

Генерал Врангель в ответ на изведение писал Верховному комис­сару Пелле: «Армия, проливавшая в течение 6 лет потоки крови за общее с Францией дело, есть не армия генерала Врангеля, как угодно ее называть французскому сообщению, а Русская армия, если только французское правительство не готово признать русской ту армию, вожди которой подписали Брест-Литовский мир. Желание француз­ского правительства, чтобы «армия генерала Врангеля» не сущест­вовала и чтобы «русские в лагерях» не выполняли приказаний своих начальников, отнюдь не может быть обязательным для «русских в ла­герях», и, пока «лагери» существуют, русские офицеры и солдаты едва ли согласятся в угоду французскому правительству изменить своим знаменам и своим начальникам».

В конце апреля генерал Шатилов привез известие, что Сербия принимает к себе из состава армии до 7 тысяч человек, а Болгария 9 тысяч для устройства их на работы. Это, конечно, не было еще разрешение полностью вопроса, но, во всяком случае, двери, каза­лось наглухо закрытые, были приотворены, получилась возможность вывезти в первую очередь людей с острова Лемнос, где положение было наиболее тяжелое.

Верховный комиссар Франции генерал Пелле решил наконец из­менить политику относительно Русской армии. Политика, диктуемая из Парижа, вызывала всеобщее возмущение и подрывала престиж Франции. Принимая русских общественных представителей, генерал Пелле заверял их: «Поверьте, для меня нет более тяжкой задачи, чем русская. Я совершенно расстроен, когда получаю ваши обращения ко мне. Я не настолько лишен сердца, чтобы не понимать вас, и прило­жу все старания, чтобы найти выход из положения».

С этого времени Пелле взял в свои руки дело урегулирования русского вопроса в Константинополе. Генерал Бруссо был удален, но загладить прошлую политику, столь недостойную в отношении к со­юзной Русской армии, было нельзя. В душе тысяч русских людей остался неизгладимый след от всех несправедливостей и оскорбле­ний, им нанесенных.